ИЗГНАНИЕ И ЦАРСТВО
Il est des lieux où meurt l'esprit pour que naisse une vente qui est sa négation même (Есть места, где умирает дух и рождается истина как его прямое отрицание).
A. Camus. Le Vent a Djemila
Но, покинут ли Бог человеком или, наоборот, человек покинут Богом, в любом случае богооставленность предполагает существование Бога. И Сартр и Хайдеггер говорят «нет» Богу, это их основной постулат. Для Камю нет такого постулата: мир абсурда — это мир Божий. Абсурд заключается в принятии мира богооставленного, в принятии мира Божьего без Бога; в том, чтобы, как Алёша Карамазов, возлюбить мир прежде смысла его. Так Альбер Камю приходит к идее: принимаю мир Божий просто и прямо, только Бога самого не принимаю; и хоть и знаю, что Он существует, но не допускаю Его вовсе. Таков бунт Альбера Камю.
éant). Напротив, сама Angst, сам ужас перед смертью возможны лишь для личности: безличность не порождает страха смерти. Манфред не был бы личностью, если бы смерть не внушала ему ужаса и отчаяния. Камю полностью принимает Angst Кьеркегора, но делает из него свой вывод: Angst, рождаемая в человеке Богом, означает, что в метафизике абсурда противостоят друг другу две реальности — личность и Бог, ноуменально отделённые друг от друга. Мир Божий — враждебная и чуждая человеческой личности стихия, но личность может отстоять свою ноуменальную сущность перед Богом только одним — принятием абсурда и полным погружением в эту безличную и слепую стихию, l'On anonyme. Ад настоящего становится Царством человека абсурда: cet enfer du présent, c'est enfin son royaume. Изгнанный из мира, он возвращается в него как в избранное им царство, avec sa révolte et sa clairvoyance (в ясновидении своего бунта). Изгнание и Царство, «L'Exil et le Royaume» соединяются, и их парадоксальное соединение Камю выражает нарочитым алогизмом: Le pays natal est celui qui me nie et me tue (моё родное убежище — это то, что меня отрицает и убивает).
Выбирать ли самоубийство перед лицом абсурдного мира?! Si la vie doit avoir un sens pour être vécue? Такого вопроса более не существует. Жизненный путь тем более достоин быть пройденным до конца (être vécue), что он не имеет смысла, vivre, c'est faire vivre l'absurde. Само приглашение к смерти (invitation a la mort) человек абсурда преобразует в правило жизни, en regle de vie.
Мир человека абсурда — мир богооставленный и, вследствие этого, обращённый к человеку своей ущербной стороной, «изнанкой», «нищетой», злом. И человек абсурда не усыпляет своей боли, не бежит от неё; «отвергает утешения, мораль, удобные принципы... пробуждает боль с отчаянным торжеством распятого, dans la joie désespérée d'un crucifie» (слова Камю о Кьеркегоре). Человек абсурда, как и требует Кьеркегор, выбирает отчаяние. Что же далее? Куда ведет это нравственное самоистязание, какова его цель? Для Кьеркегора эта цель одна — та самая бездна и мрак неизвестности, что и для Лютера, — «прыжок» в Бога, к Тому, Кто «сокрушит наши кости». Бог — это антиномия и парадокс, отдаться в Его руки значит пожертвовать разумом (требование Игнатия Лойолы). Зато этой ценой Кьеркегор хочет обрести надежду — там в Боге.
Как видим, здесь пути Кьеркегора и Камю расходятся. Для Кьеркегора абсурд — это путь к Богу, l'absurde devient Dieu, и этот путь — путь во мрак, в безумие; самому Богу он присваивает атрибуты абсурда: его Господь — несправедливый, непоследовательный, непостижимый. Для Камю закрыт путь к Богу; его путь — путь к миру, через отчаянную и жестокую ясность, lucidité. Для Кьеркегора сама вера в Бога имеет основой абсурд (credo quia absurdum Тертуллиана). Для Камю абсурд является основой восстания на Бога, абсурд — это форма бунта против Бога. Кьеркегор хочет обрести надежду — ценою разума, ценою самосознания, ценою своего «я». Камю ценою надежды хочет сохранить своё «я», своё самосознание, свою lucidité a la mort.
Эти два пути не могут более сойтись, lucidité не может быть примирена с иррациональностью. Примирение с иррационализмом разрушает абсурд, так как уничтожает «отчаянное желание ясности»: «абсурд рождается из столкновения между этим человеческим желанием, l'appel humain, и лишённым смысла молчанием мира» («Le mythe de Sisyphe»).
— спросим мы, — с тем, что человеческому разуму недоступно? Ведь иррационализм и означает простое признание того факта, что не всё в мире доступно человеческому пониманию и что в жизни имеется «иррациональный остаток». Ведь это признает и сама философия абсурда: самого абсурда не было бы, если б не было непознаваемого, если бы человеческое сознание было адекватно бытию.
На это Альбер Камю отвечает:
— Возможно, человеческое сознание, lucidité, не адекватно бытию. Мой внутренний опыт не дает никаких оснований ни утверждать, ни отрицать это. Я не собираюсь повторять наивную глупость моих соотечественников-энциклопедистов, полагавших, что всё противоречащее человеческому разуму должно быть объявлено несуществующим. Напротив, я сознаю границы моего понимания, les limites de ma raison. Именно это сознание и порождает абсурд. Мое человеческое понимание, ma lucidité, ограничено стенами абсурда (les murs absurdes). На этом факте, на этих стенах основана вся моя философия, вся моя теория познания. Она вся основана только на том, что я могу знать ясно, т. е. на том, что внутри этих «стен». Уничтожьте эти стены, отгораживающие меня от вечности, — и исчезнет абсурд. Тогда я, возможно, познаю Бога. Но, раз существуют эти стены они герметически закрывают от меня Бога. Внутри этих стен умирает Дух, поэтому всё, что ещё дано знать ясно, основано на отрицании Духа и вечности. Мой критерий Истины основан на отрицании Духа, потому что я ничего не хочу основывать на непостижимом, на том, что превосходит меня, passe ma mesure humaine. Я хочу жить с тем, что я знаю, и только с этим. И мои «стены», моё знание, моя lucidité говорят мне: да, я могу жить с открытыми глазами, без élision и без слепых надежд.
У Камю нет метафизического определения lucidité, нет вообще систематической метафизики. Но и гносеологически, как метод, его философия абсурда не даёт чёткого определения границ познаваемого, а лишь фиксирует факт их существования. В отличие от кантианства, где область познаваемого — мир трансцендентальных идей — чётко отделена от мира умопостигаемого («вещей-в-себе») при помощи концепции синтетических суждений априори, у Камю область, освещаемая светом его lucidité всё же носит на себе покров obscure. Правда, теория познания А. Камю не нуждается во внешнем обосновании, подобном синтетическим суждениям априори: она органически сплавлена у него с метафизикой. Lucidité — это факт внутреннего опыта и, как факт, не требует доказательства. Метафизика lucidité — это метафизика внутреннего опыта, в духе бл. Августина. Для Камю, как и для Августина, самосознание есть единая органическая совокупность личности, которая в своём самосознании уверена в собственной реальности как в достовернейшей истине («я есмь»). Для познающей личности нет покрова obscure, для нее есть достоверная ясность реальности. Но с точки зрения Августина эта реальность есть реальность Бога как духовного первоисточника нашего самосознания, как критерия и масштаба самой истины; поэтому у него всякое разумное познание есть богопознание. Для Августина нет абсурда, нет и «стен», которые отгораживали бы его от Бога и в которых (у Камю) «умирает дух». Для Августина истина — только в духе (Боге), для Камю истина — только вне духа (Бога). Для Августина lucidité есть богопознание, для Камю она есть самопознание личности, отделённой от Бога.
Однако метафизика Августина имеет и свои тёмные (obscure) стороны. Будучи построена на самопознании конечной личности, т. е. на материале внутреннего опыта, она не может являться достаточной посылкой для познания абсолютной личности — Бога. И хотя Августин и признаёт вследствие этого, что человек не может достичь полного положительного познания Бога (вполне достоверна в нашем представлении может быть одна лишь его отрицательная сторона), тем не менее в своей метафизике он неуклонно стремится составить положительное знание о Боге (в том числе и о таинстве Троицы), исходя лишь из данных относительно духовной жизни человека. Получается порочный круг: достоверность духовного содержания человеческой личности обусловлена Богом, достоверность же Бога может следовать лишь из духовного содержания личности. Первое из этих двух утверждений есть произвольная, вымышленная гипотеза, постулирующая отсутствие стен абсурда. Она не может быть выведена из внутреннего опыта. Второе утверждение представляет собой знакомое уже нам перенесение человеческих качеств на Бога. Первое означает, что мы выдумываем Бога, второе — что выдумываем по своему образу и подобию. И то, и другое — человеческий произвол, обман, tricherie11.
— lucidité, окруженной стенами абсурда. Пусть его lucidité само есть obscure, как всякая фактическая данность; он знает лишь одно — что это его единственная реальность, и эта несомненная реальность не содержит Бога. Что же означает эта тёмная реальность? Она потому и темна, obscure, что, как и Бог, представляет собой Тайну. Эта тайна — человеческая личность. «Отчаянное желание ясности», ce désir éperdu de clarté — это зов личности из её глубины, l'appel qui résonne au plus profond de l'homme. Примирение с иррационализмом, которое разрушило бы стены абсурда, разрушило бы и уничтожило личность. Личность не может обожествить то, что грозит поглотить её в бездне иррационального.
И Кьеркегор, и Кафка, и Шестов совершают прыжок (un saut) в иррациональное, прыжок в Бога. Для них не существует стен абсурда, потому что они отрицают и не принимают lucidité. Они безумны во имя Бога, который вовсе не связан для них с представлением о доброте, моральном величии, даже очевидности. Но именно по этой причине они «бросаются в объятия Бога, который пожирает их», ils embrassent le Dieu qui les dévore12. Так, когда Шестов открывает l'absurdité fondamentale всего существования, «он вовсе не говорит: вот абсурд. Он говорит: вот Бог»13. Но остается ли Шестов верен aux commandements de l'absurde? Ведь абсурд невозможен вне человеческого сознания, hors d'un esprit humain, вне его столкновения с «лишённым смысла молчанием мира». Но как только это понятие превращается в трамплин к вечности, оно утрачивает связь с esprit humain, и сам абсурд исчезает. Остается élision. Пресловутый «прыжок в Бога» оказывается лишь уверткой (une dérobade).
Камю напоминает, что Плотин назвал такой «прыжок» философской смертью. Сам он называет его философским самоубийством, le suicide philosophique, в выжженной иррационализмом пустыне, под экзистенциальным небом. Но, может быть, философское самоубийство необходимо для постижения Бога, для того, чтобы уверовать? Лев Шестов приходит именно к такому выводу. К такому же выводу приходили Тертуллиан, Кьеркегор. Альбер Камю отказывается сделать этот вывод. Философское самоубийство оборачивается самоубийством личности, когда «на развалинах разума обожествляется то, что её принижает»: sur les décombres de la raison... ils divinisent ce qui les écrase.
— ноумен, и её нельзя вывести из разума. Lucidité есть целостная метафизическая обращенность к бытию, она не может быть сведена ни к какой частной функциональной деятельности человека, в том числе мыслительной. И поэтому Камю не приемлет «триумф разума», провозглашаемый феноменологизмом Гуссерля. Гуссерль, из психологической истины, якобы принизив мощь человеческого разума, «через эту лазейку прыгает в вечный Разум» (il saute par ce biais dans la Raison étemelle). Камю не нуждается в этой «метафизике утешений», métaphysique de consolation, где «божественный Разум ратифицирует мой разум»: «И здесь я распознаю прыжок, сделанный хотя и в абстрактное, но означающий забвение именно того, чего я не хочу забывать». Обожествить разум — значит забыть то главное, что забывать нельзя, «самое дорогое, самое священное для человека — объединяющую силу личности, своё единое, сущее Я» (Кьеркегор). В феноменологизме Гуссерля воскрешается гегелевское обожествление Разума, в мировой эволюции которого, «подобно рассыпавшемуся легиону изгнанных бесов» (Кьеркегор), растворяется и погибает личность и личная свобода.
На пути «отчаянного» требования ясности, lucidité, Альбер Камю приходит к удивительным открытиям. И прыжок (saut) в абсолютный Разум, и полярно противоположный прыжок в иррациональное, с разных сторон разрушающие абсурд, вместе с ним уничтожают и стирают человеческую личность, приводят к élision, к измене. От абстрактного бога Гуссерля до всепожирающего (fulgurant) бога Кьеркегора — дистанция в один шаг. Вечный Разум, идея которого порождена современной тоской (l'angoisse moderne) или ностальгией по Единому, nostalgie d'unité, — это та же самая уловка, une dérobade, тот же самообман, что и привычное выдумывание Бога. Это те же слепые надежды. Это измена данности, измена факту. А данность есть абсурд (l'unique donnée est pour moi l'absurde), и абсурд не оставляет надежд. Вечный Разум Гуссерля, не имеющий пределов, «стен» — это выдумка, призванная тешить нас мечтой о бессмертии, dans les décors familiers de l'éternel. Разум человека абсурда, не изменяющий факту, даёт меньше утешений. Он чётко осознаёт свои пределы, fixe ses limites, свои стены абсурда и бессилен успокоить нашу angoisse.
«Если ты не знаешь жизни, — говорил Конфуций, — что ты можешь знать о смерти?» Смерть нельзя познать, потому что нельзя познать мир, le monde, всегда ускользающий от нас. Это говорит абсурд14. Но тогда нельзя знать и бессмертие. Идея бессмертия не совместима с абсурдом, потому что исключает и уничтожает lucidité. И когда в финале «Братьев Карамазовых» на вопрос мальчишек «верно ли говорит религия, что мы все оживём из мертвых?» Алёша отвечает: да! — тут человеку абсурда остается только развести руками. Романист здесь не только absurde, говорит Камю, но и existentiel. Трогательная идея «прыжка» (le saut émouvant) находится здесь в вопиющем контрасте с логикой jusqu'à la mort, Кириллова и Ставрогина. «Карамазовы» разительно противоречат «Бесам».
«Сознать, что нет Бога, — говорит Кириллов, — и не сознать в тот же час, что сам Богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьёшь себя сам. Если сознаёшь — ты царь и уже не убьёшь себя сам, а будешь жить в самой главной славе». Но люди не знали этого. Как и во времена Прометея, они жили слепыми надеждами, выдумывали Бога, чтобы жить, не убивая себя. По мнению Камю, самоубийство Кириллова было обусловлено любовью к человечеству: Кириллов хотел продолжить подвиг Прометея и избавить людей от слепых надежд. Его смерть должна была просветить людей и сделать всех их царями, гордыми и свободными как боги, не нуждающимися в загробном утешении. «Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?» — спрашивает его Ставрогин. — «Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную». Кириллов, как в Апокалипсисе, хочет остановить Время. Это высшая, космическая революция, это вселенское евангелие Бунта («я обязан заявить Своеволие»). Оно призвано заменить евангелие Иисуса, который «умер за ложь».
— это выбор между иллюзией и безнадёжностью, между тайной и ясностью. Абсурд — это выбор ясности. Но человек, из страха выбора своей судьбы, всегда выбирал Тайну. Из страха перед беспощадностью lucidité человек всегда изменял абсурду. Стены абсурда слишком страшны. Они полагают предел надеждам и не могут утолить ностальгию по Единому. «Выстрел Кириллова раздался где-то в России, а мир продолжал жить своими слепыми надеждами» (А. Камю, «Kirilov»).
Но, хотя «Карамазовы» и противоречат «Бесам», всегда рискованно переносить противоречие героев на автора. Нет оснований отрицать, что Достоевский в мучительных поисках всё же пришел к своей Осанне и тем самым совершил прорыв сквозь стены абсурда. Открыв абсурд и первым создав литературных героев абсурда, он сумел преодолеть его в себе15. Что такое была его Осанна? Капитуляция, élision, «прыжок»? Или высший Синтез, богооткровение? Не знаем. В его романах мы видим только внутреннюю борьбу, только преодоление. Окончательный Синтез — это его тайна, оставшаяся за страницами его произведений. Этой тайны не мог вынести Альбер Камю. Оставаясь в «стенах» абсурда, он смог увидеть у Достоевского только противоречие, «прыжок». Это неизбежно и не должно нас удивлять. Lucidité, внутреннее самосознание не исключает богооткровения и веры; оно исключает их только у богооставленного. Придя «к себе», он находит только пустые «стены», озаренные светом lucidité. Lucidité Достоевского стала для него путем к Богу, а путь этот — тайна, неизвестность. Он неведом для богооставленного. Для богооставленного путь к Богу натыкается на стены абсурда.
Не дерзая сдернуть покров с Тайны, будем следовать намеченным путем и вернёмся к Альберу Камю, на платформу богооставленности. Мы не исследили путей абсурда до конца.
И для богооставленного существует Бог, но только по ту сторону глухих стен абсурда. Эти глухие стены — оплот человека абсурда. Он ограждён ими от измены, от élision, от интеллектуального самоубийства. Он ограждён и от Тайны, ограждён от самого Бога! Уничтожает личность не Бог, а прыжок в Бога, человеческий способ постижения Бога, капитуляция перед Тайной. Уничтожает личность не Бог, а отрицание Бога (отрицание Бога у Сартра логически неизбежно приводит к превращению личности в néant). Бог не может обратить в néant богооставленную личность, онтологически отделённую от него стенами абсурда.
— ясность. Абсурд, в понимании Камю, — отправная точка Бунта: «абсурд неминуемо предполагает борьбу».
Примечания.
élision y экзистенциалистов религиозного направления, нигде не анализирует их предтечу — бл. Августина.
13 Камю дает следующее «резюме всей философии Л. Шестова»: «Единственно истинный исход — это именно тот, где нет исхода для человеческого суждения. Иначе была ли бы у нас нужда в Боге? К Богу обращаются, только чтобы получить невозможное. Возможное и так доступно человеку».
«Бояться смерти, афиняне, — это не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем её боятся, словно знают наверное, что она — величайшее из зол. Но не самое ли позорное невежество — воображать, будто знаешь то, чего не знаешь?»