НОВЫЙ АЛФАВИТ
Весной 1944 года кто-то сказал мне, что театр в Тэнбридж-Уэллсе намеревается поставить «Оружие и человек» на «облегченном» английском1. Потом я узнал, что это черное дело свершилось. Встретившись с автором, я с негодованием заговорил об этом, предполагая, что он сам поощрил варваров в их начинании.
— Успокойтесь, дорогой Хескет! Конфуз в Тэнбридж-Уэллсе не вызовет вселенского хаоса. Меня это тоже не касается, ибо дело не стоит выеденного яйца. Вот если бы провалился оригинальный вариант пьесы, было бы о чем печалиться. А допустим, они сыграют пристойно—и провалятся. Что это будет означать? Значит, этот сюжет не изложишь «по-облегченному», а только «по Бернарду». Не стану с вами спорить. И вовсе не я поощрил вандалов. Если бы не вы, я бы и не узнал об их бесчинствах. Мисс Пэтч раздает разрешения на постановки направо и налево, освобождая меня от этих забот. Проведай я об этом, чертовы дураки узнали бы, что я о них думаю. Но запретить им сделать эту попытку я бы не мог. Попытка — не пытка. Кому от этого убудет? Жаль, что я к ним не съездил. Любопытно, чего стоит моя пьеска как чистый сюжет, без выкрутасов с диалогами. Впрочем, если «облегченный» английский способен обезоружить «Оружие», пусть его лучше обезоруживает Я читал много страниц «облегченных» вариантов своих произведений и не заметил особой разницы!
«Автор», что Шоу составил завещание, по которому его собственность отходила государству, дабы последнее использовало ее для введения «удобного английского алфавита, состоящего по крайней мере из сорока двух букв и способного поэтому с достаточной точностью служить распознаванию всех звуков английского языка, не требуя на каждый звук более одной буквы. Последнее неосуществимо при том древнем финикийском алфавите из двадцати шести букв, который до сих пор находится у нас в употреблении». Он объявлял, что новая система невообразимо сбережет время, труд и средства и призывал многочисленные учреждения, колледжи, фонды, общества и общественные организации предпринять усилия для введения и пропаганды нового алфавита. Этот план, по его словам, имел исключительное значение и потому был понятен лишь экономистам.
Я схватился за перо: «Что с Вами стряслось? Не угрожает ли падением престол Вашего здравомыслия? Все ли в порядке с сердцем? Неужели Вы и вправду хотите, чтобы Ваше состояние пустили по ветру бесчисленные комитеты кретинов — грамматиков и экономистов? Да на это уйдут ближайшие две-три сотни лет. За Вашим начинанием маячит как будто бы желание сэкономить время потомков. Но для чего экономится время? Надо знать, что с ним делать. У нас нет указаний на то, что потомки лучше нас знают, как распорядиться свободным временем, — зачем же нам за них стараться? От души советую Вам предоставить будущему самому о себе позаботиться, а деньги истратить на какое-нибудь неотложное, ближайшее дело. Уильям Швенк Гилберт составил свое завещание так, что оно послужит на пользу профессии, которая помогла ему сделать состояние. Его пример достоин подражания. Знаю, Вы ненавидите благотворительность. Но вспомните свою собственную премудрость: никому не позволено жить в своей маленькой утопии. Нашей проклятой цивилизации трудно обойтись без филантропии. И уж совсем трудно без нее тем, кому государство и не помышляет помогать: литераторам и людям театра. После войны писательская профессия понесет, быть может, самый большой урон. Ваш долг — помочь тем из Ваших коллег, кого удача посещала реже Вас. Оставьте большую часть состояния Королевскому литературному фонду, который помогает авторам в беде, а остальное передайте на театральные премии. Такой Ваш поступок окажет благодеяние многим из тех, о ком Вы могли бы сказать: «Мне к ним идти, коли не дал бы бог спасенья»2. Вспомните, как Вы сами страдали от бедности, и помогите тем, кто нуждается сейчас. Бросьте фантазии и абстракции, доверьте потомков их собственным заботам». Через месяц я встретился с Шоу, и он выпалил: — Хескет! Вы неисправимый антишовианец. Мне так и не удалось обратить вас в свою веру. Неужели вы думаете, что я примкну к маркитантам и продавцам индульгенций, которые помогают капитализму замазывать его безобразия? Да ни за что на свете! Я по натуре не филантроп, но и не попрошайка. Не желаю одарять бедных, ибо ненавижу бедность и делаю все, что в моих силах, для ее искоренения. Если вы обзаведетесь денежками и будете готовы с ними расстаться, не раздавайте капитал бездумно. Найдите какое-нибудь заброшенное стоящее дело и займитесь им. Если не отыщете дела, купите акции на строительство очередного города-сада. Не пропадать же деньгам. Лучше бросить их в море, чем кормить паразитов и плодить врагов. Конечно, нельзя превращаться в Грэд-грайнда3— и вам обеспечена их ненависть, а им — ваша. Так вот, лучше подарите чек-другой Королевскому литературному фонду и пусть они сами раздают эти деньги — учитесь обходиться без унижений и без стыда, без покровительства и без проклятий.
Бедность ненавистна мне не меньше, чем вам; она ненавистна мне, как всякому человеку, испытавшему возмутительность нищеты. Однако я убежден: чем большей властью обладает государство, тем большей частной поддержки ждут художники. Все сколько-нибудь стоящие писатели — от рождения бунтари и индивидуалисты. Вы, мой дорогой коммунист, из их числа! И они скорее проклянут любое государство, любую организацию, чем примутся сочинять лживую пропаганду. Доктор Джонсон сделал самое черное дело в своей жизни произнеся: «Налог — не тирания!» И он понимал, что делал. Ни об одном стоящем художнике государство в жизни не позаботится. Все доходные места — не для него. Долг тех, кому дорог святой дух человека, — уберечь художника от голода. Вот почему я решил, что вы должны оставить большую часть своего состояния Фонду. Жизнь хороших писателей дороже алфавита для плохих. Не все ли вам равно, будут вас проклинать те, кому вы помогли, или нет? Вы ведь не покупаете их любовь. Вы отдаете деньги на то, чтобы люди жили своей жизнью, говорили своим языком и обогащали других тем, что остаются верны своему назначению. Вы отдаете деньги ради того, чтобы людям не приходилось торговать душой.
Шоу преисполнился того смирения, какое спасает нас в разговоре с душевнобольными: «Милый Хескет! Вспомните школу гражданства, которую мы с вами прошли в детстве: если мы не будем поступать, как нам велят, если не подчинимся правилам, сочиненным нашими мучителями, нас ждет суровое наказание. Делом чести для нас, тайной целью наших ребячьих интриг было поэтому нарушение правил: поступать вопреки тому, что нам велят, — если есть возможность и если нас за этим не поймают. А стоило ведь только растолковать нам, что мы останемся без куска хлеба, без штанов, без крыши над головой, без защиты от любого насилия, если не уговоримся делать определенные вещи определенным образом в определенное время и не делать других вещей, каким бы искушением это нам ни представлялось, — мы бы сразу все смекнули и из романтиков-бунтарей, у которых только разбой на уме, обратились в умников-консерваторов. Меня этому не учили — я своим умом дошел. Вам было недосуг поломать голову — вот вы все еще и грезите о всяких бунтарях, анархистах и об их абсолютно несбыточной свободе. Между тем у художника одно спасение — до мелочей организованное, упорядоченное, регламентированное общество, в котором ему всегда отыщется какая-нибудь работенка. Пусть себе стоит, как безмозглый робот, у станка или водит машину — скажем, три часа в сутки. На этот заработок он будет сыт, одет, у него будет угол. Зато освободится вдвое больше времени на сочинение книг, писание картин, создание симфоний, на которые рано или поздно появится спрос. Пока социализм не даст ему всего этого, он останется, как сегодня, нищим и вором, жалким паразитом и попрошайкой, — таким его делает отсутствие личных доходов. Так что помолчите, ибо моими устами всегда глаголет истина».
— не потому, что его устами всегда глаголет истина, а потому, что ему было восемьдесят восемь лет.
Мы перешли к моей биографии Конан-Дойля, опубликованной минувшей осенью. В январе сорок второго он усердно отговаривал меня от этой книги: «Не представляю, какая из К. -Д. выйдет книжка. Он ведь впал под конец жизни в исступленный спиритизм — его водила за нос любая гадкая девчонка. (Обычно это была именно девчонка. Фрэнк Подмор, многоопытный расследователь историй с привидениями, рассказывал: у Конан-Дойля не пробудешь и десяти минут, а уже чувствуешь — в доме бесенок.) Потом, у героя книги должен быть или счастливый или впечатляюще трагический конец. У Дойля был нелепый конец — куда это годится?!»
Шоу пошел на попятный — случай в его практике редкий:
— Я тут еще раз просмотрел вашу биографию Дойля. Какой неблагодарный сюжет — а книга вышла первоклассная. Казалось бы, что особенного в его жизни? Но вы вот сотворили интересного героя. И спиритизм
— Не в обычае поклонников отличаться здравомыслием. Они чувствуют удовлетворение, лишь когда их любимец изображается непогрешимым богом. Но даже превратив его в изваяние, они и изваяние это пытаются с ног до головы разукраситьг дабы в нем не осталось ничего человеческого. Между прочим, говорят, я неправ, отождествляя Дойля с его доктором Ватсоном. Многим кажется, будто он был вылитый Шерлок Холмс.
— Какое вранье! Шерлок — наркоман, который решительно никого неспособен к себе привлечь. А Ватсон — приличный человек.
Я спросил у Шоу, как он проводит теперь время. Он сообщил, что занялся изучением стенографии Питмэна: «Хочу освежиться, люблю новые веяния. Мне порой трудно писать — рука дрожит. Буду посылать в газеты стенограммы».
— 1500 слов4. Он по-прежнему давал интервью, сочинял статьи, рецензировал книги, посылал в «Таймс» письма по военным, религиозным, политическим, медицинским и экономическим вопросам. Судя по всему, он чуть не ежевечерне слушал радио и даже не выключал трансляцию парламентских дебатов: «Большинство наших политических деятелей — просто кошмар, а не политики. Ллойд-Джордж был хорош, а Черчилль — и того лучше! Хоть бы кто-нибудь сказал им, до чего убогий стиль царит в Палате общин. Если слушать их говорильню по радио, то это сплошные паузы — после каждого слова не знают, что сказать дальше. А предлоги и союзы падают прямо как прорицания!»
Его распорядок дня мало изменился после смерти жены. Вставал в восемь, умывался, просматривал письма. В девять — завтрак и газеты. Потом — ответы на письма, посетители. В четверть второго — обед. С двух до трех — послеобеденный отдых. До половины четвертого — журналы. До половины шестого — прогулка. До семи — работа. В семь — умывание и переодевание к ужину (темный костюм). Ужин — в четверть восьмого. И часов до десяти, до одиннадцати — чтение, или радио, или работа. Иногда он откладывал письма до обеда. Тогда мисс Пэтч пыталась внести некоторое разнообразие в достаточно монотонную трапезу, обсуждая с Шоу корреспонденцию и набрасывая его ответы. На попытки мисс Пэтч завести с ним разговор Джи-Би-Эс отвечал ворчанием. Но мог неожиданно уделить чрезмерное внимание длинным письмам, полученным от каких-нибудь кляузников. Он был, что называется, «домашний колпак», но иногда выкидывал неожиданные коленца — раз как-то в Эйоте, на ночь глядя, в половине одиннадцатого уселся за фортепиано, заколотил по клавишам и что есть мочи заголосил. Рояль стоял в холле. Он перебудил полдома, а бодрствующая половина была обречена и дальше бодрствовать.
Осенью сорок четвертого Шоу объявил, что обращение ко всем учреждениям, колледжам, фондам, обществам по поводу нового алфавита ни к чему решительно не привело и теперь он поручает своим душеприказчикам «организовать фонд, из которого можно будет финансировать любой более или менее реальный проект нового фонетического алфавита, способного передать все сорок два звука, перечисленные покойным Генри Суитом, оксфордским фопетиком; затем следует сделать транслитерацию по правилам этого алфавита отдельных классических произведений английских авторов, опубликовать эти книги и разослать их во все основные библиотеки. Если через двадцать лет после моей смерти (юридический предел фондо-накопления) вышеозначенное предложение не встретит ни в ком энтузиазма, деньги должны быть израсходованы на другие общественные нужды».
«Basic English ». Это около 850 слов, отобранных из английского словаря для обучения языку, которым можно пользоваться при научных и деловых контактах. Название этого «облегченного» английского словаря составлено из первых букв следующих слов: британский, американский, научный, международный, деловой.
«Тяжелые времена» — почти аллегорическое воплощение буржуазной расчетливости.
4. Примерно 6 страниц на пишущей машинке.