Приглашаем посетить сайт

Резник В.Г. Пояснения к тексту (Лекции по зарубежной литературе)
Нулевой градус сознания: Альбер Камю «Посторонний» (1913-1960)

Нулевой градус сознания:

Альбер Камю «Посторонний»

(1913-1960)

«Le etranger» — то ли чужой, нездешний, то ли посторонний, свое первое и самое читаемое произведение. Позже, в пятидесятые годы, Камю напишет еще много художественных и философских произведений и сделается властителем дум, как говорится, и кумиром французских интеллектуалов. Камю был вполне состоятелен в творческом смысле, когда 4-го января 1960 года спортивный автомобиль, несшийся к Парижу, — за рулем сидел один из самых крупных парижских издателей Пьер Гал-лимар, — вылетел на обочину, и врезался в платан. Дорога была пустынной, однако шел дождь. Водитель был тяжело ранен, пассажир убит, у разбитой машины полицейские нашли забрызганный грязью портфель, в котором лежали паспорт Камю и рукопись незавершенного романа.

«Посторонний» представляет собой по жанру повесть с весьма традиционным сюжетом, опирающимся, прежде всего на писателей девятнадцатого века: от Стендаля и Гюго, до Толстого и Достоевского, у которых нередко сюжетным стержнем произведения становились злоключения по дороге на скамью подсудимых или на каторгу и эшафот. Эти произведения осуществляли своего рода беспристрастное, писательское, в отличие от официального, расследование поступков героя. Вот и у Камю, несомненно, связанного в своей повести с этой великой русско-французской традицией, осужденный преступник перед смертью пишет записки, стараясь с предельной откровенностью перебрать в памяти то, что привело его в камеру смертника.

Перед нашим взором протекает в высшей степени незамысловатая жизнь одинокого холостяка по имени Мерсо, обитателя алжирского предместья и служащего какой-то конторы. В первый раз мы сталкиваемся с Мерсо в тот день, когда он, получив телеграмму о смерти скончавшейся в богадельне матушки, к своему неудовольствию, понимает, что ему надо ехать на похороны и отправляется в поездку. Но уже на другое утро после похорон и возвращения все входит в обычную колею: по вечерам пустячные разговоры с соседями, купанье в море, связь с более или менее случайными женщинами. И вся жизнь так бы и шла, да только одуревший от жары и солнца и бесконечных нюансов телесных ощущений Мерсо, ненароком встряв в распри своих соседей, фактически случайным выстрелом убивает незнакомого араба. И это приводит его на скамью подсудимых.

Повесть разбита на две равные, композиционно схожие части, очевидно перекликающиеся друг с другом, и здесь снова возникает тема зеркального отражения, переклички и смещения отразившегося предмета. Во второй части — судейское расследование пытается разобраться с причинами случившегося, но справиться со своей задачей суду не удается: Мерсо приговаривают к смерти за убийство, так и не выяснив подлинного смысла происшедшего.

— судебное разбирательство — представляет собой зеркальное отражение первой, а искажает это зеркало или нет, читателю предстоит самому разобраться. По крайней мере, важно одно: Мерсо в нем себя не узнает, ведь говорят о его сухих глазах над гробом матери, о пляже, кино и свидании с женщиной на другой день после похорон, и для судей и прокурора такое поведение — святотатство, так они, возможно, лицемерно, утверждают. Между тем Мерсо не может отделаться от впечатления, что речь идет не о нем. И это так, потому что Мерсо, так сказать, не привык думать о себе в третьем лице, не привык оценивать свои поступки. Отупляющая усталость и сожаление об утре, пропавшем для прогулки — вот все, что угнетает его у гроба матери. Зато прогулка для Мерсо значит очень много, он обожает стихии моря, солнца и земли, он ими загипнотизирован, он ведь и убивает-то, потому что находится во власти очередного солнечного наваждения. Он себя ни в чем, ни в ком, ни в каком постороннем описании не узнает, потому что его мозг не работает, моральное сознание у Мерсо заменено влечением к телесно-приятному — это то, что называется гедонизмом. В отличие от тупого интеллекта все ощущения Мерсо — зрительные, тактильные, обонятельные, слуховые — всегда остры и свежи. Самый незначительный физиологический раздражитель повергает его либо в исключительное блаженство, либо в эмоциональное отчаяние, он все время словно пребывает в хакслиевской «ощущалке». Физическая потребность в еде, сне, близости с женщиной для Мерсо очень значима, все прочее — досадные обязанности, и ему плевать на карьеру, и безразлично жениться или не жениться, и на ком, а если безразлично, то отчего не сделать подружке приятно?

Такому строю чувств и мыслей соответствует и мастерски переданная речь Мерсо. Обратите внимание, для нее характерна сочинительная или вообще бессоюзная связь (паратаксис), в ней нет причинно-следственных отношений и, стало быть, иерархии вещей и мыслей, выстраивания, так сказать, в глубину, соотнесения чего-то с чем-то. По преимуществу речь Мерсо — простая регистрация ощущений, причем самые сильные вспышки этих ощущений приходятся на наиболее сильные по интенсивности физиологические раздражители. Все эти симптомы животной примитивности дали право критику Ролану Барту говорить о «нулевом градусе сознания». Он не так уж далеко ушел, этот Мерсо, от умственно отсталого фолкнеровского Бенджи, для которого мир сводится к тому, что «Кэдди пахнет деревьями». Кстати, обратите внимание, что весь ритуал похорон воспринимается Мерсо именно так, как Наташа Ростова воспринимает оперу, т. е. как что-то абсолютно чужое и непонятное. Наташа и Мерсо, хотя и по-разному, — дети природы, они не включаются в систему культурной игры, трагической игры, стоической игры. Не случайно однажды — Камю сознательно подчеркивает этот эпизод — Мерсо потрясла встреча в кафе с женщиной, которая ела с отрешенностью марионетки, механически поглощая пищу. Это Мерсо абсолютно непонятно: как можно пищу не вкушать, как можно ею не наслаждаться, именно это, а не что-нибудь другое, для Мерсо святотатство.

— это правда «ошущалки», возведенной в высшую ценность. А правда, которую Мерсо вызывающе бросает в лицо суду — дикарская правда, нежелание дикаря принимать трудные обязательства, страстное желание сузиться до размеров инфузории, до гусеницы, содрогающейся от физического и физиологического раздражителя. Да, суд лицемерен, но лицемерие суда не может служить оправданием Мерсо. Толстой не признал бы Мерсо «своим», хотя объективно дорогу прокладывал этому он и превратно понятый тезис Ницше о переоценке ценностей. Я подчеркиваю, превратно понятый. Говорят, Ницше любил кошек, а Шопенгауэр — собак, но то, что философов не умиляли кошечки и собачки в человеческом обличий — это точно.

При этом словно случайно забывается, что правдолюб Мерсо отобрал жизнь у случайного араба, но это же не своя жизнь... свою Мерсо ценить умеет. Недаром единственный всплеск сознания возникает у Мерсо именно в связи со смертью, когда он лихорадочно выкрикивает в лицо священнику: «Что мне все, все, любовь матери, правила поведения, если мне суждено умереть?» По мнению Мерсо, и Камю в этом с ним солидарен, смерть обессмысливает жизнь... Что толку, если все равно смерть, — старый мотив. Но это радикально неверно, ибо только смерть дает смысл жизни, ценность и неповторимость всякому нашему поступку. Вообразите, что будет, если окажется, что всякий ваш поступок можно сотню и бесконечное число раз переделывать, поступки и деяния совершенно бы обесценились. Вечность обрекла бы нас на незначительность всех наших поступков. Только грозная точка в финале, именуемая смертью, гарантирует больший или меньший смысл любой жизни.

варвара и дикаря, взывающего к правде инстинктов и отвергающего культуру как фальшь в принципе. Это старая песня, которая в иные времена оказывается по той или иной причине вновь востребованной. При этом, как правило, ссылаются на Ницше. Да у Ницше можно найти много всякого, но я хочу припомнить то, что я говорила на первой лекции, цитируя Ницше: «Воля состоит в том, чтобы удерживаться от инстинктивных поступков, не позволять себе реагировать сразу, не быть игрушкой элементарных раздражений».

Именно о человеке, сделавшемся игрушкой элементарных раздражений, у нас шла речь в этом маленьком сюжете, посвященном сочинению Альбера Камю.