СПОР О БАРДЕ
Моя последняя перестрелка с Шоу произошла, конечно же, из-за Шекспира. В продолжение сражения Шоу оставался таким же жизнерадостным тоталитаристом, каким его знали в прежние годы. Наш спор о барде так характерен для Шоу, что остается только посвятить читателя во все перипетии баталии.
Весной 1942 года я послал Шоу экземпляр своей биографии Шекспира, вышедшей в дешевом издании. Книга ему поправилась, но он засыпал меня интересными вопросами, которые мне пришлось тут же парировать. С конце 1916 года пришла пора готовить более солидное издание, и я решил опубликовать наш обмен мнениями как приложение к изданию. Вот текст этой дискуссии:
— Ну, вы уж потрудились на славу — не то что прежние биографы. Мне особенно приятно, что вы покончили с «лошадиной легендой» в ее традиционном варианте. Всякому, кто отдавал себе отчет, к какому классу принадлежал Шекспир, эта легенда казалась несусветной чушью. А то, что он добывал себе и театру материальную поддержку, сколотив компанию мальчишек и приставляя их к лошадям джентльменов, посещавших спектакли «Глобуса», — так это знак того, что человек поднабрался у своего отца кое-какого делового опыта, пока другие поэты и драматурги губили свое образование по университетам. Артисты так непрактичны, что если кто-нибудь из них умеет хотя бы считать, ему волей-неволей приходится заделаться антрепренером. Так случилось с Чарльзом Кошрэном и с Барри Джексоном. А ведь оба хотели играть — не скучать.
— Но первый актер после Бербеджа, Дэвид Гаррик, был первоклассным предпринимателем.
— А разве можно ожидать иного от потомка гугенотов?! Да он ведь начинал в виноторговле, вы разве забыли об этом? У него, надо полагать, была монополия на торговлю спиртным в театре «Друри-лейн», — так и Шекспир возился с лошадьми, уже став актером.
— Если буду писать биографию Гаррика — рассчитываю на вашу помощь.
— Если вы вернетесь когда-нибудь к своей работе, надо бы кое-что переделать. Скажем, Марло не соперничал с Шекспиром. Он завоевал себе прочное положение до появления Шекспира. Шекспир вызвал его на поединок, то есть Шекспир соперничал с Марло и научился так ловко метать «могучие строки», что по такому, скажем, отрывку из «Ричарда III»:
«Созрело благоденствие врагов
» —
уже нельзя было отличить Шекспира от Марло. Такое мог бы написать и Марло. «Болтливый, пестрый и греховный день...»1 — а вот эдакую ерунду Марло никак не мог написать! Ретивым соперником Шекспира был Чапмен. Этот гордо щеголял своей ученостью и все сценические ремарки писал по-латыни. Все, а не только exit или exeunt omnes2, — это всякий умеет. Чапмена против Шекспира выставил Тейлор, и я не вижу оснований возражать ему. Чапмен - вот единственный гений века, способный встревожить Шекспира как новый опасный соперник.
— Ни за что не поверю, будто Шекспир мог опасаться Чапмена. Чапмен — нудный схоласт, прямая противоположность Шекспиру. Шекспир находился в расцвете своего дарования, успех следовал у него за успехом.
— другое дело. Его тень затмила юность Шекспира. Они были сверстниками. И Шекспир, с его честолюбием и обостренной восприимчивостью, не мог не испытывать искушения постоянно сравнивать себя с Марло, завоевавшим положение первого драматурга, добившимся оглушительного успеха у публики. Я убежден, что до тех пор, пока Шекспир не написал свои великие трагедии, он непрестанно чувствовал потенциальное превосходство Марло. Не стоит забывать, что жизнь Марло на театре оборвалась в самом зените, и он оставил по себе славу, намного превосходившую истинное значение его творчества. Боюсь, что тень Марло преследовала Шекспира до тех пор, пока он не разродился «Гамлетом».
— Что это вы придумали, будто Гермиона списана с Анны, чья измена доказана? Аякс же, видите ли, — пасквиль на Бена Джонсона... О «Троиле и Крессиде» вы вообще несете какой-то бред. По-вашему, чуть не за каждым героем пьесы стоит сам Шекспир или его близкий знакомый. Отчего бы вам тогда не опознать в королеве из «Гамлета» супругу Джона Шекспира3?
—- Вы не слишком внимательно прочли мою книгу. Я, кажется, ясно даю понять, что Шекспир хотел считать Анну виновной. Кроме того, я не утверждаю, что Гермиона и Анна — одно лицо. Я толкую лишь о возможности того, что некоторые черты поведения Анны могли лечь в основу характера Гермионы. Я нисколько не сомневаюсь, что вся линия отношений Леонта и Гермионы могла быть рождена одной только жизнью — такого не придумаешь. Впоследствии я пришел к убеждению, что вся эта линия покоится на ситуации, которую пережил Шекспир в доме Давенанта. Он был любовником миссис Давенант и отцом одного из ее детей. Мне теперь кажется, что Гермиона это ее портрет, а Леонт — наполовину Шекспир, наполовину Давенант.
— А как с Аяксом?
— Но я же говорю, что это шарж на Бена Джонсона, а не его портрет.
— Так можно о каждом напридумать с три короба, если только это выгодно.
— Мне это не выгодно. Я не фанатик. Я просто интересуюсь Шекспиром и его характером. Я не цепляюсь за веру, которую нужно поддерживать, не дорожу традицией, которую нужно укреплять, не исповедую теорий, которые нужно пропагандировать. Кому не ясно, что Шекспир, создавая «Троила и Крессиду», был в состоянии морального и физического расстройства? А если драматург не властен над собой, может ли он быть властен над своими созданиями? Он разоблачает себя в самых неожиданных местах, и последовательных характеристик героев от него ждать не приходится, Поэтому-то в глазах биографа второстепенный «Тимон Афинский» может стоять выше такого шедевра, как «Макбет».
— У вас ничего не говорится о неожиданном рубеже, что разделил «Конец — делу венец», «Меру за меру» и, быть может, еще «Троила» — и все остальное творчество Шекспира. Робертсон, будучи истовым поклонником Чапмена, ему эти пьесы и приписал. Руку Шекспира не спутаешь, и эта рука там чувствуется, но чувствуется там и еще кто-то, еще один ум-соавтор. В остальных же пьесах наш бард без следа проглатывает стариков соавторов.
— Я вынужден вас снова просить перечитать книгу повнимательнее. Сочиняя «Троила и Крессиду», Шекспир был не только болен (с вашего позволения, венерической болезнью). Дела его были плохи: казнь Эссекса, поворот в судьбе покровителя Шекспира Саутгемптона... В разгар болезни он написал «Конец — делу венец». А когда начал работать над «Мерой за меру» — только еще поправлялся. Точно такое же отсутствие внутреннего равновесия проявится снова в его последних пьесах. Объяснение — аналогичное. Я более чем уверен — и явственно намекаю на это в книге, — что его смерть была ускорена тем, что Пистол называет «французской болезнью».
—- Не думаю, чтобы эта версия принесла вам в Англии популярность.
— Согласен. В Англии принимают на веру только две шекспировские гипотезы, одинаковые по глупости. Во-первых, что не он написал свои пьесы. И, во-вторых, что он был гомосексуалистом. Ваш друг Робертсон придерживается первой гипотезы, для чего безусловно нужно быть ослом и вдобавок еще снобом. Он утверждает, что те, кто расходятся во мнении об авторстве пьес, единодушны в одном: их написал аристократ. Что же касается второй гипотезы, то она — достояние главным образом самих же гомосексуалистов. Эти охотно путают лесть с тайным влечением.
— Ну, а все-таки утверждение о том, что шекспировские сонеты построены на модной литературной традиции, — разве это не пошлость? Мистер У. Г. был, по всей видимости, одной из тех редких личностей, чья красота притягивает представителей того же пола. Влечение это не сексуальное. Мне посчастливилось тоже встретить живого У. Г. Это лорд Альфред Дуглас (сейчас ему пошел восьмой десяток). В его издании сонетов
Шекспира вы найдете единственный стоящий комментарий к ним. Он был удивительно красивым юношей — и совсем не гомосексуалистом.
для него недовольство, когда кто-нибудь в чем-то ему противоречил. Он еще ревновал к успеху у прессы и публики моей биографии Оскара Уайльда.
— Бросьте все в огонь! — с этого он начал. — Это погубит книгу и нас вместе с ней.
— Книгу нужно пересмотреть и исправить. Все, что написано о Джонсоне, — такое вранье, что любой читатель, обладающий элементарными знаниями о елизаветинцах, только взглянет, захлопнет книгу и моментально отправит ее в мусорный ящик. Для вас Джонсон это старый злой скупердяй, а Шекспир — подающий надежды юный стихоплет. Шекспир был на десять лет старше Джонсона. Шекспир был король сцены, а Джонсон — никому не известный новичок. Шекспир, как старший товарищ и без сомнения более талантливый драматург, помог Джонсону обнаружить способности и завоевать известность. Такова была суть их взаимоотношений, и годы ничего в них не переменили. Для Джонсона Шекспир так и оставался окруженным почетом «земным идолом», никак не иначе. Хвала, которую Джонсон воздал покойному Шекспиру, может быть уподоблена самым благородным и искреннейшим страницам в мировой литературе. Как вы можете даже предполагать, что Аякс — карикатура на Джонсона?! Это надругательство. Это глупо, наконец. Чтобы Шекспир изобразил своего младшего товарища, автора язвительных комедий, да не только комедий — лирики, похвальных обращений, эпитафий, поклонявшегося ему как «земному идолу», — чтобы его Шекспир изобразил тупоумным ублюдком — да ни за что на свете! Аякс — никакая не карикатура. Это обыкновенный театральный болванчик. Водопад обрушился на меня врасплох. Пришлось собраться с силами и отвечать:
— То, что вы сейчас мне сказали, доказывает лишь вашу полнейшую некомпетентность в елизаветинской драме. Вы, видно, и не слышали о знаменитой «войне театров», когда Джонсон и Шекспир оказались во враждебных лагерях и поливали друг друга грязью. Разве вы не помните, что высказал Джонсон, когда ему осточертел театр и все не давала покоя слава, окружавшая имя Шекспира, спустя много лет после кончины барда?
«Перикл» — тухлятина,
Не сказка — тина
—
Смердеть осталась, место ей — лохань.
На вкус Плей-клуба эта дрянь:
С объедками пирог
Честь утолит и усладит живот
Поднос для подаяния острот...
— «Перикл», должно быть, разочаровал Джонсона. Он ждал другого от автора «Лира», «Макбета» и «Гамлета». Вот он и высмеял автора «Перикла». Я сейчас окончил пьесу. Когда она увидит свет, публика весьма и весьма разочаруется. Ведь от меня ждут новую «Святую Иоанну», новый «Дом, где разбиваются сердца». Но разве вы из-за этого объявите мне войну?
— Джонсон написал «Всяк не по-своему»4, и там вышучиваются дворянские претензии Шекспира и его фамильный герб. В «Стихоплете» досталось уже не только социальным претензиям, но и высокопарному слогу
Шекспира.
«Троиле и Крессиде». Об этом ответе у современника Шекспира сказано: «Наш собрат Шекспир закатил ему (Джонсону) слабительное, совсем его подкосившее». «Слабительным» этим, разумеется, был Аякс. С одной стороны, Аякс, как вы справедливо заметили, — всего только «театральный болванчик». С другой же стороны, это Джонсон, и только Джонсон.
Он начал новую атаку:
— Чапмен был современником Шекспира. Чапмен был его соперником. Он был и ученый знатный и Гомера переводил. «Державный строй» его белого стиха красноречиво говорит в его пользу. Чапмен — «нудный схоласт»?! Как у вас только язык повернулся сказать такое о создателе Бюсси д'Амбуа?! Чапмен — «не соперник»? А вы в таком случае — не критик! Он умер в нищете. И вам его не жалко? Списывать его после этого со счетов — мало сказать глупо, это жестоко. Да, в литературе он был фигурой!
Я набрал воздуху — и закусил удила:
— Ваша некомпетентность распространяется и на ваше собственное творчество. Что там елизаветинцы! Вы будто позабыли о том, что в предисловии в пьесе «Великолепный Бэшвилл» некто Бернард Шоу сослался на
Чапмена всего только как на «словоохотливого педанта, вроде Лзндора, сквозь строки которого не продерется ни один читатель». В другом месте у вас упомянуты его «галиматья» и его «драчливые герои». Джонсон же у вас фигурирует как зверский педант, а всю братию елизаветинцев и не видно из-за облепивших их ругательств: они-де и бахвалы, и лгуны, и надувалы, и головорезы, и, конечно же, наемные писаки. Как же у вас хватает смелости вздыхать теперь по «литературной фигуре» Чапмена, который умер в нищете, которого вам жалко и которого поэтому не просто глупо, но и жестоко списывать со счетов?! И это вздыхает человек, назвавший литературное наследие Филдинга и Смоллета «горстью грязи»; собиравшийся даже выкопать Шекспира и забросать его камнями; презиравший умственную оснастку Гомера, Шекспира, Вальтера Скотта. И это вздыхает тот, для кого Теккерей был грязным писакой с раболепным умом; кто был уверен, что доктор Джонсон, как дурак, проболтал всю свою жизнь в таверне, пробавляясь россказнями горе-литераторов; кто нашел, наконец, сходство между Вордсвортом, нашим лучшим после Шекспира поэтом, и Георгом III5! Оскар Уайльд умер в полной нищете. Вам было его жалко? Разве это помешало вам, со слов одного только Фрэнка Харриса — первого человека по вранью во всей литературе, — разве это помешало вам утверждать, что Уайльд кончил безнадежным пьяницей и вымогателем и от него как писателя уже нечего было ждать?
— он уже перешел в наступление:
— Когда я поставил себе целью покончить с поклонением барду раз и навсегда, я боролся с помощью таких нечистоплотных приемов, что человек, вооруженный одной-двумя цитатами, может без труда сбить меня с ног. Но я все-таки ухитрился пошатнуть идол, водруженный Кольриджем, Лэмом и Суинберном. И это отнюдь еще не доказывает, что под соперником в сонетах подразумевается Джонсон...
Я в жизни не утверждал ничего подобного, но это обвинение слышал не впервые. Раньше я горячо отрицал свою вину. Теперь смирился. Спор исчерпал себя. Передо мной сидел девяностолетний старец, и я, наконец, сообразил, что, доживи я хотя бы до семидесяти, мне бы уже ни о чем не хотелось спорить. Да и сил бы на это не хватило.
Примечания.
1 «Генрих VI», часть II. Перевод Е. Бируковой.
3. Джон Шекспир — отец драматурга.
4. Существуют и другие русские переводы названия этой пьесы: «Каждый без своей причуды», «Всякий вне себя», «Всяк вне своего нрава».