Приглашаем посетить сайт

Захаров Валерий: Герой абсурда и его бунт
Кровь по совести

КРОВЬ ПО СОВЕСТИ

Мы — наследники совершавшихся в течение двух тысячелетий вивисекции совести и самораспятия.

Ф. Ницше

«по ту сторону добра и зла». Теперь Добро пусть спрашивает санкции у совести, а не наоборот. Ценностей добра более не существует, и совесть предпочитает теперь делить людей скорее на «обыкновенных» и «необыкновенных», чем на добрых и злых. Это она сама теперь, не спрашивая санкции Добра, будет разрешать, пролить или не пролить кровь; это в её власти теперь давать разрешение — быть праведником или злодеем.

— Но ведь это разрешение крови по совести, это... это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное... — говорит представитель здравого vox populi «дневного мира»18.

— Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, — чего же беспокоиться? И ищите вора!.. — отвечает человек Подполья, мира подземного.

— Ну, а коль сыщем?

— Туда ему и дорога.

— Ну, а насчёт его совести-то?

— Да какое вам до неё дело? Пусть страдает, если жаль жертву... Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть.

Истинно великие люди, оказывается, — те, которые сами, по своей совести, решают, пролить или не пролить кровь. Это те, для которых, говоря словами следователя Порфирия, закон не писан. Но и этого мало. Мало того, что совесть может сама разрешить злодейство, при этом ещё нахально заявляется, что и Бог запросто может оказаться на стороне злодея, дать свою санкцию на злодейство. Ибо на вопрос судебного следователя:

— Так вы всё-таки верите же в Новый Иерусалим? — преступник, не моргнув глазом, причисляет Бога к своим союзникам:

— Верую.

— И-и-и в Бога веруете?

— Верую.

пыткам, и под пытками у него исторгается признание в преступлении. Нам демонстрируется моральная заповедь: смотрите, исполнить закон не тяжело — тяжело преступить его; невыносимо не бремя морали, а бремя свободы от морали.

Но обязателен ли такой вывод? Альбер Камю дерзнул усомниться в этом. Ведь мы же знаем, что прототип Раскольникова — нигилист Данилов — вовсе не доносил на себя, не являлся с повинной, никакие моральные пытки не принудили его сдаться. Это Достоевскому захотелось морально раздавить своего героя, как муху, а Камю не хочет этого делать. Так же ведь и Шекспир не пожелал морально уничтожить своего Макбета, несмотря на все его злодейства, не отнял у него сил в борьбе за своё «я». Но Камю решил даже усугубить контраст. Патрис Мерсо, герой его романа «Счастливая смерть», борется даже не за своё «я» — Бог с ним! — а за своё только мелкое, личное счастье, за своё эгоистическое довольство жизнью: «у нас нет времени быть самим собой, у нас есть время только на то, чтобы быть счастливым». Что ж, человек абсурда, который знает, что он умрёт весь, без воскресения, имеет право на такую логику. Он может поставить вопрос: как найти счастье в абсурдном мире, чтобы и перед лицом полной и окончательной смерти чувствовать себя счастливым? Будучи свободен от категорического императива, морально «оголённым», он легко находит средство обретения счастья. Как и Раскольников, он убивает «по совести», сам разрешаетсебе убийство. Но человек абсурда не терзается угрызениями; у человека «оголённого», хочет показать Камю, они не могут появиться; он «невиновен». Убив своего учителя и завладев его богатством, герой «открыл в себе способность забывать, которая свойственна только детям, гениям и невиновным. Невиновный, охваченный радостью, он понял наконец, что был рожден для счастья». Человек средиземноморского духа, он счастлив одним созерцанием «лица» жизни, а на её «изнанки», страдания людей может закрыть глаза, может «обрести правоту в природе без людей». Патрис женится на красивой девушке, от которой ему нужна лишь телесная красота: он любит её так же, как любит южное небо. Кант говорил, что для счастья ему требуется звёздное небо над головой и нравственный закон в душе. Без категорического императива, думал он, человек счастлив быть не может. Но кёнигсбергский мудрец чего-то не понял: человеку абсурда, для его счастья, категорический императив не нужен, ему достаточно звёздного неба.

Раскольников преступил «нравственный закон» — и был этим уничтожен. А между тем он мог обманывать себя мыслью, что пошёл на преступление не для себя, а для будущего счастья человечества. Патрис знать не хочет счастья человечества, ни о чём, кроме своего счастья, не желает думать — и умирает счастливой смертью, прожив счастливую жизнь. Ему, с его неверием, удаётся то, к чему стремятся верующие: радость, невзирая на смерть, и даже радость в самой смерти. Критика с изумлением и замешательством отметила этот факт.

Нас хотели уверить, что свобода от морального императива — самое невыносимое бремя, из всех страшнейшее, что совесть замучит человека, преступившего нравственный закон. Вся вторая половина романа Достоевского посвящена иллюстрации этой мысли, то есть истории «наказания» героя, его беспрерывных нравственных пыток, пока он, наконец, не выдерживает и сдаётся. А у героя Камю — никаких нравственных пыток, он их не знает, как невинное дитя. Кто же прав? Неужели и Достоевский и Камю одинаковы правы, и всё объяснение контроверзы в том, что Раскольников просто не выдержал морального давления следователя Порфирия, смалодушничал, а Патрис Мерсо оказался на высоте? Неужели дело просто в различии индивидуальностей героев, из которого следует, что Мерсо — мужественный человек, а Раскольников — слюнтяй? Но тогда и Гамлет — обыкновенный слюнтяй, погибший сам и погубивший множество близких людей по малодушию и слабости воли. Критика, притом «прогрессивная», до сих пор в большинстве своём так и смотрит на Гамлета, хотя остаётся непонятным, чем же судьба столь заурядного человека могла заинтересовать Шекспира. А что хотел нам рассказать Достоевский? Историю одного малодушного субъекта, Родиона Раскольникова?.. Бррр!.. Экой вздор!

— Раскольников, конечно, не разрешается на столь банальном уровне. Достоевский выводил нравственный закон из Бога, который имел для него достоверность факта. Неповиновение нравственному закону было неповиновением Богу, то есть означало грех, а грех должен повлечь за собой «наказание» — нравственную пытку. Надо, однако, заметить, что признание у Раскольникова вырывают только пыткою, само признание оказывается ложью. Сам Раскольников ни разу, даже в каторге, не раскаялся и не признал за собой вины. В самом финале романа, накануне явки с повинной, он видит за собой не вину, а лишь ошибку: «А! Не та форма, не так эстетически хорошая форма!» Но и в этом он не хочет уступить глупой, презираемой им толпе: «Ну, я решительно не понимаю, почему лупить в людей бомбами более почтенная форма».

«Тут, брат, психология!» — подсказывает сам мучитель, следователь Порфирий. Уличить Раскольникова явно, «так сказать, математически, чтоб на дважды два — четыре походило», он не может, да и прекрасно понимает что «улики-то, батюшка, о двух концах». Логикой, диалектикой загнать в угол Раскольникова ему не по силам, он, как человек трезвый, не пытается с ним в этом состязаться. Но он берёт его дешевкой — психической атакой, хладнокровным профессиональным расчётом на «больные нервы». Раскольников попадается на дешёвку — это единственное, чего он не может себе простить. Нравственный закон, в силу которого он, якобы, осужден, вызывает у него презрительную насмешку: «в таком случае даже многие благодетели человечества, силой захватившие власть, должны бы были быть казнены при самых первых своих шагах». Не правда ли, нравственный закон в практическом применении исполнен глубокого сарказма!

Итак, уже Раскольников не признаёт вины, хотя и преступил закон. Неужели он так дурён? Да, с точки зрения категорического императива, с точки зрения нравственного закона он дурён. Но сам он с презрением отверг этот закон. Нравственный закон предполагает его вину. Человек обвиняется — вот что невыносимо. Личность, восставшая на нравственный Закон, восстанет теперь и против всякой вины. Отвергший богов да отвергнет бремя греха — таков древний завет Прометея. Теперь нам понятна невозмутимость Патриса Мерсо, человека абсурда. Угрызения совести? Какие? Откуда им взяться, если сама совесть даёт разрешение на убийство, а Добро ей более не указ? Совесть, владеющая санкцией и свободная от императива Добра, не будет более мучить человека.

Примечания.