Приглашаем посетить сайт

Захаров Валерий: Герой абсурда и его бунт
Боги жаждут

БОГИ ЖАЖДУТ

Тогда мы восстанем и на мысль, и на истину, и на себя, но добьёмся конца.

Андрей Платонов («В звёздной пустыне»)

Уже в древнем Риме нашёлся человек, подобный «джентльмену с насмешливой и ретроградной физиономией», который почувствовал фальшь нравственного Закона, не поверил сладкой убаюкивающей сказке про Добро и отверг эту ложь.

— Мы окружены ложью, — говорит Гай Калигула. — Если же отбросить ложь и увидеть мир таким, каков он есть, то окажется, что он совершенно непереносим (ce monde, tel qu'il est fait, n'est pas supportable).

Для человека, ясно увидевшего в своём lucidité стены абсурда, мир непереносим, он превращается в ад. Абсурд опрокидывает кумиры, уничтожает богов и веру в бессмертие, с ними — смысл существования.

Каков же выход? Калигула отвечает: совершить невозможное, достать Луну. Он, как человек абсурда, правильно понимает ситуацию. Если совершится невозможное и ему принесут Луну — то мир будет спасен и люди обретут бессмертие. Откинув ложный идеал Добра, он хочет найти истинного Бога. Калигула, такой, каким его нарисовал Камю, знает, как и Лютер, что только путь, требующий от человека невозможного, приводит к Богу.

плечу. Разрушить стены абсурда не удалось — остаётся погрузиться в абсурд. Истинного Бога найти не удалось — тогда очень логично выдумывать богов ложных. Умножать absurdité — прекрасная для императора забава. Он хорошо знал, чем был Бог для его соотечественников, и решил преподнести римлянам великолепную демонстрацию убожества их идеи Бога: «Я понял, что есть только один способ сравняться с богами: достаточно быть столь же жестоким, как они... Я надел на себя глупую и бессмысленную маску богов (j'ai pris le visage bete et incompréhensible des dieux)». Если уж он, Гай Калигула, столь отделён от истинного Бога, что не может даже принести себя Ему в жертву, тогда он принесёт одному себе в жертву мир. Может быть, на бессмысленных лицах богов отразится хотя бы зависть?

Ему возражают (Сизония): — Есть хорошее и дурное, великое и низкое, справедливое и несправедливое; разве тебе удастся изменить вечные понятия? (Je te jure que tout cela ne changera pas). Он отвечает, что отныне только это и собирается делать (ma volonté est de la changer), хочет смешать небо с землёй (mêler le ciel a la mer), прекрасное с безобразным, хочет исторгнуть смех из страдания (faire Jaillir le rire de la souffrance). Je ferai a ce siècle le don de l'égalité — я принесу нашему веку дар равенства! Тогда, может быть, люди перестанут умирать и будут счастливы, мир переменится и я переменюсь вместе с ним, moi-même je serai transforme et le monde avec moi.

инстанций нет, а между этими двумя инстанциями — пропасть, как от Земли до Луны. И Калигула вправе сказать про себя что он невиновен: он следовал Прометею, открывшему людям, что неповиновение богам не есть виновность. Он сбросил с себя бремя греха и освободился от вины. Не считайте Калигулу помешанным, этот номер тоже не пройдёт. Ставрогина также попытались, за неимением лучших средств, объявить помешанным. Теоретически Калигула неуязвим. Его некому признать грешником, даже если его философия громоздит горы трупов: il transforme sa philosophie en cadavres, — говорит Кереа. И Кереа, главный идейный противник Калигулы, не может победить в споре с ним. Даже аргумент богохульства (и это в древнем Риме!) оказывается бессильным. Кереа может одолеть Калигулу лишь насилием, организовав против него заговор. Он просто не в состоянии вынести адских последствий абсурда — en poussant l'absurde dans toutes ses conséquences, уничтожающих всякий смысл существования, — voir se dissiper le sens de cette vie. Ho опровергнуть человека абсурда оказывается невозможным: его диалектика отточена, как бритва. И в злодействе и в праведности он ничего не ищет для себя, так что его трудно даже скомпрометировать. Можно тогда задать вопрос: что же обретает человек абсурда? Мы уже отвечали: себя. Вы в этом усомнитесь, вы приведете сто раз употреблявшиеся аргументы, что личность в злодействах разрушается и гибнет. Но не увлекайтесь повторением избитых фраз, лучше подите посмотрите сцену убийства Калигулы. Кереа не выдержал и сам открыл тайну заговора императору. Калигула ничего не предпринимает для его разоблачения. Он выбирает поражение и погибает. Он не совершил élision, не изменил себе и отстоял свой абсурд.

Сколько бы это ни задевало наши нравственные чувства, большинство подлинных злодеев умели не изменить себе и отстояли своё «я». Наиболее отъявленные злодеи у Шекспира — не только сильные и не просто незаурядные, но и привлекательные личности, вызывающие наши искренние симпатии. Кому мы больше сочувствуем — Дункану или Макбету? Кларенсу или Ричарду III? Иными словами, жертве или убийце? Из всех шекспировских злодеев только Яго, пожалуй, вызывает отвращение, да и то смешанное с удивлением и страхом. В последнем акте «Макбета», как и в последнем акте «Ричарда III», мы желаем злодею победы и с радостью ощущаем его моральную силу, как бы благодарим автора, что он не отнял у героя мужества в его борьбе. А сколь симпатичен нам «безнравственный» Печорин (он действительно безнравственный), и сколь равнодушны мы к его ни в чем не повинным жертвам!

— убийственно скучны? Очевидно, потому, что «злодеи» сбросили с себя моральное иго, которое мы своим внутренним чувством всегда почему-то находим ложным и фальшивым. Само Добро, чувствуем мы, — идеал фальшивый, и потому нас так привлекают герои, ставшие по ту сторону добра и зла. Ощущая свою богооставленность, мы отчетливо видим (хотя не всегда в этом признаёмся), что мораль отныне безосновна, беспочвенна, покоится на зыбком песке. При богооставленности добродетель низводится с пьедестала.

Человек абсурда вполне свободен от ложных богов и, прежде всего, от добродетели. Для иллюстрации этой идеи А. Камю выбрал героя, сознательно использовавшего верховную власть исключительно для злодейства. Впрочем, император признаёт, что и любой смертный имеет право разыгрывать из себя бога, il est permis a tout homme de jouer les tragédies célestes et devenir dieu, тем более что ему достать Луну с неба ещё труднее. Зато великолепный мысленный эксперимент Альбера Камю наглядно показывает, что человек абсурда обладает нравственной «оголённостью», то есть свободен от каких бы то ни было моральных критериев. Чтобы быть свободным, надо уничтожить цель. А человек абсурда свободен от цели. И для него стрелка морального барометра может колебаться как угодно — от праведности до злодейства. Так, Гец в пьесе Сартра «Дьявол и Господь Бог», начав с садистской жестокости, вдруг совершает вольтфас — принимает добровольную схиму. Моральный вопрос решается произволом личности; в конце концов, с выбором между праведностью и злодейством можно порешить совсем просто — бросив игральные кости. А можно и вовсе не делать выбора, если он безразличен. Так, Николай Ставрогин перестает ощущать «различие в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукою и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнью для человечества».