Приглашаем посетить сайт

Захаров Валерий: Герой абсурда и его бунт
Бунт

БУНТ

История любой человеческой жизни есть история поражения.

Ж. -П. Сартр

Какое осмысленное действие возможно в мире, где царствует абсурд?

Этот вопрос — вопрос героев А. Мальро (Malraux), любимейшего писателя молодого Камю. Альбер Камю принял от него, как эстафету, открытие абсурдного мира, а с ним и этот последний, проклятый вопрос: что делать человеку, которому его lucidité открыло абсурдность бытия, в этой «вселенной без координат», где совершается бессмысленная авантюра жизни?

«Альбер Камю, ранние годы»), герои Андре Мальро «с удивительным единодушием отвергают самоубийство». Самоубийство есть капитулянтство, élision, если только оно не совершается par réflexion, во имя логики до конца, как самоубийство Кириллова.

Казалось бы, самоубийство Кириллова, как самоуничтожение личности, уничтожает lucidité и потому противоречит идее абсурда. Но Кириллов сам объясняет это противоречие, раскрывая при этом сокровенную глубину идеи. Он убивает себя исключительным образом — во имя lucidité и для его будущего окончательного торжества. Это окончательное торжество будет полным избавлением человека от «прежнего Бога», от лжи и «глупой насмешки» мира. В акте высшего Своеволия это значит, что человек станет Богом. Человеческая lucidité заполнит весь мир, весь Космос, стены абсурда рухнут. Эта космическая революция может произойти только во внутреннем мире человека, внутри его «я», она не имеет объектного смысла. Кириллов говорит о ней как о «вечной гармонии, совершенно достигнутой», которую «человек в земном виде не может перенести»: «так ужасно ясно и такая радость... В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам мою жизнь». Итак, самоубийство здесь совершено во имя lucidité, a не absurdité, т. е. во имя победы над абсурдом.

«Из всех мыслителей, отрицавших смысл жизни, — говорит Альбер Камю, — только один Кириллов довёл логику отрицания до конца», jusqu'à la mort, до самоубийства16. Но логика абсурда (raisonnement absurde), доведённая до конца, означает преодоление абсурда. Самоубийство при ясном сознании до конца, по Кириллову, есть высшая метафизическая революция, преображающая человека физически. Этого никому из людей «в теперешнем виде» не дано постигнуть («надо переродиться физически или умереть»). Мы должны принять эту таинственную, непостижимую для нас диалектику: если нет Бога, то Кириллов — Бог; если нет Бога, то Кириллов должен убить себя; Кириллов должен убить себя, чтобы стать Богом. Вот она, логика абсурда, доведенная до конца! C'est ce qu'il faut.

Логика Кириллова (Ставрогина), как логика абсурда в её совершенном, доведённом до конца виде, доводит нас до пределов постижимого, где кончается сам абсурд. Дальше — только Бог! Или Кириллов — на месте Бога. Последовать за ним нам не дано. Оставаясь в земном, «в теперешнем физическом виде», обратимся к человеку земному, заброшенному в абсурдный мир. Ведь выстрел Кириллова зря прозвучал в России, люди не поняли его смысла.

— либо слепая Судьба, третьего не дано (это хорошо разъяснил Кларк в полемике с Лейбницем). Герои Мальро испытывают невыносимо постыдное унижение, в которое их повергает die Angst, ужас перед темными силами судьбы. Потерянные в абсурдном мире, они могут отстоять себя лишь внутри своего «я». Своё «я» они превращают в крепость против Судьбы, против своего удела. Их бунт — бунт свободной личности во имя свободы личности. Они не смиряются, хотя и понимают, что в этой борьбе не может быть выигрыша. Протест против Судьбы есть не что иное, как бунт против Бога, бунт, выбранный ими в полном сознании его бесплодности и бесцельности. Единственно возможный в абсурде бунт — это бунт против Бога. «Любая революция всегда совершается против богов, начиная с революции Прометея... — напишет потом А. Камю в главе: «La conquête» «Мифа о Сизифе», посвящённой «завоевателям» Мальро. — Это протест человека против своей судьбы, une revendication de l'homme contre son destin: протест бедняка — только предлог». Герой Мальро — конкистадор, завоеватель (один из романов Мальро так и называется «Завоеватели», («Conquérants»). Он асоциален, так как не приемлет ни одну из социальных форм бытия; но он бунтует не против мира, не против социального строя, бунт против людей для него лишь предлог. Человек абсурда вообще не обвиняет ни мир, ни людей: мир для него невиновен, rien n'est détestable, потому что он абсурден и лишён верховного смысла.

Как видим, бунт в абсурде есть продолжение самого абсурда. Бунт против Бога всегда лишён смысла, а тем самым и цели. Бунт человека, постороннего по отношению к миру, показан уже в романах А. Жида как бескорыстное действие, acte gratuit. «Бескорыстное действие» героев Андре Жида и идея «доблестного действия» (le bien-faire) Анри Монтерлана вызвали восхищение А. Камю. «Доблестное действие» для Монтерлана не только бескорыстно, но и бесполезно как для общества, так и для спасения собственной души (человек абсурда вообще не думает о спасении своей души); оно есть service inutile (бесполезное служение) — парадоксальное действие без надежды на успех или выгоду.

Бунт богоборца типа Ницше нельзя назвать бунтом абсурда. Для Ницше «жизнь — это воля к власти», а воля к власти преследует цель. Как поступил бы такой богоборец, получи он в руки реальную верховную власть? Может быть, залил бы кровью весь мир? Впрочем, иногда говорят, что эта роль лучше подошла бы русскому Ницше — plus Nietzsche que Nietzsche même (более Ницше, чем сам Ницше), как выразился В. Розанов про К. Леонтьева. Волею судеб первый был прикован к больничной койке последние 15 лет жизни, а второму, «Кромвелю без меча», оставалось лишь раскладывать пасьянс в Оптиной пустыни. Впрочем, окажись верховная власть в руках человека абсурда, результат бесцельного бунта может выйти непредсказуемым. Это тема «Калигулы», о ней — впереди.

В абсурдном бунте личность всегда на стороне побеждённых; она всегда идет на поражение, выбирает поражение. Если она вступает в борьбу с силами зла, то только потому, что с ясностью видит их неодолимость. Прометей, мифологический герой абсурда, обладающий даром ясновидения, знает свою будущую судьбу, то есть знает, что потерпит поражение в борьбе с Зевсом, но выбирает именно эту судьбу. У Альбера Камю Оранские врачи вступают в борьбу с чумой, понимая, что чумы им не одолеть. Доктор Риэ (роман Камю «Чума» — «La peste») ясно видит, что все возможные разумные пути борьбы против чумы давно исслежены до конца и все оказались тщетными. Чума уходит сама, её невозможно прогнать; и уходит она так же таинственно, как и приходит. Микроб Чумы не умирает, он приспособится к изменившимся условиям и рано или поздно снова «пробудит крыс и пошлёт их околевать на улицы счастливого города». Радость жизни находится под постоянной угрозой новой Чумы.

Ясно, что под Чумой Камю прежде всего имел в виду Коричневую Чуму. И опыт участия в движении Сопротивления подсказал ему: Чума придёт опять, вырядившись в другой цвет. В этом мире, всегда обращённом к человеку изнанкой, l'envers, человек — самое незащищённое существо. Чума не может не прийти снова, иначе мир перестал бы быть абсурдным. Но жить — значит не смиряться. И человек абсурда опять поднимается на борьбу, которая сулит ему лишь нескончаемое поражение, une défaite interminable. Победы здесь быть не может, человек абсурда лишён надежды на победу, он вообще лишён надежд. «Есть только одна победа, и она вечная. К ней я никогда не приближусь», — напишет про себя Альбер Камю.

«Пире во время чумы», выбирает богооставленный мир, оставаясь глухим к проповеди священника, который именем умершей возлюбленной, умершей матери, наконец, угрозой Ада взывает к его чувству долга и нравственной ответственности.

... Я здесь удержан

Отчаяньем, воспоминаньем страшным

Сознаньем беззаконья моего...

Тень матери не вызовет меня

Вальсингам, который когда-то был «чистым, гордым, вольным», теперь отказывается сделать хотя бы шаг к собственному личному спасению, отвергает его и сознательно идет на гибель и осуждение души. Это выбор поражения, выбор Ада. «Святое чадо света! — говорит он умершей Матильде. — Вижу тебя я там, куда мой падший дух не досягнет уже...» Он отказывается от вечности, лишь бы вкусить «неизъяснимые наслаждения» этого бренного мира, грозящего скорой и неминуемой погибелью. Как всякий герой абсурда, он видит смысл жизни не в бессмертии, а в смерти. Для него, как и для Камю, идея смертности человека только усиливает страсть к жизни. И эта страсть к жизни есть избранная им форма бунта, хотя, в отличие от героя Камю, он не борется против чумы, а отдаёт себя ей. Выражаясь словами М. Волошина, он видит «в смерти правду мятежа».

Таков бунт Вальсингама, во многом схожий с бунтом Дон Жуана, на котором специально останавливается Камю в «Мифе о Сизифе» («Le Don Juanisme»). «Человек абсурда, — определяет Камю, — это тот, кто не отделяет себя от времени». Человек абсурда «ничего не делает для вечности». Именно поэтому для Дон Жуана нет «вечной» любви, l'amour étemelle. Он влюблён в жизнь, а не в «вечную женственность»; эта земная жизнь настолько переполняет его, cette vie le comble, что он согласен принять за неё любые муки Ада. «Ад? — восклицает Дон Жуан (у Тирсо де Молины, у Мольера). — О, но ведь это ещё далеко!» Переполненность настоящим заставляет его забывать о будущем. Он «не имеет воображения достаточного, чтобы представить Ад», и, как дитя, не знает, что такое грех.

Но он истинный рыцарь («je suis un chevalier») и поэтому принимает все правила игры, les règles du jeu, и находит нормальным, что за эту скоротечную жизнь ему предстоит être châtie, вечная расплата в Аду. Он выбирает уничтожение, il a choisi d'être rien, и этим выбором provoque le ciel, бросает вызов вечности. Его вызов — лучшая иллюстрация абсурдного бунта: бунт в абсурде — это «почесть, которую человек отдаёт своему достоинству в сражении, где он заранее побеждён» (dans une campagne ou il est d'avance vaincu).

Выбор поражения в бунте абсурда прямо вытекает из трагического религиозного опыта Лютера: всё сделанное человеком сделано напрасно, потому что само по себе не приближает человека к Богу. Но для Лютера это был рок, а не выбор. Рок смертного:

Для них нет победы, для них есть конец.

и «историей», он выбрал «историю»: «Сознавая, что не могу отделиться от своего времени, я решил слиться с ним». Находясь между «лицом» и «изнанкой» бытия, он прямо выбрал «изнанку», выбрал «мир», отдавая себе отчет, что выбор мира, всегда постороннего человеку, обрекает человека на нескончаемое поражение. Но человек брошен в абсурдный мир, das Man, не по своей воле, сама жизнь человека — поражение. «Человек стал смешон и унижен, вот почему я на стороне поверженных,» — таков выбор Альбера Камю.

Примечания.