АПОКАЛИПСИС
... В разрыве облаков
Был виден холм и три креста — Голгофа —
«Космос»)
кстати, уже принесли джин. Жан-Батист Кламанс, к вашим услугам. Кто он такой? Пророк, укрывшийся в пустыне, созданной из камня, тумана и стоячих вод. Elie sans messie, Илья, не посланный мессия, коему предназначено возвестить конец света. «Вы заметили, что концентрические каналы Амстердама походят на круги ада?» Вялый, бесцветный ад, un enfer mou, право! кругом — la mer couleur de lessive faible, море цвета стиральной воды, l'espace incolore, l'effacement universel, бесцветное пространство, вселенское небытие, aucun éclat!
Образ гигантского стирального бака (la mer fumante comme une lessive) не раз возникает перед нами, когда мы услышим пронзающий скрипучий голос кабацкого пророка: «Что я хочу сказать? Да то, что единственная польза от Бога была бы, если б Он гарантировал невиновность, и на религию я смотрел бы как на огромную прачечную, une grande entreprise de blanchissage, чем она, кстати сказать, и была когда-то, но очень недолго, pendant trois ans tout juste, и не называлась тогда религией». Как же она тогда называлась? Возможно, коммунистическим раем, ведь он тоже возвещался как Царство Божие, но только не назывался этим именем. Огромная прачечная, вода святого омовения, в которой люди хотели отмыться от первородного греха. Отмыться не удалось, догматы религии вошли в свои права и превратились в систему судебного кодекса, ввергшего человека в серый регламентированный «рай», законченную реализацию абсурда. Человек остался виновным, древнее проклятие продолжает тяготеть над ним. А Бог не пришел к нему на помощь.
в бешеных собак (en chiens ecumants), а человеческое бытие — в мальконфор. — Что такое мальконфор? Извольте, так назывались в средние века одиночные подземные казематы (cellules de basse-fosse) столь малых размеров, что человек не мог выпрямиться в них во весь рост и вынужден был жить скрючившись, «по диагонали», постепенно осознавая, что его затёкшее от неподвижности, одеревеневшее тело — это его виновность. Оставленный Богом человек обречён жить в мальконфоре. Удел его жалок и отвратителен. Единственный способ избежать суда — обвинить самому. Рисуется одиозный образ камеры для плевков (la cellule des crachats) — каменный ящик, в который втиснуто окостеневшее тело заключенного; каждый охранник, проходя мимо, смачно плюет ему в лицо. Смысл человеческой жизни — суметь первым оплевать ближнего: c'est à qui crachera le premier, voila tout. Все пакостные, все наказанные, все плюем направо и налево, а затем — опля! — пожалуйте в мальконфор! Et hop! au malconfort! Его преподнесут вам в виде непогрешимого общественного строя, une organisation impeccable, пока ещё земля не превратилась в пустыню (avant que la terre ne soit déserte). Organisation impeccable зиждется на фанатичной вере в вечные, незыблемые принципы разума и добра, в абсолютный нравственный закон. Человеческая виновность создаётся и охраняется законом, самым благим законом в мире. Эту истину открыл Жан-Батист Кламанс, бывший страж закона, а ныне судья на покаянии».
— дело рук человеческих, а не Божьих. И не Бог, а человек создал самый справедливый закон, охраняющий виновность. Чтобы изобрести la cellule des crachats, говорит Кламанс, Бог людям не понадобился. Этот маленький шедевр был создан даже не в «диком» средневековье: его изобрел цивилизованный народ, чтобы доказать, что он самый великий народ на земле. Орудия пыток применяются к человеку, чтобы он ощутил свою виновность. Раз виновность создаётся законом, она в доказательстве не нуждается — это нам и помимо Кламанса растолковал офицер исправительной колонии у Франца Кафки: «Вынося приговор, я придерживаюсь правила: виновность всегда несомненна».
— это и есть самое правосудие, самый справедливый закон. Кламанс, философ абсурда, готов дать теоретическое обоснование самого справедливого закона. Ведь богооставленность исключает Искупление, не правда ли? Распятие Сына человеческого было не искуплением, а наказанием.
— Как, разве и Он был виновен?
— Полноте! Сообразите, что Он был у самого истока, Il était a la source, après tout, и должен же был слышать о некоем избиении невинных, d'un certain massacre des innocents. Солдаты, обагрённые кровью, из-за Него убивали младенцев, когда сам Он был спрятан родителями в Египте, в надёжном месте. Мог ли Он, такой, каким Он был, считать себя невиновным?
Бог не избавил Сына от виновности. Бог оставил не только мир, Он покинул и Сына, пришедшего спасти мир, отдал Его на позорную казнь. Не о том ли вопиет фраза, выкрикнутая Распятым на Кресте: «Зачем Ты оставил меня?» — фраза столь мятежная, что евангелист Лука, испугавшись, подверг Его цензуре — в его Евангелии вы не найдете этой анархической фразы. Искупление не состоялось. Бог не захотел Искупления и не принял жертву Сына, и Сын, покинутый Отцом, возроптал на это. Сын Божий остался только Сыном человеческим и на Кресте должен был принять не образное, а действительное страдание, и «тело его, стало быть, было подчинено на кресте закону природы вполне и совершенно» (Достоевский). В «Идиоте» у Достоевского описывается впечатление от картины Г. Гольбейна «Христос в гробу», впечатление, от которого, по словам Парфёна Рогожина, вера может пропасть: «На картине это лицо страшно разбито ударами, вспухшее, со страшными, вспухшими и окровавленными синяками; большие, открытые белки глаз блещут каким-то мертвенным, стеклянным отблеском... Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал и природу при жизни своей, которому она подчинялась, который воскликнул: «Талифа куми,» — и девица встала, «Лазарь, гряди вон», — и вышел умерший?» Могли ли все веровавшие в Него и обожавшие Его ученики, его будущие апостолы «поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет»?
Бог оставил Сына — могло ли состояться Воскресение? Ответ на этот вопрос А. Камю нашел в отрешённых (détachées) лицах Христа и палача у более ранних живописцев, в итальянских фресках. Даже воскресший Иисус у Пьерра делла Франчески не имеет лица человека (n'a pas un regard d'homme); ничего счастливого нет в этом лике, одно лишь суровое величие Того, кто решился жить. Какие эмоции могут быть у того, кто «не ждёт завтрашнего дня?» А Он, такой, каким Он был, не мог не знать свою судьбу. Кажется, Он прозревал её ещё в Гефсиманском саду: «Душа моя скорбит смертельно», и молил Отца, чтобы миновала Его чаша сия. Откуда взялась эта скорбь и эта мольба, раз Он пришёл в мир во Искупление, в полном сознании, что Искупление — его миссия, возложенная на Него Отцом («Я и Отец — одно»)? Казалось бы. Он должен был взойти на Крест в радости, а не в скорби. И так оно, конечно, и было бы, если бы не предчувствие, что Он оставлен Отцом, не пожелавшим спасения Человека; что Его миссия на Земле не будет исполнена и мир останется во грехе. Отсюда и отрешённость, отсюда и скорбь. В ясности божественного lucidité Он понял, что Путь, и Истина, и Жизнь — это то, что должно истлеть, qui doit pourrir, другой Истины не бывает. Нужно быть философом абсурда, чтобы в символике Воскресения разглядеть символику смерти.
ère. «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» — его формула Абсурда, форма вечного противостояния света сознания и мрака иррациональности, lucidité — и лишённого смысла молчания мира. Оставленный Отцом, Сын должен был выбрать Абсурд, принять оставленный Богом мир; отдаться стихии абсурдного мира, выбрать в нём своё поражение; отказаться от защиты, умереть, «чтобы не быть единственным оставшимся в живых», pour ne plus être seul a vivre. И Тот, кто выбрал мир своей божественной миссией, сделал это с божественным величием. Ж. -Б. Кламанс не может скрыть своего восхищения: «Это была гениальная находка, un coup de génie, сказать нам: «Стоит ли заниматься мелочами? Со всем этим можно покончить одним махом, на кресте (on va liquider ça d'un coup, sur la croix)».
— Богу, возможен ещё путь Абсурда — бунта против Бога, и что на этот путь встал Сын Божий. Дунс Скот считал, что жертва Христа была угодна Богу, что Отец принял жертву Сына. Да, он отверг «вечные» принципы человеческого разума, но лишь для того, чтобы на их место поставить другие «вечные принципы» — Чудо, Тайну и Авторитет. Сын Божий отверг и то, и другое, и третье и сам подал пример тому. Отныне свободным сердцем человек должен был решать, что добро и что зло, имея в руководстве лишь этот пример Его, лишь образ Его перед собою. Теперь от самого человека зависело, смиряться перед Авторитетом или восстать, жить в мальконфоре или выпрямиться во весь рост, принять рабство или разбить свои цепи. Христос, восставший на Отца во имя Человека, сделал для будущего христианского мира то, что Прометей сделал для мира языческого, — дал людям свободу выбора, чтобы Человек свободной волей победил свой страх и слепые надежды. Сын Человеческий сделал Человека свободным и отдал в его руки potestas clavium. Какой, однако, ценой? Мы знаем: ценой поражения. Выбор свободы есть выбор поражения. Люди остались лишёнными благодати, лишёнными надежд. Абсурд не оставляет надежд.
— Неужели Ты не подумал, — говорит Великий Инквизитор, — что человек отвергнет и оспорит даже и Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?
Сын Человеческий первым понял то, что теперь знаем и мы. Он понял, что мир останется неискупленным, что каменная стена законов природы останется незыблемой, что вечное «дважды два — четыре» будет увековечением вины человеков, что Человек останется в мальконфоре, и potestas clavium снова выпадут из его рук. Жертва осталась напрасной, и, зная это, Он пошёл на Крест (на действительное страдание) не для спасения людей, а потому, что не мог более оставаться живым: это означало бы какое-то оправдание вины в мире, где «каждый человек свидетельствует о преступлении всех других». Он умер, чтобы избавиться от вины, от которой Его не избавил Отец.
«Но вся беда в том, что, умерев, он бросил нас совсем одних, и мы вынуждены продолжать, продолжать во что бы то ни стало, даже если мы замурованы в своих мальконфорах». Он оставил нас наедине со свободой выбора, и каждый мог выбрать тот же путь, что и Он. Но мы, смертные, убедились, что свобода от Бога для нас невыносима, c'est une corvée, bien exténuable. Мы не избавились от вины и не ушли от суда. Избавление от вины означало бы наше бессмертие, высшую чистоту духа. Вынужденные продолжать, мы подменили бессмертие его суррогатом, и самую нашу виновность, возведенную нами в высший закон, сделали суррогатом бессмертия. Чтобы спастись от невыносимого чувства вины, мы должны были обмануть себя великой ложью. Слепые надежды вновь воцарились в нас.
«умер за ложь». Вопиющая ложь восторжествовала после Распятия — ложь Искупления. Людям нужен был Христос распятый, страдающий, чтобы спастись от виновности, чтобы не утратить последнюю надежду бытия. Без «Христа распята», объяснил нам ап. Павел, не состоялось бы христианство как религия. Сама христианская религия создавалась как освященная высшим законом ложь, на крови замученного праведника. Земной закон избавляет от вины на земле, ибо «кто соблюдает закон, тот не боится суда». Чтобы избежать суда, надо первым осудить самому; придумать новые законы на земле, объявить новый миропорядок, отвергнув старый, чтобы, свергнув прежних судей, судить самому. И чтобы судить именем высшего закона, охраняющего виновность, сам Закон был освящен именем Его, завещавшего: не судите. Подумайте, какая роль отведена Ему на Земле — роль некоей отхожей ямы для мерзостей наших грехов, роль той же cellule des crachats. Благопристойность, однако, требует, чтобы нечистоты не бросались в глаза. И они тщательно скрыты от взыскующего взора за фасадом Церкви, вставшей между людьми и Христом.
Вот о чем поведал нам судья на покаянии, juge-pénitent, еретик из еретиков Кламанс. И раз невиновность окончательно умерла, распятая на кресте, никто не помешает безумному теоретику абсурда крепко замкнуть ворота своего Подполья, где он и царь, и папа Римский, и судья: «пусть весь мир провалится, лишь бы мне одному чай пить».
Безумная, безобразная фраза? Но чем же она безобразнее некоторых фраз мудрейшего Сократа? Можно выбрать Крест, а можно и разврат, — скажет вам Кламанс. Это ведь тоже дьявольский, отвратительный цинизм, не правда ли? Чем же, однако, такая дилемма отвратительнее сатанической дилеммы Сократа: можно выбрать Космос, а можно и Хаос; хуже того, соблазнить людей Космосом, а устремиться к Хаосу. Вы скажете, что это слишком дурно. Но Кламанс ехидно посмеется над вами: «хорошо» или «дурно» — оценки устаревшие, с тех пор как potestas clavium вырвана из рук разума и передана безумию. Раз Искупление не состоялось, теперь только Хаос спасает от проклятия вины. Человек абсурда, и только он, понял, что Хаос освобождает. Космос же порабощает. Космос, с его чугунными законами, — это Вселенная, превращенная в образцовый мальконфор. Кто жаждет освобождения, тот выбирает Хаос. Кто жаждет Победы, тот выбирает поражение.