КОНТРОВЕРЗА
Человек — единственное существо на земле, которое знает, что оно смертно.
А. Мальро
Трагические духовные искания Альбера Камю, оборванные не менее трагической внезапной смертью, наталкивают на серьезные размышления. С молодости его мучила мысль, что смерть — наиболее очевидное для человека, как сознающего существа, доказательство бессмысленности существования. Правда, бессмыслица, длящаяся вечно, была бы, возможно, ничем не лучше — вспомните лермонтовского Демона. Но и этот довод — исчерпывающий: человек, через свою смертность сознавший бессмысленность своего бытия, должен — опять-таки как существо сознающее, а не животное только — покончить самоубийством.
что думать по-настоящему не умеют, а лишь принимают на веру то, что им внушают правоверные моралисты? Моралистов же такого рода — всех политических оттенков и всех философских направлений, — которые поставили целью оградить человеческий ум от пессимизма и скептицизма, от всех проклятых, последних вопросов, таких моралистов удивительно много на земле появлялось во все времена. В то же время других, тех, кто проклятыми вопросами будоражит свою совесть, — таких, как выразился герой Достоевского, «необыкновенно мало рождается, даже до странности мало». Альбер Камю — один из них. Среди них ещё Ф. M. Достоевский; он, кстати, написал по этому поводу «Приговор, рассуждение одного самоубийцы от скуки». Рекомендуем его всем тем, кто верит моралистам: автор «Рассуждения», атеист по убеждениям, логически безупречно обосновывает самоубийство.
«Что дает смысл существованию? — спрашивает он. — Может быть, «гармония целого», во имя которой человечество создавало религии? Но в гармонии целого я участвовать не могу и никогда не буду, да и не пойму её вовсе, что она такое значит. Сознание моё (раз я не животное, а сознаю себя разумно) есть именно не гармония, а дисгармония, потому что я с ним несчастлив. Может быть, дает смысл существованию разумное, на научно верных социальных началах основанное жизнеустройство человека во имя его счастья? Ну, если бы я был цветок или корова, я и был бы счастлив. Ведь соглашаются-то жить именно те, кто более похожи на животных, то есть наименее сознают себя разумно. Они-то и счастливы, ну, а я именно потому, что отличаюсь от них, не могу быть счастлив. Но, наконец, есть же ещё высшее и непосредственное счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества. Могу ли я быть счастлив этим счастьем, если знаю, что завтра же всё это будет уничтожено: и я, и всё счастье это, и вся любовь, и всё человечество... А под таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья... — не от упрямства какого из-за принципа, а просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля... Грусть этой мысли, главное — в том, что... нет виноватого... некого проклясть, а просто всё произошло по мертвым законам природы... с которыми сознанию моему никак нельзя согласиться».
Доводы эти неотразимы, и если мы тоже стоим на позициях атеизма, то возразить на них нам решительно нечего, так что мы вынуждены принять и их следствие — признать «эту комедию, со стороны природы, совершенно глупою», а переносить эту комедию, со стороны человека, — унизительным. Финал — самоубийство, хоть и не необходимое, но уже совершенно оправданное — хотя бы одной скукой «сносить тиранию, в которой нет виноватого».
Цель мучительных поисков А. Камю — найти ответ на «Приговор» Достоевского, на «единственный серьёзный философский вопрос — вопрос самоубийства». Поставлен он слишком ясно и остро, тем более что сам Достоевский, в «Голословных утверждениях», поясняет свою точку зрения недвусмысленно: «Самоубийство, при потере идеи о бессмертии, становится совершенною и неизбежною даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своём развитии над скотами». Одно из двух — самоубийство или вера в бессмертие, потому что «без веры в свою душу и в её бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо», логически должно заканчиваться самоубийством. Сама даже любовь к человечеству, в которой себе насильственно отказывает «логический самоубийца», «невыносима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой». Именно так Достоевский и понимает смысл и само существо человеческой жизни: «идея о бессмертии — это сама жизнь, живая жизнь, её окончательная формула».
«формулу» Достоевского не принял. Не смог принять. Не смог, потому что не уверовал? Но ведь тогда... Не торопитесь с выводами. Здесь и начинается загадка. Альбера Камю, мы не скоро её разгадаем.
«Я не желаю верить, что смерть — это преддверие новой жизни. Для меня это дверь, которая закрывается навсегда». Вдумайтесь: не желаю верить, не хочу веры. Вопреки Достоевскому, вопреки, казалось бы, здравому смыслу и логике, он не ищет спасительной веры, а скорее гонит её прочь. Он не то чтобы отрицает загробную жизнь (отрицать и утверждать тут одинаково бессмысленно), но не стремится приоткрыть запертую дверь на пороге смерти, хочет как будто даже убедить себя, что за этой дверью ничего не скрывается, что «человек умирает целиком», tout entier, и что всё в мире конечно, l'homme est sa propre fin; et il est sa seule fin.
Может казаться странным, что Камю не захотел искать прибежища у религиозной веры. Ведь он более других, казалось, нуждался в загробном утешении. Уже в молодости он знал, что болен чахоткой; острее, чем самоубийца Достоевского, ощущал, что приговорен слепыми законами природы. Чувство фатального исхода у него было такое же, как у Ипполита, героя Достоевского. Но оба остались нигилистами, оба отвергли бессмертие, хотя, как увидим, по разным идейным мотивам.
уходить от них в кусты и поэтому соглашается жить. Именно о таких пишет «логический самоубийца» Достоевского: «Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, т. е. есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей». Малодушный — это Ипполит. Он соглашается жить, несмотря на очевидную бессмысленность жизни, цепляется за оставшиеся крохи жизни в подлой, «карамазовской» жажде существования. Для него самоубийство — желанная цель (Шопенгауэр говорил, что самоубийство — знак неистовой жажды жизни), но и она недостижима по малодушию его и ничтожеству. Но Альбер Камю слишком алкал правды и смысла жизни, чтобы остановиться перед самоубийством в ясном сознании фальши и бессмысленности жизни. Классическая критика до сих пор и пресловутую «нерешительность» Гамлета объясняет одним: «слабостью воли при сознании долга». Но это не объяснение, а профанация объяснения. Гамлет, без сомнения, выбрал для себя нечто гораздо худшее, чем самоубийство. И можно предположить, что и Камю, в его положении, вместо самоубийства, также избрал нечто более тяжкое и невыносимое. Почему же Камю отверг самоубийство? Почему предпочел худшее? И что оно такое, это худшее?