ЗЕМЛЯ ИЛИ НЕБО?
Что до меня, то перед лицом этого мира я не хочу лгать и не хочу, чтобы мне лгали. Я хочу до конца нести бремя ясности и смотреть с ужасом и ревностью на неотвратимое.
А. Камю
«Речи за Достоевского» Альбер Камю требует от Бога «спасения для всех или никого». Ход его мыслей можно представить так. Если мне суждено спастись, моё спасение само по себе гроша ломаного не стоит. Спасибо Творцу за неизреченную его милость, но у меня есть дела поважнее, чем спасение души. Именно так отвечает священнику герой его романа «L'étranger» («Посторонний») накануне казни: «У меня мало времени, и я не желаю тратить его на Бога». Да и кто её придумал, кто внушил людям эту идею о погибели души? Неужели Бог? Но это бы тогда означало, что Он наказывает за прегрешения и награждает за заслуги. Ведь идея о погибели души основана на идее наказания, а она — на идее вины. Человек прежде всего обвиняется. На каком же основании, по какому кодексу? По кодексу Добра, отождествляемому с Богом. А если это отождествление — всего-навсего человеческий произвол и этот кодекс — фикция? Что, если Бог знать не желает морального кодекса и человеческого Добра, если Бог выше Добра? Тогда сама идея о погибели души — не более чем продукт человеческого ума (или безумия), она тоже — нечто человеческое, слишком человеческое, как и все те призраки и чудовища, которые люди в веках нарекали именем Бога. Всё это лишь очередной фарс, «диаволов водевиль». А что касается истинного Бога, то если и можно постигнуть Его и уверовать той страшной ценой, о которой говорит Лютер (т. е. если сам Лютер всё же достался Богу, а не Сатане), то ведь всё равно же неизвестно, стоит ли весь мир загробного блаженства этой цены: отказаться от разума, растоптать себя, дать «сокрушить себе кости». Но пусть вечное блаженство стоит любой цены — может ли честный человек заплатить эту цену, если будут погублены и прокляты его ближние, те, кого он любил здесь земной любовью. Вот что говорит у Камю его герой, казуист Кламанс: «А знаете вы, что на моей родине, в маленькой деревеньке, во время карательной экспедиции немецкий офицер очень вежливо предложил (a courtoisement prié) старой женщине самой выбрать, которого из двух её сыновей расстрелять в качестве заложника. Выбрать! Представляете себе? «Вот этого? Нет, вон того». И смотреть, как его уводят».
— так мог бы сказать Иван Карамазов. И потом, стоит ли свеч сама «игра» с Богом, если со стороны Бога нет и не может быть гарантий: нет залогов от небес. Насмешник Кламанс так и спросил бы: раз благодать даруется не по заслугам, то как же Господь решает, кого избрать к спасению, а кого к погибели? Может быть, бросает кости? Но тогда и уверовать — тоже означает вслепую бросить игральные кости: ведь путь веры сплошь — тайна и неизвестность. Гец, герой Сартра, так и поступает, в пику Господу: бросает кости, чтобы решить, избрать ли путь князя мира сего или путь монашеской схимы.
— погибель. Я вижу, как «его уводят», буду видеть эту сцену духовным взором всю свою вечную жизнь. Соглашусь ли я принять жизнь вечную на таких насмешливых началах? А может быть, как Иван Карамазов, возвращу свой билет Богу? Дорого стоит бессмертие, попахивает жульничеством. Лучше погибнуть с грешниками без упований, чтобы и там, в геенне, гореть с ними вместе, даже если геенна не призрак и пекло действительно горячо. Ибо начался Ад уже здесь, на земле, и кое-что мы уже здесь о нём знаем. И этот земной Ад оказался жутче классического Ада богословов, страшнее, чем всё, что могла придумать самая горячечная фантазия за много веков.
— века концентрационных лагерей и мировых войн. Видимо, за 20 веков человечество слишком полюбило своё страдание и полюбило свою грешную жизнь за её боль и страх да за короткие минуты счастья, которые тем сладостнее, чем они реже выпадают. Ад его более не страшит, вечное блаженство не манит. Вечность — уже не блаженство, а тоска и скука, «веков бесплодных ряд унылый», или того хуже — закоптелая баня с пауками. Пожалуй, даруй Господь человечеству Рай — и оно нарочно, из принципа, из человеческого чувства противоречия всякому благоразумию и всякой «гармонии» взорвёт его и превратит в Бедлам, чтобы в нём новоявленные теологи вновь заговорили об утраченном райском блаженстве. Ещё бы! Что, по человеческому разуму, представляет собой Рай — это нам объяснили французские социалисты. Достоевский жестоко высмеял их Рай — благоразумно устроенный фаланстер, «хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать», где всё разлиновано и исчислено по табличке. Теперь спросите людей, что такое Ад, и, подумав, они снова вам укажут на этот фаланстер, на это здание. Что ж, в XX веке у нас прибавилось социального опыта, и мы воочию знаем Рай научного социализма. Тот же Кламанс (повесть «Падение») объяснит вам, за стаканом джина, что ничего нет в свете более серого, скучного и отталкивающего, чем этот Рай. Он скажет: «В аду всё так и должно быть: улицы с вывесками и никакой возможности вступить в объяснение. Всё расставлено раз и навсегда (on est classé une fois pour toutes)». Видимо, человеческому разуму вообще не дано измыслить Рая, который бы удовлетворил свободную от предрассудков личность. А что полагает обо всём этом Господь — ignorabimus (никогда не узнаем).