РАЙ И АД
— Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное!.. И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность...
Ф. Достоевский («Преступление и наказание»)
Интеллигент XX века вправе смотреть на бессмертие иначе, чем мыслящие люди всех предшествующих времен. В средние века, например, верующий жил идеей вечности и Страшного Суда. Все его помыслы сводились к одному: избегнуть осуждения и заслужить вечное блаженство. Но в новые времена является еретическая мысль: а так ли страшен Страшный Суд? Нет ли чего уже здесь, на земле, пострашнее? «Вы сказали о Страшном Суде. Позвольте мне почтительно посмеяться. Я жду его бестрепетно, ведь я изведал кое-что страшнее — суд человеческий. Для него нет смягчающих обстоятельств, даже благие намерения он вменяет в вину...» Это говорит Ж. -Б. Кламанс, герой А. Камю, в повести «La chute» («Падение»). Что ж, вспомним две мировые войны, нацистов, которые умели устраивать образцовый, прибранный ад концлагерей, и, может быть, эта оценка не покажется преувеличенной. Ну, допустим, война — ситуация исключительная, экстремальная. Ан, нет, и после этих экстремальных ситуаций страдания на земле не уменьшились. Более того: в то время как большинство идеологов взахлеб прославляли научно-технический прогресс, освобождение народов от оков колониализма и избавление трудовых масс от империалистического гнёта, вопреки всему этому «число каторжников и мучеников в высокой степени увеличилось на нашей планете» (Нобелевская речь А. Камю, 1957 г.). Вечные муки в Аду? Но из этой страны, говорит Гамлет, ещё никто не возвращался «порассказать об ужасах геенны». Для всех живущих на земле геенна потустороннего мира не может не быть лишь гипотезой, абстрактной идеей. А каторжники и мученики с нами, здесь, и их страдание — наше страдание, ведь мы не можем же быть счастливы оттого только, что они страдают для нас незримо. «Не ждите Страшного Суда. Он происходит каждый день». И дантов Ад в преисподней покажется раем в сравнении с адом земного фаланстера.
— неужели и оно перестало быть соблазнительным?
В век первых христиан-мучеников, когда второе пришествие Христа считалось делом чуть ли не завтрашнего дня, такой вопрос показался бы смешным и наивным. Вам бы ответили, что блаженство Рая — единственная цель и смысл существования. Люди не ведали грядущей истории, не хотели знать мира, обречённого на уничтожение и не нужного, по их представлениям, для спасения. Христос явится — этот мир и все дела на нём сгорят, но праведникам будет воздано в царстве Божием.
Теперь, по прошествии 20 веков христианской истории, мучительной и всё более безотрадной, возникло и укоренилось мучительное подозрение. Впрочем, высказано оно было более ста лет назад, на страницах романа «Братья Карамазовы»:если уж билет на вход в Царство Божие так дорого стоит, не проще ли возвратить его Богу? Чуть раньше такой же «бунт» заявил «самоубийца» Достоевского: «Если б даже... поверить грядущему наконец-то счастью людей, — то уже одна мысль о том, что... необходимо было... истязать человека тысячелетия, прежде чем довести его до этого счастья, одна мысль об этом уже невыносимо возмутительна». Будущее счастье людей становится насмешкой над человечеством, и оттого-то «самоубийце» приходит в голову «чрезвычайно забавная, но невыносимо грустная мысль», которая потом приходит в голову и Ивану Карамазову: а не смеётся ли кто-нибудь над человеком, пустив его на землю «в виде какой-то наглой пробы», как «недоделанное пробное существо, созданное в насмешку»? Почуяв насмешку, Иван отвергает «мировую гармонию».
больше любишь людей (а Камю, в отличие от Ивана, любит их не абстрактно, а практически), тем больше приходится ненавидеть будущую «гармонию» и вечное блаженство. Если для будущего блаженства приходится мириться с фактом, что число каторжников и мучеников катастрофически увеличивается на планете, то, выражаясь словами Кириллова («Бесы»), «вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке... самые законы планеты ложь и диаволов водевиль». А если и это не вполне убедительно, то герой Достоевского напомнит нам, что законы планеты не пощадили и Сына человеческого, «даже чудо своё же не пожалели, а заставили и Его жить среди лжи и умереть за ложь». А от себя мы прибавим, что никто из апологетов и отцов церкви, в том числе бл. Августин, не сумел или даже не взялся объяснить, почему для спасения человечества Богу пришлось Сына Своего предать на позорную казнь3. Если бы «самоубийца» Достоевского не был атеистом и вспомнил бы про Голгофу, то его «приговор» бессмысленной природе стал бы приговором Богу.
3 Этот вопрос бл. Августин обходит, не желая его обсуждать. В то же время для умозрительного обоснования догмата грехопадения или догмата Троицы он широко использует весь арсенал неоплатонической философии.