Иероглиф одиночества, или
Об одном рассказе Франца Кафки
(1883-1924)
«кафкианский» вошел во все языки и значит: мрачный, странный, причудливый, непонятный, запутанный, абсурдный... Есть анекдоты, например, перифраз строки из известной песни советских времен: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» — вместо «сказку» вставляли «кафку». Иногда ужас измеряются «кафками» — 2 кафки, 3 кафки...
— все считают его своим), в семье коммерсанта, владельца галантерейной лавки. Семейный очаг всю жизнь Кафку чрезвычайно тяготил, особенно тяжелые отношения у него сложились с отцом, человеком крутым, властным и бесцеремонным. Ему было три года, когда батюшка выставил его ночью за какую-то шалость на балкон. Чем-то пражское детство Кафки напоминало таганрогское детство Чехова. Но Чехов не сломался и преодолел все препятствия, Кафку же все препятствия ломали. Отношения с отцом, банальным семейным деспотом — предмет чрезвычайного внимания фрейдистов, пытавшихся разобраться в кафкианских загадках через личную биографию писателя и анализ знаменитого, так никогда и не отправленного, письма к отцу. При этом поразительно, что написал его не мальчик, а великовозрастный муж в период расцвета литературного творчества. Дело, однако, в том, что очень многие сыновья могли бы написать своим отцам такие письма — здесь нет объяснения творчества и его причин, исходя из биографий, иногда можно обосновать какие-то особенности таланта и стиля, но не более того. И в детстве и в зрелые годы Кафка мучим разнообразными страхами: он боялся няньки, поварихи, учителей, каждый год ждал провала в школе, хотя учится вполне прилично. Кажется, он был «стеклянным» мальчиком, как называл себя вечно ревевший в детстве Петр Ильич Чайковский. После окончания гимназии он решает выбрать такую специальность, которая меньше всего занимала бы душу и мысли, оставляя совершенно равнодушным, и выбирает юриспруденцию, полагая, что она допускает наибольшее «равнодушие».
В двадцать лет знакомится с Максом Бродом, единственным верным другом на всю жизнь, энергичным помощником, душеприказчиком, не исполнившим волю покойного и не уничтожившим его произведений и дневников, за что мы с вами ему премного обязаны. Кончает юридический факультет, имеет весьма причудливые отношения с женщинами: Фелицией Бауэр, Гретой Блох, Миленой Ясен-ской. И поочередно и зараз. С ними у Кафки бесконечная переписка по два письма в день, бесконечные объяснения в письмах и признания, бегство от реальных свиданий и расторжение помолвок. Со всеми одно и то же: что с не очень умной и умеренно красивой Фелицией Бауэр, то и с красавицей, умницей и талантливой журналисткой Миленой Ясенской. Они не понимали, что, в сущности, дело не в них, что они случайные жертвы, что просто Кафка, как утопающий, хватается за все, что проплывает мимо в напрасных усилиях спастись. Как-то Фелиция Бауэр использовала в качестве посредницы подружку Грету, и Кафка схватился за нее. То же было и с роковой красавицей, напоминающей Лу Андреас Саломе, Миленой Ясенской. У Кафки был отчаянный страх перед окончательным выбором, перед совместностью, вероятно, более всего перед физической совместностью, хотя он страшно боялся одиночества и боготворил семью. От всего этого, если что и оставалось, так это письма: к отцу, к Фелиции, и особенно, совершенные письма к Милене. Все они опубликованы.
Кстати, эти письма не очень отличаются по стилю от прозы Кафки, потому что особенности его художественного письма в том, что все эти художественные гротески написаны спокойным регистрирующим слогом. Помните, применительно к Борхесу я вам рассказывала об ученом и визионере Сведенборге, так вот, тексты Кафки — это нечто в том же роде, только объект описания иной. Это чудовища в стеклянных сосудах, как в кунсткамере. Ко всему прочему, у него была болезнь, бывшая в начале века бичом мелкой интеллигенции — чахотка, туберкулез. Впрочем, он утверждал, что его каверна (ниша в легких) — символ Фелиции Бауэр. Правда, последний год жизни Кафка провел очень благополучно с немудреной юной женщиной, заботившейся больше по части кухни, Дорой Димант, которая не предъявляла к нему никаких требований, и этот последний год оказался весьма плодотворен в творческом отношении. Всем и всему чужой, и христианам и иудеям, он был, по сути, совершенно бездомен в том смысле, в котором, по Цветаевой, бездомны все поэты и все проклятые (помните, у Булгакова был поэт Иван Бездомный, это такая серьезная шутка). Милена Ясенская говорила, что он «голый среди одетых». На людях, правда, Кафка держался весело и дружелюбно, представая совсем не таким, каким его можно было вообразить, читая дневники. Вообще же он относился к тому человеческому типу, который у Юнга называется интровертом.
не встречаются, а больше нечетко выраженных типов. К тому же, по Юнгу человек — существо, живущее в психическом поле и тяготеющее к гомеостазу, т. е. к балансу, равновесию. Так что, если одно, например, интровертное, начало выражено очень сильно, то начинает действовать в порядке компенсации другое начало. (Персона и душа составляют два начала бессознательного.) Это как антитела в клетках, они молчат, пока клетки здоровы, но как только они заболевают, антитела начинают действовать и сопротивляться. Так вот, экстраверт — человек, ориентирующийся на внешний мир, на вещи, на традиции, на внешний порядок, этот человек живет, мыслит, чувствует, приспосабливаясь к внешним требованиям, причем опасность для экстраверта состоит в том, что он может зарваться и потеряться в вещах (припомните случай с бизнесменом в горах, пациентом Юнга, о котором я вам рассказывала). Между тем интроверт, ориентирован внутрь и самоуглублен, упрям в отстаивании своего представления о вещах, это человек, живущий в своих мыслях и додумывающий их до конца, не понимающий, как вещи, понятные ему, могут быть непонятны кому-то другому. Пренебрегающий всеми мнениями, кроме своего или тех, под чьим влиянием он находится. В обществе часто робок, но упрям и т. д.
Так вот, Кафка был предельным интровертом. Идеи Кафки насчет того, как следует вести себя в жизни и в творчестве, заключаются в следующих словах: «Нет нужды выходить из дому — оставайся за свои столом и прислушивайся, и даже не прислушивайся, а жди, и даже не жди, а будь неподвижен и одинок... — и мир откроется тебе, он не может иначе...»
«Процесс», «Замок», «Америка» и большинство рассказов были опубликованы, как я сказала, против воли покойного, после его смерти. Открыт Кафка был в 1928 году, когда рассказ «Превращение» был переведен на французский язык. И с тех пор чего только о Кафке не наговорили. Социологические исследования творчества Кафки, популярный у нас в свое время анализ, например, рассказа «Исправительная колония» с точки зрения критики уродств капиталистического общества — то единственное, что смогла вообще выдавить из себя советская критика по адресу писателя. Такая критика, однако, бессмысленна — у Кафки нет реального мира в традиционном понимании этого слова и никакого отражения никакого мира тоже. Это не отражения, а изобретения, только вопрос, отчего они у него такие? Психоаналитики исследовали личность Кафки и его отношения с отцом, а не его произведения, к которым непонятно, с какой стороны подступаться. Почти все мы невротики, но писателями от этого не становимся, так что обязательного перехода от невротизма к творчеству тоже нет.
Но можно все же попытаться хоть как-то разобраться с тем рассказом, с которого началась слава Кафки, и который Набоков считал непревзойденным шедевром, с рассказа «Превращение».
хлопочущих, чтобы продержаться на плаву, и сестры, наделенной некоторыми музыкальными способностями, в одно прекрасное или ужасное утро просыпается с намерением как всегда отправиться на работу. Но внезапно обнаруживает, что он — не он, а какое-то отвратительное насекомое, не то черный жук, не то сороконожка, и не только не может идти ни на какую работу, но и с постели встать не может. Кафка скрупулезно описывает попытки Замзы управиться с мохнатым животом и лапками: он ползает, оставляя клейкие следы. Родители потрясены, является менеджер фирмы выяснить причину неявки на работу: все видят, заглядывая в комнату Замзы, жуткое пищащее насекомое, в которого превратился Грегор. Управляющий сбегает. Грегора запирают у него в комнате. Отец хочет его прикончить, но сестра не дает. Замза ненавидит молоко и молочные продукты, которыми его кормят, сначала кормит его и перестилает ему постель сестра, потом это делает служанка, единственная, кто посещает его комнату. Чтобы не травмировать посетителей, Грегор на это время прячется. Без грегоровых денег дела идут в доме хуже — приходится пустить постояльцев. Жильцы ужасны, но без них семье не прокормиться. Но это все так, между прочим. Главное то, что все хотят избавления от этого ужаса. И, хворающий после того, как в него попало брошенное отцом яблоко, Грегор, чье сознание совершенно не изменилось, изменился только физический облик, умаривает себя голодом. Служанка выносит его на помойку. Семейство облегченно вздыхает.
Это не рассказ, а какой-то кошмар. Кстати, Борхес говорил про Кафку, что его произведения это — кошмары, вплоть до всех их безумных подробностей. Но вот теперь послушайте этот отрывок: «... оно коричневое и скорлупчатое, пресмыкающийся гад, длиной вершка в четыре, у головы толщиной в два пальца, к хвосту постепенно тоньше, так что самый кончик хвоста толщиной не более десятой доли вершка. На вершок от головы из туловища выходят под углом сорок пять градусов две лапы, по одной с каждой стороны, вершка по два длиной, так что все животное представляется, если смотреть сверху в виде трезубца. Головы я не рассмотрел, но видел два усика, не длинные, в виде двух игл, тоже коричневые. Такие же два усика на конце хвоста и на конце каждой из лап, всего, стало быть, восемь усиков. Животное бегало по комнате очень быстро, упираясь лапами и хвостом, и когда бежало, то и туловище, и лапы извивались, как змейки, с необыкновенной быстротой, несмотря на скорлупу, и на это было очень гадко смотреть».
Что это? Можно подумать, что это описание наружности Грегора Замзы после превращения... Но это сон Ипполита из романа Достоевского «Идиот». Животное, привидевшееся Ипполиту, извергает сок, такие же следы белого цвета оставляет и Замза, ведь обвыкнув, Замза любил лазать по стенам и потолку. У Достоевского гадкое насекомое воплощает омерзительность ужаса смерти (помните, один из героев Достоевского, Свидригайлов, предполагал, что ад — это не что иное как заброшенная деревенская баня с пауками и затянутыми паутиной углами. Вообще эта мысль Свид-ригайлова весьма и весьма кафкианская, тянет на три кафки.
«Однажды вечером пришел из канцелярии домой несколько позже и открыл дверь в свою комнату весь в мыслях о недавнем разговоре... уже хотел подойти к умывальнику, как вдруг услышал чужое прерывистое дыхание. Я поднял глаза и увидел на вдвинутой в угол печи в полутьме что-то живое. Сверкающие желтоватым блеском глаза уставились на меня, под незнакомым лицом на печи лежали большие женские груди, все существо, казалось, состояло из груд мягкого белого мяса, толстый желтоватый хвост свисал с печи, конец его все время скользил по щелям между кафельными плитками».
«Сон про опухоль на щеке. Постоянно трепещущая грань между обычной жизнью и кажущимся более реальным ужасом». И еще одна очень важная вещь: «Страх — основа моего существа».
Вообще для Кафки характерно восприятие жизни как врага, как угрозы индивиду. Конечно, Достоевский был одним из самых близких Кафке авторов. Как известно, Достоевский оказал исключительное влияние на западное искусство начала века, и шире — на западное мироощущение вообще. Однако Кафка целеустремленно развивал наиболее страдальческие идеи русского писателя, пристально разглядывавшего причудливую подноготную человеческой души. И все же у Достоевского власть тьмы над человеческой душой не окончательна, есть и прогалины и проблески. У Кафки этих прогалин нет.
У Кафки нет грандиозных полотен, хотя есть несколько романов, но это все как какие-то обрывки чего-то, галлюцинации, видения, сны... То привидится замысловатая машина для казни, то замучает какая-то дрянь, до истоков которой не добраться, какой-нибудь докучливый невпопад, то почудится герою, что он превратился в насекомое. Вообще сюжет у Кафки обычно предельно прост. В романе «Процесс» герой, подавленный непонятным ему бессмысленным процессом, не может ни выяснить, в чем его обвиняют, ни даже встретиться с неуловимыми судьями, которым предстоит судить его. Суд же без предварительного рассмотрения дела приговаривает его к обезглавливанию. В другом романе — «Замок» — герой, землемер, вызван в замок, но ему не удается ни проникнуть в замок, ни познакомиться с тем, кто этим замком управляет. В одном из рассказов речь идет об императорском послании, которое не доходит до адресата из-за того, что люди задерживают гонца. Еще в одном человек умирает, не успев выбраться в ближайшее селение. Это все кошмары, но кошмары, имеющие — так полагал Борхес — в основе знаменитую апорию Зенона о движении: догонит ли Ахиллес черепаху при движении из пункта А в пункт Б, и состязание это длится бесконечно, ибо Ахиллесу черепаху не догнать.
И, обратите внимание, маленький обыватель Замза, превратившийся в гадкое насекомое, умирает, совершая самоубийство в маленькой комнате, в которую его упрятало от чужих назойливых глаз семейство, и он даже внут-рен-не не протестует, ведь с судьбой, роком не борются. И при этом в том, что превращение происходит, никто не сомневается, все поражены, шокированы, но никто не удивляется. Абсурд подается как естественное событие. Но отчего это абсурд?
«объясняльной деятельностью». Когда у этих авторов персонаж что-либо говорит, или делает жест, то потом писатель на две страницы, а у Пруста и того больше, объясняет, отчего они так сказали или сделали. У Кафки все наоборот. Как метко замечал известный философ и социолог Вальтер Беньямин: «Кафка отделяет гримасу от причин и получает предмет для бесконечных размышлений».
Но, вообще-то говоря, попытки изобразить жест, не интерпретируя его, не истолковывая, были известны давно. Вот, например: «Во втором акте были картоны, изображающие монументы, и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на лампе подняли, и стали играть в трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, а в руках у них было что-то вроде кинжалов, потом прибежали еще какие-то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая прежде была в белом, а теперь в голубом платье. Они утащили ее не сразу, а долго с ней пели, а потом только утащили, и за кулисами три раза ударили во что-то железное, и все стали на колена и запели молитву».
Это первое посещение оперы Наташей Ростовой. Наташа не подготовлена к восприятию культурных условностей оперы, поэтому она видит только сам жест, не понимая того, что за ним стоит. Для нее, как сказал бы Соссюр, существует только план означающего. Я уже говорила, что противник ритуального условного поведения, противник культурных ритуалов Толстой не видит смысла в опере. Раз простая искренняя Наташа оперы не понимает и для понимания нужна специальная подготовка, значит, долой оперу, а заодно и мое собственное, Льва Толстого, искусство — оно тоже ведь непростое. Но это уже личные толстовские выводы... Для нас же главное, что жестам, предметам и словам Кафка не дает никакого истолкования, в итоге у него все оказывается беспричинно. Вот когда вы впервые слышите иностранное слово, не догадываясь об его значении, ваш слух особенно внимательно фиксирует его звучание, внешнюю оболочку. Вот так получается и с Кафкой. И здесь надо обратить внимание на еще одну вещь: абсурд рождается не только от того, что вещи принципиально не истолковываются, еще более сильный абсурдный эффект возникает оттого, что сополагаются вещи в обычной жизни не совмещающиеся... Например, вы все знаете, что судьи и суды и чердаки — вещи обиходные, явления обыкновенные. Ну, суд... ну чердак... Но вот если суд — а так это в «Процессе» — разместить на чердаке среди сохнущего белья жильцов, да еще сообщить, что служащие всех судов сидят на чердаках, то дело станет выглядеть угрожающе. При этом люди, переполняющие чердаки, кажутся горбатыми, а чтобы не ушибиться о потолок, некоторые берут с собой диванные подушки.
Или, висела у Грегора Замзы на стене в комнате, когда он был нормальным человеком, рамка с вырезанным из журнала женским изображением, и сейчас, когда он стал Бог знает кем, тоже висит. И оказывается, что самый устрашающий эффект производит не то, что Замза без объяснения причин превратился в насекомое, а то, что он превратился в насекомое, а все остальное на своих местах. И рамка висит на стене и Замза насекомое, и это много страшнее распространенной шутки насчет «рояля в кустах», как раз и подчеркивающей нелепость сочетания несочетаемых в жизни вещей.
«рояль в кустах» встречается у него сплошь и рядом, составляя, можно сказать, главный творческий принцип. Конечно, это Сальвадор Дали, чьи опредмеченные кошмары, помимо натуральности анатомического атласа, поражают как раз еще и жизненной несочетаемостью предметов. Например, у него есть изображение рояля в пустыне, что так же интересно, как в кустах. Вообще-то если мы немного отвлечемся, то я хочу сказать вам, что больше всего Дали пленяет неискушенного зрителя, а неискушенный зритель всегда пленяется прежде всего темой. В данном случае, экстравагантной темой, и в этом смысле это больше литература, чем живопись, т. е. живопись, которая исходит не из материала, а из посторонних соображений. Это иллюстрация какой-то неживописной идеи: обличить, осудить, поразить. Зато есть живопись, которая не через тему и не через посторонние эффекты (как у поражающего неискушенных зрителей Де Кирико или Куинджи) способна дать постичь образ — таковы портреты Эль Греко и Ван Гога, и многих других художников, и это гораздо более серьезный путь.
— это рисованные фотографии снов. Вполне на то похоже. Действительно для сновидения как раз характерно то, что мы имеем и в картине Дали и в рассказе Кафки. Нет начала, нет конца, нет характера, нет мотивировки, нет прошлого, есть жест без объяснений, здесь и сейчас. Согласно психоанализу, именно в сновидении подлинные истины бытия, залегающие глубоко в бессознательном, в каком-то потаенном энергетическом поле личности, истины бытия, не пропущенные сознанием и столь потребные личности для баланса, для равновесия, всплывают наружу. Знаки, которые являют нам Кафка и Дали, мы как-то для себя должны дешифровать, мы должны понять что-то из того, что они нам говорят... Я не знаю, как дешифровать Дали, или знаю, по крайней мере, что мне он говорит немного, единственно, что можно ощутить во всех его полотнах, это какую-то темную сексуальность, сопряженную с болезнью, лично меня пугающую.
Что касается Кафки, то напомню вам, что всплывающие в творчестве провидцев архетипы — это общие схемы, незаполненные структуры, которые нам самим надобно заполнить. Может быть, стоит вспомнить, что тема превращения: живого в неживое, людей в предметы, оборотни, Нарцисса — в цветок, Кощея Бессмертного — в царевича, девушки — в плакучую иву, — один из самых основополагающих архетипов. Причем превращение в животное, чаще всего, птицу, по преимуществу, означает смерть. Так что мы имеем все основания воспринимать этот рассказ как один из современных вариантов излюбленной человечеством схемы. Но у Кафки это не смерть после смерти, нет, превращение Замзы в таракана означает невообразимую разобщенность со всеми, кто его окружает в повседневной безобразной жизни, таракан Замза — это некий иероглиф безоглядного одиночества, взаимобезразличия, взаимонепонимания и окончательной человеческой разобщенности.
И еще одно: ужас, мастерски запечатленный, дарует, как говорили древние, катарсис. Явленная нам жуткая картинка, очищает, заговаривает, дает пережить страх и избавляет от страха, избавляет от боли, но для этого ужас должен быть воплощен мастером. Этим как раз и занимается истинное искусство, представляющее собой предостерегающий сон и служащее процессу духовного саморегулирования наций и эпох, помогающее нам установить душевный баланс и сохранить личностную целостность.