ГОРДЫНЯ ИЛИ ОТЧАЯНИЕ?
— Итак, выбирай отчаяние, отчаяние само по себе есть уже выбор. Не выбирая, можно лишь сомневаться, а не отчаиваться. Отчаиваясь, уже выбираешь, и выбираешь самого себя.
С. Кьеркегор
Лишь человек низменный, испытывающий к людям зависть, ressentiment, бунтует против человека же, хочет обвинить человека (или человеческий общественный строй). Человек высокой души, аристократ духа, обвиняет себя или Бога. И если обвинит Бога и восстанет на Бога, то только потому, что богоотступничество ему более не страшно: Бог не даст его духу большего блаженства, чем он сам достиг, и Бог не накажет его более, чем он сам наказал себя. Между этими двумя полюсами (обвинить себя или Бога) колеблется мысль Ивана, пока в нём не побеждает гордыня разума и страх личной ответственности. Убить Бога, взвалив на Него страшное обвинение за зло мира, означало уже веру в спасение или иллюзию спасения. Не правда ли, это гениальный ход! Убиваются сразу два зайца: и наша гордость получает максимальное удовлетворение, и тяжкий груз личной вины мгновенно спадает с плеч.
не бежит от ответственности, а берёт вину на себя; не стремится на место Бога, а отворачивается от Него. Он хочет здесь разделить судьбу со страдающими и с ними встретить смерть, без упований на загробное блаженство и вечность. Солнце Средиземноморья здесь, в бренной жизни, ему дороже вечного райского блаженства. Его герой Мерсо (роман «Посторонний») даже перед гильотиной продолжает считать, что «все небесные блаженства не стоят одного-единственного волоска женщины», а на вопрос, какой он представляет себе загробную жизнь, отвечает: «Такой, чтобы в ней я мог вспоминать земную жизнь!»
Ипполит с желчной завистью восклицает: «Для чего мне ваша природа... ваши восходы и закаты солнца, ваше голубое небо... когда весь этот пир, которому нет конца, начал с того, что одного меня счёл за лишнего?» У Ипполита — неистовая жажда бессмертия, и его отчаяние проистекает из нигилистического сознания невозможности собственной вечной жизни. Будь он более последователен и твёрд, как иной тип нигилиста — Евгений Базаров, — он понял бы, что перед лицом смерти глупо хныкать, и если уж не веришь в бессмертие и отрицаешь его, то сумей и «умереть прилично», сумей прямо посмотреть в глаза своему полному, и окончательному уничтожению. Но может ли человек так смотреть в глаза своему уничтожению, как Базаров, — столь хладнокровно, словно речь идет о пустяке? Пишущему эти строки всегда казалось, что предсмертный героизм Базарова — выдумка, клевета на человека. Романтическая драма «Манфред» куда реалистичнее, чем «реалистический» роман «Отцы и дети». Манфред, демоническая личность, и тот умирает в отчаянии. Для него смерть — беспредельный ужас и отчаяние, но он выбирает Смерть и торжествует над духами Ада:
Твоею жертвой не был я; добычей
Не стану! Сам себя сгубил, и сам я
Хочу карать. Не вышло, бесы!.. Прочь!
Манфред прямо хочет глядеть в глаза ужасу смерти: ему удаётся сохранить то, чего ни смерть, ни Ад отнять не могут. В спокойное базаровское «теперь — темнота...» не хочется верить; но хочется верить в последние слова Манфреда, отказавшегося от молитвы и причастия, сказанные им аббату: «Совсем не трудно умирать, старик».
Камю тоже выбирает отчаяние. Он выбирает мир, который ему дороже бессмертия. Он хочет «возлюбить то, что обречено погибели», и только в этом видит смысл человеческой жизни («я не нахожу смысла в счастье ангелов»). Пусть нас убеждают философы, что этот мир — лишь иллюзия, лишь одна видимость; пусть уверяют богословы, что вся эта видимость, хоть и столь прекрасная, обречена на гибель — могут ли они испугать Альбера Камю, который не тешит себя идеей бессмертия и верует в смертность и гибель мира? Так, после созерцания пейзажей Джотто он записывает: «В этом Евангелии из камня, неба и воды сказано, что ничто не воскресает», rien ne ressuscite («Le désert»). Да, мир — лишь видимость, и эта видимость погибнет, но «именно потому её нужно безнадёжно и сильно любить»:
Что будет там, о том мне дела нет...
Здесь, на земле живут мои стремленья,
— мог бы он повторить вместе с Фаустом. Как пантеист-язычник, наслаждающийся необузданным своеволием природы, он верит: «Я поступаю согласно истинной природе вещей, в силу которой солнце светит, а я когда-нибудь умру» (une vérité qui est celle du soleil et sera aussi celle de ma mort). И он не желает верить в иное блаженство, чем «яркий свет и красота тела».
«Мир прекрасен, и вне его нет спасения»: этот чеканный афоризм — собственное евангелие Камю, евангелие богоборчества. И чувствуется, что человек, столь уверовавший в это своё евангелие, не поступится им перед громом небесным, и если Бог низвергнет его в Ад, он и оттуда, как Прометей, будет проклинать Бога: La terre! Dans ce grand temple déserté par les dieux, toutes mes idoles ont des pieds d'argile5.
Примечания.
5 На Земле, в этом великом храме, покинутом бессмертными, все мои кумиры — идолы с глиняными ногами.