КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ
— Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть людей, этих слабосильных бунтовщиков, для их счастья, — эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и сам подал пример тому. Или Ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Но овладевает свободой людей лишь тот, кто обольстит их совесть. Ты возжелал свободной любви человека — свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ перед собою, — но неужели Ты не подумал, что он отвергнет и оспорит даже Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?
Ф. Достоевский. («Преступление и наказание»)
— Кто не хочет добра! Идти против добра — значит идти против здравого смысла, логики, против самого себя. Бороться с добром — значит быть сумасшедшим.
добро? — как все лучшие друзья отвернулись от него, точно от зачумлённого, оставили его, безнадежно больного, умирать медленной смертью. Мир не прощает безумия, которое грозит подорвать устои существования.
Человек абсурда, отвергший богов, восстает на Добро и на его божественный статус. Он умеет разглядеть, что идея Добра — обман, ложный идол, tricherie. Она раздавливает его «я», во имя идеи Добра человек стал смешон и унижен. Как Ваал, этот идол требует гекатомбы; и в жертву ему приносится человеческая личность. Но и здесь человек абсурда знает, что выбрал поражение: борьба с Добром безнадёжнее, чем со Злом. Хоть, в отличие от Добра, Зло умеет не разбирать средств борьбы, зато на стороне Добра — одно капитальное преимущество: общественное мнение. И Злу приходится прилагать немало усилий, чтобы выйти из затруднительного положения, главным образом с помощью обмана и подлога — выдавая себя за всеми уважаемое Добро. Но и эти усилия в основном пропадают втуне: торжествует в конце концов Добро, не потому, что оно метафизически глубже укоренено в людях, но потому, что люди всегда обеими руками голосовали за Добро. «Кто не хочет добра!»
Чтобы оградить Добро от покушений, люди окружили его прочными бастионами нравственной философии и общественного права. Общественное мнение, создавшее культ Добра, породило и оружие для его защиты — категорический императив Канта.
Иммануила Канта по справедливости называют Лавуазье нравственной философии. Он подверг человеческую нравственность химическому разложению на автономный и гетерономный элементы и получил в результате чистую формальную сущность нравственности, заключающую в самой себе цель. Он признал чуждыми для истинной нравственности, или чужезаконными, не только мотивы своекорыстного расчёта, побуждающие нас делать добро ради собственной выгоды, но и всякие другие мотивы (например, чувство жалости, мотив пользы), кроме одного только уважения к нравственному закону. Только тогда нравственность самозаконна (автономна), когда её предписания идут вразрез с нашими склонностями, т. е. носят характер повелительный, являются императивами. Причем нравственный императив не может иметь характер гипотетический (когда предписание обусловлено внешней целью, не содержащейся в самом нравственном правиле), а лишь категорический, как предписание долга.
«Долг! — восклицает Кант. — Ты возвышенное, великое слово, в тебе нет ничего приятного, что льстило бы людям, ты требуешь подчинения, устанавливаешь закон, который сам собой проникает в душу и даже против воли может снискать уважение к себе; перед тобой замолкают все склонности, хотя бы они тебе втайне и противодействовали».
«Это не что иное как личность, т. е. свобода и независимость от механизма всей природы». В нравственной сфере, по Канту, человек является не как феномен только, а как лицо, принадлежащее одновременно миру ноуменальному и, следовательно, свободное от причинной обусловленности мира явлений. Личность, в силу подчинения нравственному закону, обретает свободу от законов естественных, становится самозаконной онтологической сущностью, которая лишь сама себе цель. Но такое достоинство приписывается лишь тому, кто не только свои частные интересы, но и всё благополучие своей жизни безусловно подчиняет моральному долгу.
Не вспоминается ли вам Сократ, который ведь тоже учил, что личность добивается абсолютного достоинства и становится бессмертной, если безусловно соблюдает всеобщий закон, названный им законом Добра? И разве не справедливо считается, что этическое учение Канта есть протестантский гимн Сократу? Но сам основатель протестантизма Лютер не присоединил бы своего голоса к этому гимну. Он увидел бы в нём нечто лживое — попытку подменить произвол Бога произволом человека. Для Лютера человеческая личность должна быть уничтожена, стёрта перед Божеством, достигнуть Бога можно только «прыжком в Бога». Человеческий нравственный закон, как и всё человеческое, есть для него обман и дьявольская подделка.
«прыжок в Бога», обращающий личность в ничто, в néant. Вместо этого он совершает «прыжок в себя», в своё «я». Для него личность имеет безусловное абсолютное значение. Для Канта личность имеет абсолютное значение только при условии повиновения Закону, иными словами, личность выводится из нравственного закона. Но тогда требуется найти безусловные обоснования Закона. Таковыми могут быть только действительность Бога и бессмертие души: только ими может быть обусловлена действительность абсолютного Добра. Достоверность же Бога и бессмертной души уже ничем обусловлена быть не может, так что их приходится принять как постулаты практического разума, или предметы разумной веры. Но, как заметил Вл. Соловьёв, веры тут нет никакой, так как вера не может быть выводом, да и разумности мало, так как рассуждение вращается в порочном круге: Бог и бессмертная душа выводятся из нравственности, а сама нравственность обусловлена Богом и бессмертной душой. Всякий скептик, говорит Вл. Соловьёв, с полным правом может обернуть это рассуждение прямо против Канта: так как для основания чистой нравственности необходимо бытие Бога и бессмертной души, а достоверность этих вещей ни из чего выведена быть не может, то, следовательно, чистая нравственность, ими обусловленная, остаётся лишь произвольным предположением, лишённым достоверности (см. В. С. Соловьёв, «Оправдание добра»).
У самого Вл. Соловьёва (как и у бл. Августина) действительность Божества есть прямое содержание его личного религиозного опыта, то, что ощущается в lucidité. В метафизике внутреннего опыта Бог является как факт, а не как постулат. А как быть богооставленному, в lucidité которого нет такого факта? Поможет ли ему Иммануил Кант? Ведь постулата Бога у него нет, lucidité есть совершеннейшая достоверность, исключающая произвольные постулаты, — где же взять основания для морального закона? Постулат практического разума может быть принят лишь как чудо, либо как тайна, либо как авторитет, то есть как та или иная форма навязываемого извне слепого принуждения. Человек абсурда отвергает и то, и другое, и третье, его lucidité, не принимает их. Просвещённое человечество с благодарностью приняло категорический императив Канта, приняло из любви к порядку и вечного страха перед Хаосом. Но человек абсурда отвергает то, к чему веками стремилось человечество. Он чувствует, что нравственный Закон, гарантирующий людям их устойчивое социальное бытие, есть покушение на свободное личное избрание добра и зла. Цена принудительно навязанного Добра и здесь оказывается слишком высока. «Метафизика утешений» и здесь оказывается обманом. Обман состоял в том, что нравственный императив, лишенный божественных атрибутов, уже не мог быть императивом категорическим. Возведение морального долга на божественный пьедестал было ложью, оно означало обожествление идола. Человечество веками соглашалось принимать эту ложь — из страха перед таким невыносимым бременем, как свобода выбора. Поверив ложным ценностям Долга, человек продал своё первородство, своё «я», за чечевичную похлебку.
В философии абсурда наступает переоценка нравственных ценностей, сокрушение самого нравственного Закона. Для человека абсурда, добивающегося ясности до конца, jusqu'à la mort, авторитет Закона не выше, чем авторитет полицейского с дубинкой. Нравственный императив становится чисто полицейским, охранительным, нетворческим. Человеку абсурда впервые с абсолютной ясностью представляется колоссальный обман, tricherie, которому подвергалась личность на протяжении человеческой истории.
— абстрактным идеям, лишённым реальности: идеям общественного блага, счастья грядущих поколений; интересам рода и племени, потом — интересам государства, нации и народа, патриотическому долгу; идее Добра — моральным заповедям, которыми общество ограждало себя от стихийных природных инстинктов индивидуума и гнуло в бараний рог его психику, рождая в изобилии неврастеников; наконец, идее Бога, обещавшей человеку самое вожделенное, без чего жизнь его не имела смысла — бессмертие, но требовавшей за него то, без чего и бессмертие человеку не нужно, — его самого, его «Я». Служение общественному идеалу превращало людей в политические фишки; служение роду — в тягловое животное; служение государству — в роботов или марионеток; служение Добру — в психов, служение Богу — в юродивых («нищих духом»). Все эти идеи — сами по себе не реальности — воплощались в чуждую человеку призрачную предметную реальность17«я» беспрерывным насилием.
От личности всё требовалось (идеи требуют жертв, ибо они содержат элемент возвышенного), но ей взамен ничего не давалось, кроме призраков общественной пользы и обещаний будущего блаженства — на земле либо в небесах. И чем дольше и самоотверженнее служило человечество общественным идеалам, совершенствовало общественное устройство и общественную нравственность, чем больше закланий приносилось богам и идолам религиии цивилизации — тем всё далее (это заметил З. Фрейд) уходил человек от блаженства и счастья, тем безотраднее становилась его личная судьба, тем более росла его незащищённость и его angoisse. И с ушедшим XIX веком, ещё рождавшим в человеке новые иллюзии всеобщего благоденствия, пелена вдруг спала с его глаз. Терпеливо пройдя человеческую историю — историю беспрерывных иллюзий, — Личность наконец возмутилась неслыханным возмущением. Если все идеалы оказались ложью (за плечами — История), осталось довериться самой себе. Теперь только Я буду своим судьей и ответчиком, Я — самой себе идеалом, Я — самой себе моралью, Я — самой себе Богом. Теперь Мне дана potestas clavium, власть ключей — решать и развязывать, что есть Добро и Зло, и выбирать себя праведником или злодеем.
Личность, свергнувшая иго нравственного закона, должна была объявить себя самозаконной и свою «Я» высшим Авторитетом. Категорический императив Канта сокрушается в прах, приравнивается отныне к императиву полицейскому и, как таковой, выбрасывается на свалку.
«Великом Инквизиторе» Достоевского говорится о Чуде, Тайне и Авторитете, которым вверились и которым отдали люди potestas clavium, свою совесть. Ложные ценности «обращения камней в хлебы» означали будущую власть научного прогресса, технократии над человеческими душами. Чёрная магия технократии и науки перехватит у католической церкви potestas clavium и снова поработит совесть. Ложные идеалы коллективизма («муравейника»), с его Долгом как общественной пользой, означали отказ от свободы, измену Прометею, освободившему людей.
Примечания.
17 H. Бердяев сказал бы: идеи, отчуждённые от человеческого «я» и выброшенные в объективный мир, становятся источником человеческого рабства («О рабстве и свободе человека»).