Без итогов
Дорогие друзья, я думаю, вы уже поняли самое главное, а именно то, что как говорил философ Жиль Делез, благодаря искусству мы вместо того, чтобы видеть один — единственный, наш собственный мир, видим мир множественный, или множество миров.
В 1938 году в конце творческого и жизненного пути английский писатель Соммерсет Моэм написал свою лучшую книгу — книгу мемуаров, которую назвал «Подводя итоги». Действительно любая добропорядочная и добротная академическая история литературы, с которой у этого курса очень мало общего, вменила бы себе в непременную обязанность набросать схему развития и вычертить некую генеральную траекторию, по которой осуществлялось движение упомянутой литературы... Я не стану этого делать и потому, что не в силах полноценно разобраться с такой проблемой, и потому что это мне не по нраву, и потому, что по не зависящим от нас обстоятельствам мы оставили за бортом ряд писателей, не говоря о которых, никаких итоговых траекторий прочертить нельзя. Я имею в виду в первую очередь Джеймса Джойса, краеугольный камень романистики двадцатого века... А еще Вирджиния Вулф, Роберт Музиль, Владимир Набоков, не просто прекрасные писатели, это писатели без которых парадигма значений зияет лакунами и вычерчивается ложная траектория. А еще потому, что дыхание этой классики еще долетает до нас, она не отстоялась временем и страстями, ведь «видеть — как говорил Ортега — вопрос расстояния». Так что не стоит торопиться. И все-таки я рискнула бы сделать кое-какие умозаключения общего порядка, предположив, например, что прочитанный курс мог бы иметь подзаголовок «Литература sub specie ludi», или «Литература под знаком игры», имея в виду те игры, в которых ставка — жизнь, и магистр Кнехт, бросаясь в ледяную воду горного озера, делает последний ход.
И еще, высокая литература в двадцатом веке, условно говоря, не только выглядывает из окна, интересуясь архе-типическим пейзажем и архетипическими людьми. Правда, что эта литература частенько склонна вообще отвернуться от такого пейзажа и от всякой святой непосредственности, хотя по-прежнему делает это ради человека. Утонченная и сложная литература двадцатого века, замечу, что произведения, о которых у нас шла речь, очень масштабные по замыслу и виртуозные по исполнению, не становится дегуманизованной, в смысле — бесчеловечной, скорее, совсем напротив. Кантовское: человек — не средство для моих целей — имеет продолжение в двадцатом веке в «Логике Другого», предполагающей Другого продлением самого себя, ибо сознание всегда множественно. Но это и есть перекличка отражений в борхесовских зеркалах, когда не сыскать начала, потому что этого начала нет, и это пру-стовское видение персонажа всякий раз в зеркалах иных глаз иным, чем прежний. Это очень «человеческая» литература, просто у нее иная мера требовательности и к себе и к потребителю, ведь предметом изображения становится не бытовое существование или приключения, а ДУХОВНАЯ СУДЬБА. А это настолько сложнее, насколько Стендаль сложнее Вальтер Скотта. Духовную судьбу не изобразить стародавним способом, кистью простодушного пейзажиста. Уже сам словесный ряд преображается и, конечно, не только он. Сменив предмет изображения, литература неизбежно вторгается в круг тем, всегда бывших объектом философской мысли, при этом литература зачастую выхватывает у философии кусок изо рта. Так входит в литературу всеобъемлющая тема игры в том сверхсерьезном смысле, в котором ее трактовала классическая философия. Игра возникает как в качестве темы произведений («Игра в бисер», «Доктор Фаустус»), так и в качестве творческой практики у большинства писателей, о которых нам довелось говорить, обильно пользующихся разнообразными игровыми приемами, в частности, реставрацией архетипических сюжетов, коллажами, введением цитат и многими, многими другими.
достигли высокого профессионализма, она стала рутиной. И главное — о духовном самоусовершенствовании речи уже не было и в помине.
«Работа с вашей группой была необычайно приятным взаимодействием между фонтаном моей речи и садом ваших ушей, иных открытых, иных закрытых, иногда чисто декоративных, но всегда человеческих... Окончив университет, кто-то из вас продолжит чтение великих книг, кто-то прекратит, а кто чувствует, что никогда не разовьет в себе способность наслаждаться великими мастерами, тому лучше их вообще не читать. В конце концов, и в других областях встречается этот трепет восторга. Главное, этот озноб ощутить, а каким отделом сердца или мозга — неважно. Мы рискуем упустить лучшее в жизни, если этому ознобу не научимся, если не научимся привставать чуть выше собственного роста, чтобы отведать плоды искусства — редчайшие и сладчайшие из всех, какие предлагает человеческий ум».