Олдос Хаксли и его роман
о свинцовых снах человечества
(1894-1963)
«Мы никогда не живем настоящим. Мы ожидаем будущего и торопим его, словно оно опаздывает, или вспоминаем прошедшее и стремимся удержать его, словно оно уходит слишком быстро. Мы настолько неразумны, что блуждаем во временах, которые нам не принадлежат, не думая о том, единственном, которое наше, мы настолько суетны, что мечтаем о тех временах, которых нет, и бездумно упускаем единственное, которое существует. Пусть каждый исследует свои мысли: окажется, что они целиком заняты или прошедшим или будущим. О настоящем мы или не думаем или думаем только для того, чтобы выяснить, как устроить будущее. Настоящее никогда не составляет нашей цели... Итак, мы никогда не живем, но всегда только надеемся жить» (Из «Мыслей» Паскаля)
А вот и другой, более недавний пример соображений на ту же тему: «Господа, если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой» (Беранже).
Вопрос, который предстоит сегодня выяснять, честь или бесчестие безумцу, навевающему человечеству золотые сны, и как давно это человечество принялось грезить о молочных реках в кисельных берегах.
Оказалось, давно: с времен незапамятных были сказки о землях, в которых царит вечная весна, нет болезней, старости и зла, зато есть достаток. Вспомните землю обетованную в Библии, Золотой век у Гесиода, Государство Платона и т. д. Таковы немецкая Шлараффия, английская страна Кокейн, французская Кокань, американский рай бедняков и т. д. Древний миф о земном рае и его обитателях, живших в сказочные времена до начала истории, хилиастические учения о грядущем тысячелетнем царстве, об обетованных землях и островах счастья, которые за океанами... Доказано, кстати, что дикари, которые по представлениям западного человека, жили в раю, того не ведали, а думали вполне как западные христиане, что они пребывают в некоем «падшем» состоянии по сравнению со сказочно счастливым положением дел в прошлом. Ведь, например, в африканских мифах тоже есть свое прошлое, и это прошлое описывается так: в те дни люди ничего не знали о смерти, понимали язык зверей, жили с ними в мире, вообще не работали, а пища всегда была под рукой, а потом этот период закончился, и мир стал таким, каким стал...
Это представление есть у всех народов.
В христианстве ностальгия Золотого века усиливается, преображаясь в страстное желание Рая. Уже сам Восток, на который молятся, ассоциируется с темой Рая. Еще раньше Сократ говорил своим ученикам, что персидские сады называются «парадизами» (огороженное место). Но что такое монастырские сады, если не окружающий монаха земной рай? Вообще, по Аверинцеву, в христианской иконографии, литературе и фольклоре тема «рая» разрабатывается по трем направлениям: рай предстает как небесные ярусы, населенные ангелами; как город, новозаветный Небесный Иерусалим; рай как сад — ветхозаветный Эдем.
Кстати сказать, если говорить о садах, то, кроме Эдема, сквозь христианские образы Сада проглядывают греческие сады Гесперид с золотыми яблоками, яблоневая земля Авва-лон в кельтских мифах, божественные сады в эпосе о Гиль-гамеше. По сути дела это то, что называется «палимпсест», сквозь один образ просвечивает другой. Тема сада как рая актуальна до нашего времени: у Маяковского — «город-сад», у Цветаевой — «За этот ад, За этот бред пошли мне сад на старость лет. Такой мне сад на старость лет. Тот сад? — А может быть, тот свет?»
Короче говоря, времен, когда человечество бы не грезило золотым веком, обретшим вид того или иного изумительного места, в частности, райских садов, не бывало. Это нормальная вещь, когда, оказавшись в невыносимых обстоятельствах, а мы регулярно в них оказываемся, мы придумываем себе какую-нибудь утешительную грезу для компенсации и восстановления утраченного душевного равновесия. Вот один раз грезы человечества взяли и спрое-цировались на Новый Свет. Скажу об этом несколько слов.
Итак, в 1492 году был открыт Колумбом Новый Свет. С этим открытием было связано много интересных историй, но главное было в том, что поскольку завоеватели не понимали смысла ими увиденного, они стали эту ошеломляющую реальность подгонять к тому, что им было известно, то есть по возможности шить на Новый Свет костюм по мерке Старого. Например, неведомая река была названа Амазонкой, потому что одному конкистадору — мы знаем его имя — втемяшилось, что на ее берегах живут греческие амазонки, и он даже написал об этом отчет Короне. Вообще, там было много замечательных вещей, в частности, в период колонизации во множестве строились католические храмы, на фронтонах которых, к примеру, ангелы играли на индейских инструментах чоронго и т. д. Но важнее всего было не то, что из Индий повезли золото, серебро, картофель и кукурузу, а то, что открытие Нового Света капитально повлияло на европейский образ мыслей: открытием Нового Света радостно воспользовались, и мечта западного человека отыскать современника, живущего в земном раю, начала свое долгое странствие. Отныне вся литература о дикарях служит — а было множество документальных описаний и дневников, — не только этнографическим целям изучения дикарей как таковых, но и утоляет влечение западного человека к благодатной природе Эдема, к тропическим островам, потрясающим пейзажам, блаженной наготе и красоте туземных девушек (разве не эту жажду засвидетельствовали живопись и судьба Гогена?), к свободе, которой на самом деле — это было доказано исследованиями антропологов, — было меньше, а не больше, чем у нас с вами, к пресловутой сексуальной свободе, которая тоже в значительной степени была плодом пылкого воображения европейцев.
Но как бы то ни было, золотой сон о прекрасной стране и счастливом ее обитателе дикаре возрождается. В 1516 г. выходит «Утопия» Томаса Мора, в которой рассказчик Рафаил Гитлодей, (по-гречески — «сведущий в чепухе») сообщает, что он участник трех путешествий Америго Веспуч-чи — письма Веспуччи вышли в 1500 г. — и рассказывает об острове «Утопии», на котором проживают утопы, иными словами, о «Нигде», на которой проживают люди, каких не бывает. И живут они при этом исключительно счастливо.
Вот после «Утопии» Мора это слово стало обозначать особый тип, особый жанр романа-путешествия в несуществующую идеальную страну. Утопия предполагала описание воображаемого, в конкретных времени и пространстве общества, построенного на основе социально-исторической гипотезы и устроенного совершеннее, чем общество, в котором живет автор. Причем это описание не частей или отдельных деталей, а системы, целостного устройства. Именно такова уже известная нам по Гессе Касталия.
«Утопия» Мора, «Город Солнца» Кампанеллы, фаланстеры Оуэна и Фурье, «Приключения Телемака» епископа Фенелона, «Путешествие в Икарию» Этьена Кабе, «Робинзон Крузо» Дефо, Четвертый сон Веры Павловны у Чернышевского и т. д. Но важнее всего, быть может, здесь отметить вдохновителя довольно многих идей, павших в России на особенно благодатную почву, я имею в виду идеи французского просветителя Жан-Жака Руссо, чей портрет Лев Николаевич Толстой носил некоторое время на шее в медальоне.
Кредо Руссо: простая естественная жизнь, верность природе, вот — рай. В его сочинении под названием «Эмиль» сказано: «Следуйте по пути, который прокладывает природа, итак, я запер все книги — одна только открыта очам — это книга природы. Ребенок не сделает ничего плохого, если будет выполнять ее требования». Природа делает человека простым, добрым, нравственным, от природы люди склонны только к добру. Чувства предшествуют разумению и надо полагаться на чувства. Простой человек всегда добр, как Пятница в «Робинзоне», дядя Том в «Хижине дяди Тома» и многие другие.
У епископа Фенелона на его острове Крит земля, как добрая мать, умножает свои дары в зависимости от числа детей их пожинающих. Люди довольствуются только подлинными нуждами, замечательно умея их отличать от неподлинных, и устанавливается гармония. И если не нарушать этой гармонии своеволием, все замечательно. В сущности, на этих идеях покоятся все просветительские проекты переустройства общества. Даже у вообще-то очень проницательного Андрея Платонова: «Необходимо смести все чудовищное, гадкое и злое, чтобы освободить место для прекрасного и доброго». При этом обязанности благодетеля рода человеческого возлагаются на природу.
Для того чтобы утопия была более осуществима и при этом не мешали со стороны, ее обычно строят на острове. Обратите внимание, у Мора — остров, остров Крит, остров Робинзона, остров в «Буре» Шекспира, остров у Гол-динга в «Повелителе мух», остров Куба... отделенность от мира способствует более легкому воплощению идеалов.
Специфические черты такого общества — унификация всего на свете и коллективизм (то, что так ненавидел Гессе, убежденный в том, что путь к природе — это путь в грязь и по преимуществу, грязь нравственную). Но проект можно воплотить только если он единообразен, ведь анархия, разнобой не предполагают государственного устройства. В «Утопии» Мора после недолгой и нетяжелой работы все запрограммировано нюхают розы, у Этьена Кабе в его «Путешествии в Икарию» одежда шьется по образцам, установленным народным собранием, все живут в одинаковых домах, едят в коммунальных столовых, есть Госплан и цензурный комитет. В Городе Солнца Кампанеллы можно опускать доносы на инакомыслящих в специальный почтовый ящик.
Проживающие в утопических сообществах радикально нечувствительны к истории. Как сказал отец Георгий Флоровский «утопист чувствует себя в истории как в пустыне». Еще раз вспомните Касталию, — очень особый случай интеллектуально-элитарной утопии, преследующей особые цели, — с ее нелюбовью к истории, из-за чего под влиянием историка отца Иакова Кнехт, осознав важность преемственности, из нее уходит. Но в такого рода сообществах, я об этом говорила, господствуют горизонтальные товарище-ственные связи, отвечающие только на вопрос, как это сейчас происходит, а не на вопрос, откуда мы, не вертикальные отношения преемственности и наследования. Главная черта Хама, если вспомнить Библию, то, что он не наследник: для него не существует преемственности в широком смысле слова, одним из обязательных моментов которой является почтение к прошлому и к тем, кто его воплощает.
У Андрея Платонова коммунизм предстает как бродяжничество вдоль земли, перемещение по горизонтали. Кстати, у раннего Гессе поиски себя связаны с горизонтальным перемещением и отказом от социальных связей. И все-таки поиски себя больше стоит связывать с историей, чем с географией.
иллюзии. Благородны идеалы Дон Кихота, но он обречен сеять несчастье. Второе возражение было выдвинуто Шекспиром в последнем сочинении, в «Буре». Позволю себе напомнить вам сюжет: жертвы кораблекрушения, которым удалось спастись, попадают на неведомый остров и один из них формулирует вполне утопическую программу его освоения, прочие выражают по этому поводу сомнения, очевидно, совпадающие с авторскими:
Акт 11, сцена 1
Гонзало
Антонио
Засеял бы весь остров он крапивой.
Себастьян
Репейник тут везде бы насадил.
... И королем бы здесь я стал, то что бы Устроил я ?
Себастьян
Уж верно не попойку —
По той причине, что вина тут нет.
Устроил бы я в этом государстве
Иначе все, чем принято у нас.
Я отменил бы всякую торговлю.
Чиновников, судей я упразднил бы,
Я б уничтожил бедность и богатство,
Здесь не было бы ни рабов, ни слуг.
Ни виноградарей, ни землепашцев,
Никто бы не трудился: ни мужчины,
Ни женщины. Не ведали бы люди
Металлов, хлеба, масла и вина,
Но были бы чисты. Никто над ними
Себастьян
Вот тебе и раз, начал
Ведь он с того, что он властитель!
Антонио
Гонзало
Все нужное давала бы природа -
К чему трудиться? Не было бы здесь
Измен, убийств, ножей, мечей и копий
Сама природа щедро бы кормила
Бесхитростный невинный мой народ.
Себастьян
А можно будет подданным жениться?
Гонзало
И я своим правлением затмил бы Век Золотой.
Себастьян
Антонио
Да здравствует король Гонзало Первый!
Но самые яростные возражения против социального конструктивизма выдвинул Достоевский, знавший по опыту каторги все прелести принудительного человеческого общения и вынужденного общего сожительства. Человек, к тому же, странное существо, он вовсе не всегда стремится к благу и выгоде. Он иногда находит больше всего наслаждения в страдании..., разве есть удовольствия, за которые принц Гамлет отдаст свои мучительные раздумья? Кто и кому дал право решать, что для меня есть счастье? Много ли есть таких, кто променяет свою тяжкую долю на благополучную, но чужую, свое несчастье на чужое довольство? Наконец, не исчезнет ли счастье благополучия вместе с новизной, после того как появится привычка, ведь однообразие и неподвижность человеку противны. И тогда являются такой Великий Инквизитор из Достоевского или такой Главноуправляющий, как у Хаксли, и возлагают на свои плечи ответственность думать и решать за меня. По Достоевскому, это сатанинское высокомерие.
К несчастью, или счастью, нет земель обетованных, в которых сплошные плюсы и ни одного минуса, а что касается утопического сообщества то оно осуществимо только за счет предельной регламентации и унификации — короче говоря, тюрьму можно выстроить продуманно и планомерно, а человеческое сообщество нельзя, хотя, конечно, как говорил Мамардашвили, всем хочется, чтобы их желания осуществились у всех вместе, завтра, в звездный час, но приходится идти к нему маленькими шажками, по отдельности и с отчаянным напряжением.
ужасе, о геометрических идиллиях и омерзительных чудесах, добавив: «... утопии оказались более осуществимыми, чем казалось, вопрос в том, как избежать их осуществления». Вот когда начинает осознаваться опасность казарменных утопий, тогда в литературе и рождается жанр «Антиутопии». Именно к жанру антиутопий относятся грозные предостерегающие видения, которые нам предложили Хаксли, Оруэлл и Замятин. Между прочим, именно в романе Замятина «Мы» есть парадоксальная фраза, которую сейчас, после знакомства с Борхесом, вы способны оценить. Эта фраза: «Все истины ошибочны». А русский поэт сказал: «мысль изреченная есть ложь». Вспомните, Борхес убегает от Борхеса, осуществившегося и, можно сказать, выпавшего в осадок. Но именно по этой причине ошибочна истина утопии — она для всех и навсегда, а истина не может быть для всех и навсегда. Смысл всегда здесь, сейчас для конкретного меня и в моих конкретных обстоятельствах. Конечно, культура предписывает вести себя по правилам, но поступок только по правилу и по программе — не мой.
Евангельская истина — это хорошо, но это истина вообще, пока не наступит ситуация, когда тебе придется на деле ей следовать. Жизни вообще не бывает, или она не жизнь. Жизнь это то, что в частности: одно дело заповедь «не укради», другое дело, — увижу, например, потерянный кошелек и верну хозяину. И здесь возникаю я и мои конкретные обстоятельства. Человек знает правила, но живет он в своих частных решениях. В утопиях нет своих поступков и оттого нет жизни. Но если человек живет в частных решениях своей жизни, то как можно рассчитать завтрашний день? Это ведь не случайно, что не оправдываются прогнозы не только на погоду, прогнозы делаются в расчете на некоторое статистическое усреднение, а его нет. Человек берет и поступает вопреки здравому смыслу, и оттого футурология — самая фантастическая из наук. Человек утопий скучно равен самому себе, а мир похож на сумасшедшего и человек в каждый последующий миг себе не равен, если он жив. Он есть «что-то через себя перехлестывающее», но наука не может иметь дела с чем-то перехлестывающим, она имеет дело со статистическими тенями и оттого вера в науку — суеверие. Человек призван барахтаться в своих трудноразличимых обстоятельствах, самостоятельно осмысливая свой ответ, а не вкушая кем-то заблаговременно состряпанные карамельки истин. У Георгия Иванова есть стихи:
Она прекрасна эта мгла,
она похожа на сиянье.
Добра и зла, добра и зла
А сейчас мы подошли к тому, чтобы поговорить о романе Хаксли «Этот дивный новый мир», вообще-то говоря, произведении немудреном, но детям полезном, хотя Набоков и многие другие считали, что от литературы ну решительно никакой пользы... но мы все-таки по возможности стараемся эту пользу извлечь.
Название романа позаимствовано у того же Шекспира. В «Буре» персонаж по имени Миранда, вступив на неведомый остров, произносит: «О, этот дивный новый мир». Естественно, у Хаксли название звучит иронически. Нам представлены сцены из жизни очередного острова, на сей раз Англии двадцать первого века, на котором осуществлена очередная попытка безоговорочного устроения всеобщего счастья и цель каждого обитателя — свое счастье, а Главноуправляющего — счастье всех его подопечных. Счастье достигается за счет строжайшей регламентации всех действий и обязательного приема «сомы» — легкого наркотика, и это почти всех обитателей устраивает. А для тех, в ком ненароком развилось самосознание, есть такая мера как ссылка на дальние острова для уединенных занятий и перевоспитания.
Главноуправляющий острова с его претензией на роль Великого Инквизитора, Отца народов и т. д. — человек, который все знает, все понимает, умный, образованный, проницательный, жертвенно возложивший на свои плечи бремя ответственности за всех.
Роман начинается со сцены в инкубатории, поскольку господин Форд или Фрейд — сознательная издевка Хаксли — открыл всю подноготную, всю грязь семейной жизни, ее устранили, и живорождение считается постыдно-грязным и неприемлемым занятием, а соответствующий сексуальный акт практикуется исключительно в целях развлечения и удовольствия.
— отношение к семье, родителям, рождению, смерти, возрасту, любви, истине, искусству, природе. Предлагаю сделать это самим — не хитер труд.
Между тем обучение в этой грядущей Англии сводятся к урокам секса и кастового самосознания. В итоге землетрясение оборачивается сверхурочной работой инкубатория. Единомыслие закладывается биологически, и заблаговременно решается вопрос, быть тебе управляющим или ассенизатором. Стандартные, предсказуемые во всех отношениях люди гарантируют общественную стабильность, ибо секрет счастья и добродетели в том, чтобы любить то, что тебе предназначено, а гипнопедия (многократное внушение соответствующих прописных истин во сне) как раз и прививает любовь к своему социальному уделу и судьбе. Семь часов умеренного труда, «ощущалка» (зал для просмотра кинофильмов, обустроенный таким образом, что зрителям передаются все приятные ощущения героев фильма) и разрешенное совокупление. Все сильные переживания (любовь, Шекспир) — источник нестабильности, поэтому между, скажем, сексуальным позывом и его удовлетворением не должно быть большого временного разрыва.
Искусственному миру вроде бы противостоит естественный мир, мир резервации. На самом деле это не так. Отвратительно и там и здесь, и у Хаксли на этот счет нет ни капли руссоистских иллюзий.
Это в чистом виде обезьянник. Поклонник Шекспира Дикарь Джон в ужасе припоминает: «Жизнь — это история, которую пересказал дурак, в ней много слов и шума — нет лишь смысла.» Обитатель дивного мира — кретин, не помышляющий ни об истине ни о свободе. Дикарь Джон кричит: «... не хочу удобств, хочу Бога, поэзию, настоящую опасность, свободу...». Главноуправляющий: «Вы требуете права быть несчастным...»
— существо из царства природы, как утверждали Евгений Базаров и Зигмунд Фрейд, тогда действительно такой остров — истинное счастье и нечего больше желать. Но ведь это глупости, что человек — животное, пусть даже мыслящее... Самое главное, что человек — не животное. По сравнению с животным у человека отношение к жизни совершенно перевернутое. У животного, полностью обусловленного физиологией и влечениями, есть сознание, но у него нет самосознания, оно не владеет собой, оно себе не хозяин. Иными словами, животное видит и слышит, не зная, что оно видит и слышит, а человек, так сказать, представляет себя в третьем лице, а третье лицо — это и есть самосознание. На иронию и юмор по отношению к самому себе способен только человек, и поэтому человек есть существо, превосходящее себя и мир. Как писал немецкий философ Шелер: животное всегда говорит жизни «да» (его «нет» обусловлено физиологией — пережрал, больше не могу). Но человечность состоит в том, чтобы всякий раз прорываться из царства природы в царство свободы и, делая усилие, воссоздавать себя, ибо человек рожден для усилия как птица для полета.
А если говорить о технических новшествах, то самая сверхразвитая техника прекрасно уживается и соседствует с самыми грубыми суевериями. Коллективное самоубийство группы высококвалифицированных компьютерщиков, пожелавших переселиться на пролетавшую мимо комету, — тому свидетельство. Техника — это продление в человеке линий природы, а не развитие духовного усилия.