«БОГ ЕСТЬ ДОБРО»
— Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей... но для этого необходимо предстояло бы замучить всего лишь одно крохотное созданьице... и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях?.. И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять своё счастье на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?
Ф. Достоевский («Братья Карамазовы»)
«бунтующий человек» XX века? Против Бога или против своего представления о Нём? Какие имеет он основания для отождествления того и другого? Сам этот вопрос, однако, был поставлен лишь в XX веке. Как ни странно, и он не особенно меняет суть дела. Человечество воспитано на своём представлении о Боге, жизнь и судьба человека в мире роковым образом определены его собственной идеей Бога. Со времен Сократа до Достоевского во всем западном мире считалось, что Бог — это Добро и Справедливость, Бог не может не желать добра и справедливости. Так, по Сократу, не потому добро хорошо, что его любят боги, а наоборот: боги любят добро потому, что оно хорошо. Добро — высшее, к чему надо стремиться ради спасения, никакие жертвы во имя Добра не могут быть чрезмерными.
«для чего познавать эти чёртовы добро и зло, когда это столького стоит?»
Впервые в истории была провозглашена мысль, что если Добро не может спасти личность здесь, на земле от страданий, то само Добро подлежит осуждению. Нам скажут, что для торжества Добра невозможно обойтись без жертв; пожертвовав немногими людьми, мы обретем гармонию и счастье для всех будущих поколений. «Разве это не благоразумно? — скажете вы. — И разве это благоразумие не очевидно ясно, как дважды два — четыре?» Но вот тут и закорючка, вот этому-то Добру и этому благоразумию Иван Карамазов, а за ним и Альбер Камю не захотели поверить.
Вы толкуете о будущем счастье человечества? Ну, так вы уже просчитались. Более двух тысячелетий это человечество верило, что счастье будущего может искупить несчастье прошлого и настоящего. А теперь — баста. Судьба штабс-капитана Снегирёва, позор которого не смог вынести его мальчик Илюшенька и умер от позора отца, не станет лучше от того, что в XXIII веке никому не будет позволено публично таскать людей за бороду. Если в грядущие века никто из людей не будет обижать себе подобных, стало быть, судьба Снегирёва ещё хуже, ещё несчастнее. Пусть уж лучше и будущих Снегирёвых оплёвывают и втаптывают в грязь, иначе ведь за этого Снегирёва будет ещё обиднее. Смерть Илюшечки никогда не будет оправдана никаким торжеством Добра. Идеал Добра, а с ним и смысл человеческой истории летит в тартарары оттого только, что был на свете один мальчик Илюшечка, смерть которого мы горько оплакали и слезы которого не могут быть искуплены ничем и никогда, хоть бы XXV или уже XXII век стал веком Эдема для всех детей Земли. И потому особенно приятно, что в ответ на торжественное славословие идеалу Добра, на тот фимиам, который уже два тысячелетия курится в честь этого идеала и с философских кафедр, и с церковного амвона, — в ответ на весь этот молебен Добру и его благоразумию обязательно явится некий «человек с насмешливой и ретроградной физиономией» и скажет: а не столкнуть ли нам всё это благоразумие прахом к чёрту? И добавит: может быть, дважды два четыре и хорошо, но дважды два пять мне, «по моей глупой воле», больше нравится.
«добра» и благополучие «истории» поверялись не принципами, не идеалом, а судьбой отдельной личности. Вопрос поставлен в неслыханной до того форме — не что есть добро, а нужно ли Добро, хорошо ли Добро? От такой постановки вопроса у Сократа волосы стали бы дыбом, он решил бы, что люди окончательно сошли с ума.
Но дискредитация Добра была, в действительности, дискредитацией человеческой идеи Бога, с самим Богом, возможно, имеющей мало общего. Поэтому восстание на Бога, бунт против Бога всегда рождаются как бунт против ложного человеческого представления о Боге. Большая часть восстаний против Бога, говорит Н. Бердяев, предполагает существование Бога и «происходят во имя Бога же, во имя более высокой идеи Бога». Толстовское же отождествление Бога и Добра вело к унизительному для Бога и для человека «судебному пониманию христианства и искупления, превращающему религиозную жизнь в судебный процесс». Судебные понятия вечного блаженства и вечного осуждения (Ада) отнимали у человека возможность свободы выбора и посягали на свободу его религиозной веры.
— ложь, то Бог — уже не на стороне Добра, Он — «по ту сторону добра и зла». Сам Бог становится аморальным и, по прежней юрисдикции Добра и Справедливости, может быть призван к суду. Если же такая постановка вопроса вам покажется нелепой, то остается одно — навсегда отбросить вековой балласт идеи Добра: «Добро не есть Бог. Нужно искать Того, кто выше Добра. Нужно искать Бога» (Л. Шестов).
Но если Добро не есть Бог, то торжество Зла на земле не может быть прямым аргументом против Бога. Камю внимательно изучал Л. Шестова и не мог не понимать, что суд над Добром не есть ещё суд над Богом. Исчез главный аргумент против теодицеи, а с ним вместе — пафос карамазовского Бунта. Выходит, Иван выступал не против Бога, а против человеческого идола, поставленного на место Бога. И перед Камю возникла дилемма: найти истинного Бога, а если уж не удастся — либо покончить с собой, либо принять мир без Бога. И принять мир без Бога будет страшнее, нежели покончить с собой. Этот самый страшный выбор будет называться — выбор абсурда.