МЕККА
Была ранняя весна, когда однажды утром Джи-Би-Эс сошел с поезда в Юстоне и носильщик приветствовал его па странном наречии: «Ensm'faw weel?»1
Не напрасным оказалось чтение Диккенса: Шоу мысленно восстановил недостающие звуки и выбрал карету. Кеб выглядит странно: как в него влезают? И как вылезти обратно?
Минуло шесть лет со дня смерти Диккенса, но в глазах Шоу Лондон оставался творением писателя: улицы, которыми он пробирался, казались ожившими диккенсовскими страницами.
Лондон не ударил в грязь лицом, и молодой ирландец переживал душевный подъем, обозревая город, намеченный им к завоеванию. Он еще не ведал, с чего начать кампанию, — не было ни программы, ни плана, он не представлял себе тактики, не знал даже определенной цели: «Обычное значение слова «честолюбивый» всего меньше подходит ко мне. Должен лишний раз признаться, что для подножек и драк я не гожусь; не прельщают меня и лавры победителя. Меня выручило земное притяжение, усидчивость и трудолюбие стали моей второй натурой; я работал запоем (папенька страдал им буквально), а лень и душевная мягкость не допускали выгадывать счастливый момент или хватать денежный куш — настоящий-то честолюбец таких вещей не прозевает».
— пять объемистых сочинений. Окончание каждого из них приносит ему лишь горечь и стыд. Он сидит за ними, как ученик за уроками. Что-то надо было делать, и он писал, потому что ничего другого делать не умел.
Но те страшные и безденежные годы ученичества отблагодарили его великолепным профессионализмом. Впредь он не будет знать трудностей, берясь за перо. И найдет поразительное утешение, которое позже выскажет его Цезарь: «Тот, кто никогда не знал надежды, не может отчаиваться»2.
Мать и сестру он разыскал в тупике неподалеку от Бромптонроуд; тупичок звался Виктория-Гроув, и имел он самый деревенский вид: кругом сады и огороды. Родные занимали половину дома под номером тринадцать. Мать зарабатывала преподаванием, сестра пела. «Отец остался в Дублине и каждую неделю отрывал нам от своих скудных средств фунт стерлингов. Но мы перебивались: залезали в долги или выкручивались сами, пощипывая 4000 фунтов материнского наследства, — ее опекунские полномочия возрастали по мере вхождения троих детей в возраст».
«громыхая басами в нужном темпе, играть в дуэте с сестрой классические симфонии и оратории». И это не облегчило положения. Дело чуть не кончилось сумасшествием матери, когда он принялся за свои любимые отрывки из вагнеровского «Кольца Нибелунгов». «Мать ни разу не пожаловалась, но, когда мы уже разъехались, признавалась, что частенько уходила всплакнуть. Как больно казнит меня эта мысль! Учини я даже убийство, и то совесть вряд ли угнетала бы меня больнее. Если бы я мог заново пережить свою жизнь, я посвятил бы себя борьбе за наушники и микрофоны, дабы маньяки-музыканты тревожили звуками одних только себя. В Германии закон велит закрывать окна при игре на фортепиано. Но какой от этого прок ближайшим соседям? Музыкой нужно заниматься только в полностью звуконепроницаемой комнате; в противном случае равняйте эти занятия с уголовным преступлением. Следует также страхом конфискации обуздать громкоговорители».
Шоу не спешил нести свою лепту в семейный бюджет, и тогда окружающие взялись сами пристроить к делу принципиального тунеядца.
«метод», сбрил баки и отпустил усы. Вероотступник открыл на Парк-лейн певчую лавочку и за приличное вознаграждение брался в двенадцать уроков сотворить примадонну.
Миссис Шоу потихоньку рвала отношения с человеком, который, обратив ее в новую религию, повел себя, как Иуда. Шоу меж тем бренчал на рояле на музыкальных вечерах у Ли, впервые соприкоснувшись с полубогемным музыкальным миром английского общества. Чтобы отблагодарить своего тапера, Ли сделался музыкальным критиком в «Хорнет»: Шоу писал за него рецензии и получал гонорар. Дело вскоре прикрыли. Антрепренеры возмутились рецензиями, взяли назад свои рекламы, и газета скончалась. Шоу почувствовал облегчение: редактор имел привычку оживлять его серьезные заметки болтовней на музыкальные темы. Опять он стал «уязвим для предложений работы». Болезненная застенчивость не мешала ему решительно отклонять приглашения, чреватые встречами с людьми, от которых, того и гляди, могла прийти реальная помощь. Он был уверен, что доброжелатели не отстанут до тех пор, пока не свяжут его по рукам и ногам каким-нибудь пренеприятным занятием.
«Я безотчетно отказывался от всех вакансий... Я был неисправимым безработным. Тянул время, придумывал отговорки, морочил голову себе и людям. Явившись по объявлению, вел себя более чем ненавязчиво... Вспоминаю разговор с заведующим банком в Онслоу-Гарденс — этого мне сосватал один прилипчивый дружок, с которым я как-то пообедал. Разговор шел о возможности «использовать» меня в банковском деле. Я развлекал заведующего блистательно — именно так, хотя само это слово мои благожелательные критики прилепят мне много позднее. Расстались в прекрасных отношениях: заведующий был совершенно у зерен, что я без труда подыщу себе что-нибудь еще — служба в банке, конечно, не для меня».
Следующей непрошеной благодетельницей была родственница и писательница миссис Кзшель Хой. В 1879 году она свела Шоу с секретарем телефонной компании Эдисона, которая размещалась в подвалах под конторами на улице Королевы Виктории. Его определили в группу монтажных работ и он, случалось, битый день уламывал обитателей лондонского Ист-Энда «допустить компанию на их крыши, чтобы поставить изоляторы, шесты и блоки, несущие телефонные провода». Он жадно вбирал впечатления, но переговоры с домохозяевами выводили его из себя: «Сколько бы я ни хорохорился, меня очень нетрудно было сбить, и я, бывало, мучительно переживал резкую отповедь какой-нибудь задерганной хозяйки, принявшей меня по ошибке за коммивояжера».
Затея Эдисона не удалась. Английский маклер забраковал ее: телефон «на весь дом выбалтывал вещи, которые благоразумнее было бы нашептывать», и в итоге предприятие слилось с государственной телефонной компанией. Но Эдисон все же оставил по себе след: Шоу на несколько месяцев обзавелся работой, а став начальником группы, сошелся с американцами. Эти ребята «с удивительной искренностью пели непристойные и жалостливые песни», изъяснялись безобразным языком, «вкладывали в труд дикую энергию, о чем никак не свидетельствовали плоды их усилий», из начальства уважали только американцев, считали Эдисона величайшим гением всех времен и бесконечно презирали своих английских коллег, не терпевших в работе ни спешки, ни понукающих окриков.
— но уже без Шоу. Никогда впредь он не возьмет греха на душу, не будет ломать свою натуру и стараться жить честным трудом; правда, через два года он сорвется, взявшись заработать фунт-другой подсчетом голосов на выборах в Лейтоне, но это уж в последний раз!
«с сожалением», если верить вежливой форме отказа. Но одна статья зацепилась в газетке «Все как один», издававшейся Дж. -Р. Симсом; в ней речь шла о том, какое имя следует давать ребенку. В своем первом опусе, от которого ведет начало необозримое море его журнальной продукции, Шоу убеждал родителей не давать детям пышные и глупые имена: «Не взваливайте на них редкие имена, под которыми прославились исторические личности. Такой человек будет походить на ворону с павлиньим хвостом. Он не сам его нацепил и, конечно, будет его стыдиться, если это человек с головой. Как ни старайся несчастный, он всегда находится в двусмысленном положении: его неминуемо сопоставляют с образцом, до которого он, ясно же, никогда не дотянется, и вот его уже корят неудачником, и презрение его удел — все по милости своего кровного имени». То же и в другом случае: «Носитель имени какого-нибудь дурака так и ходит в дураках и в конечном счете вынужден оправдать это мнение. Конечно, настоящий гений справится с напастью, хотя и ему имечко может крепко подгадить».
За эту статью Шоу получил пятнадцать шиллингов и в бесконечной благодарности тут же уселся и написал кое-что получше. Наверно, это было даже слишком хорошо написано, ибо, вернув рукопись, газета вскоре закрылась. Его «блистательное перо», я полагаю, поразило насмерть всю редколлегию.
За десять лет (1876—1885) он заработал пером шесть фунтов, из коих пять фунтов принесла реклама медицинского патента, а пять шиллингов уплатил сосед, заказавший стихи: Шоу думал написать пародию, но увлекся и кончил даже с чувством. Он было взялся за мистерию, да скоро остыл, успев только набросать характер богоматери, сбивавшейся на сварливую бабу. Годы 1879 — 1883 были в основном заполнены писанием романов.
Что можно сказать о его романах? «Можно по-разному не любить Шоу, — замечал Оскар Уайльд. — Можно не любить его пьесы, или любить его романы». Когда много лет спустя уже известным драматургом Шоу перечитал свою прозу, он признался: «Читать можно — и в этом весь ужас». После этого он свои романы возненавидел.
сил, но специфический юмор Шоу нет-нет да проскочит. Вот, к примеру, слоняется под сводами Вестминстерского аббатства молодой герой его первого романа «Незрелость» Смит, в образе которого нетрудно узнать самого автора. Возбужденное состояние Смита передается таким образом: «Тихая поступь, горящий взор и сосредоточенное спокойствие подскажут проницательному наблюдателю, что перед ним законченный атеист».
Действительно, в то время Шоу заболел воинствующим атеизмом. Однажды на холостяцкой вечеринке в Кенсингтоне он услышал, что некто, глумившийся над миссией Муди и Сэнки, был казнен праведным божьим гневом и домой доставлен на ставне. Завязался спор. Один из спорщиков, настроенный весьма евангелически, заявил, что Чарльз Брэдлоу, самый грозный атеист среди сторонников светской школы, публично-де вынул часы и призвал Всемогущего поразить его насмерть. Брэдлоу дал Всемогущему пять минут — пусть докажет свое существование и несогласие с атеизмом. Тут же один из гостей принялся заверять, что Брэдлоу не делал ничего подобного и публично, мол, опровергал эти бредни. Шоу взорвался: такой поступок в характере Брэдлоу, а был он в действительности или не был — это не важно: «Я добавил, что упущение никогда не поздно поправить — ведь я же разделяю мнение Брэдлоу: ужасно глупо верить, что в естественный порядок вещей может капризно вмешиваться вспыльчивое и обидчивое сверхъестественное божество. А посему... — и здесь я вынул часы. Это возымело мгновенное действие. Никто не стал дожидаться результатов опыта — ни скептики, ни святоши. Напрасно призывал я благочестивых положиться на зоркий глаз божественного метателя молний, на его справедливую длань, отделяющую виновного от невиновного. Напрасно призывал я скептиков согласиться с логическими выводами их мировоззрения: когда дело пахнет молнией — скептиков не бывает. Страшась стремительного распыления гостей, если я возглашу нечестивый вызов, и перспективы остаться наедине с неверным, осужденным к смерти в течение пяти минут, наш хозяин вмешался и запретил эксперимент, умоляя всех переменить тему разговора. Я, конечно, уступил, не преминув заметить, что, хотя страшные слова не были произнесены, они отчетливо стояли в моем сознании, и, стало быть, сомнительно, чтобы, заткнув мне рот, собравшиеся отвели кару небесную. Но выяснилось, что все уже считали происшествие благополучно исчерпанным: мысли мои не имеют значения, коль скоро вслух ничего не было высказано. И только главарь евангелической группировки казался озабоченным, пока не истекли пять минут».
Один заботливый приятель загорелся желанием спасти Шоу от геенны огненной и упросил отца Аддиса из бромптонского оратория3 обратить его в католичество. Шоу был не прочь поспорить, да еще интересно было попытать, что за птица этот отец Аддис, и посему он немедля отправился в молельню.
«— Мир существует, — заявил святой отец, — и, значит, кто-то его создал.
— Если ваш «кто-то» существует, его в свою очередь создал кто-то раньше, — заявил я.
— Если это ваш аргумент — пожалуйста, — отвечал патер. — Считайте, что у бога есть творец. Считайте также, что у творца бога есть свой творец. Выстраивайте творцов в сколько угодно длинную очередь, сделайте милость. Только ведь воображать легион творцов и немыслимо и нелепо: поверить в первого ничуть не труднее, чем в стоящего под номером пятьдесят тысяч или пятьдесят миллионов. Так отчего же не остановиться на первом? Ведь сколько ни пытайтесь заглянуть ему за спину, ваша логическая неувязка не распутается.
— Следуя вашему рассуждению, — парировал я, —мне нетрудно поверить, что точно так же, как мир возник сам по себе, его создатель сотворил себя самого; правда, в первое поверить легче: мир существует реально и на наших глазах воссоздает себя; в этом плаке творец остается гипотезой.
о боге, но, проходя через трапезную, он на минуту вернулся к разговору, признавшись, что сошел бы с ума, потеряй он веру. Его искренность меня тронула, но я чувствовал себя великолепно — так и объявил ему, гордясь своим здоровым и молодым хамством».
Вот вам и герой «Незрелости» — загляните в конец романа: «Возвращаясь опять через мост, Смит задержал шаг и задумался о своей незрелости, любуясь недвижными квадратами белого лунного света и лежавшими впереди тенями. Потом он отрицательно дернул головой и направился к дому».
«Незрелость» была отвергнута всеми лондонскими издателями поочередно. Рецензент издательства «Чапмен и Холл» Джордж Мередит откликнулся лаконичным «нет». Рецензенту Макмиллана Джону Морли книга подала мысль привлечь Шоу к сотрудничеству в своей «Полл-Молл Газетт». Шоу явился, и Морли спросил, чем бы он мог заняться. Шоу считал, что он может писать об искусстве.
— Вздор, — презрительно воскликнул Морли, — нынче все могут писать об искусстве!
— Вы полагаете? — сухо обрезал Шоу, и Морли понял, что сотрудник ему попался из строптивых.
Опус второй — «Неразумные связи». Как и первый роман, «Неразумные связи» содержат несколько хороших мест — скажем, такое: «С самого начала я ждала повода возненавидеть его». И этот роман обошел всех издателей, никого не заинтересовав. «Научить меня было некому, а я был молод и зелен, чтобы догадаться: дело вовсе не в литературных просчетах, а в той враждебности, которую возбуждал мой вызов респектабельному вик-торианству. Впереди не брезжило никакой надежды, и все же я продолжал сочинять...»
Служба в конторах обернулась к добру — ему не стоило большого труда держать поставленное себе правило: ежедневно исписывать пять четвертушек бумаги. И никаких скидок на погожий день или нерабочее настроение!
«Во мне засели мальчишка и клерк, и, если на пятой странице предложение обрывалось, дописывал я его только на следующий день. Или, положим, я разбазаривал день. Тогда на завтра — двойное задание, чтобы наверстать упущенное».
«Неразумными связями» совпала с лондонской премьерой «Кармен». Вот где Шоу нашел отдушину для своих романтических порывов. Когда его утомляла сплетаемая им интрига, он бросал перо, садился к роялю и забывал презренный реализм «ради очаровательного общества Кармен, ее красного тореадора и желтого драгуна».
Самый оригинальный и тонкий роман — опус третий, «Любовь артистов». Здесь Шоу впервые испробовал старый шекспировский трюк: женщина идет на все ради мужчины. Герой романа, списанный с Бетховена, открывает вереницу исторических персонажей, которые с легкой руки Шоу выглядят куда симпатичнее своих действительных прообразов. Герой «Любви артистов» — большой мастер: силою ума и характера он далеко превосходит пустопорожнее общество леди и джентльменов, пустивших его на свой порог за музыкальные заслуги. Этот образ был новостью в литературе. Книга ознаменовала решительный поворот в развитии Шоу. Первые два романа были плодом самоуверенного рационализма, особенно «Неразумные связи» (он написал книгу одним махом, ни разу не запнувшись). В отличие от «Неразумных связей», «Любовь артистов» не несла в себе катастрофы и не имела конца: роман просто останавливает свой ход. Писался он медленно; задержали и первая болезнь, унизившая Шоу сознанием своей смертности, и необходимость перечитывать написанное, чтобы ухватить терявшуюся нить.
«Прививки не оставили на мне живого места — на всю мою грешную жизнь мне обещалась неуязвимость для оспы». И все же Шоу пал жертвой эпидемии 1881 года. Из болезни он вышел с великолепной бородой и неверием в медицинскую ортодоксию. Это последнее и продлит ему жизнь до глубокой старости, к великому смущению многих маститых врачей.
Хотя Шоу и не исповедовал еще социализма, он созрел для обращения в эту веру. Одновременно завершился для него немудрящий этап рационализма и материализма. Он понял, что эта дорожка далеко не выведет, и порвал с ней решительно и сразу. Теперь его будут занимать ступени и оттенки мистической (а точнее — стоящей выше разума) категории — человеческого гения; столкновение гения с обывательским здравым смыслом составит отправную точку его комедий.
— «Профессия Кэшеля Байрона» — можно, пожалуй, назвать боевиком. Шоу перевидал много боксерских схваток, читал книги по боксу в Британском музее и в конечном счете сам написал об этом книгу, хотя и считал свой интерес к боксу следствием первородного греха.
Джи-Би-Эс никогда не был любителем спорта. Свое отношение к спортивным состязаниям он выразил как-то в беседе со мной следующими словами: «Глубоко раздумывая о человечестве, я прихожу к мысли, что в настоящее время оно всего лучше приспособлено гонять по полю мяч. Через тысячу лет, может статься, оно нравственно и духовно поднимется настолько, что сумеет выбить мяч со своего поля». Однажды он побывал на бейсболе, а когда вскоре его пригласили на следующий матч, Шоу изрек: «Когда вас дважды приглашают на бейсбол, вы неизбежно спросите себя, зачем надо было ходить в первый раз. Ответа невозможно доискаться. Нет, это сумасшедший мир». И вот причастность к вселенскому помешательству едва не сделала его популярным автором. «Я не могу без дрожи думать, что «Профессия Кэшеля Байрона» чуть не сделала меня в двадцать шесть лет модным литератором. Найдись в ту пору предприимчивый издатель — и мне бы конец!» Но и без такого издателя книга прошла в нескольких выпусках социалистического журнала «Тудей», потом вышла отдельным изданием ценою в шиллинг, а в Америке выскочило и пиратское издание.
На книге Шоу многие погрели руки, и только автор остался ни с чем, признаваясь, что написал ее для забавы и жалеет, что стал причиной всего этого ребяческого восторга: «Бой в перчатках и рассчастливая концовочка, до которой я никогда прежде не унижался, впервые принесли мне позорный успех среди благожелательных рецензентов и у многотысячной читающей публики. Но я успел задуматься о содеянном, и чувство собственного достоинства забило тревогу. Я решил оставить выписывание характеров и... засесть за роман, который поднимал бы большую социальную тему».
Поднять большую социальную тему оказалось делом утомительным. Две главы чудовищного объема только-только подвели его к существу вопроса. Он бросил работу, и в журнал пошла лишь вводная часть сочинения, вышедшая потом отдельной книгой под заглавием «Социалист-затворник». В связи с этой книгой Шоу выскажет любопытное наблюдение о своем творческом методе: «Бьюсь я однажды в читальном зале Британского музея над началом пятого и последнего своего романа «Социалист-затворник» — и вижу: сидит и трудится за соседним столиком на редкость привлекательная, просто притягательная молодая особа, лицо решительное, живое, умное. Увидел я это лицо и как в душу заглянул: так родился характер Агаты Уайли. Мы за все время не обменялись и словом, не познакомились. Я видел-то ее всего несколько раз и все при тех же обстоятельствах. А назови я сейчас ее имя, которое, кстати, сделалось известным в литературе — как и я, она писала тогда роман, и, может быть, мой профиль вдохновлял ее в работе над образом героя, — выдай я, стало быть, ее имя, и сочтут ее бесповоротно Агатой Уайли да еще приплетут бог весть какую скандальную ерунду, кивая на наше якобы близкое знакомство. Я всегда пользовался живой моделью, как художник, и добавлю — работал в манере художника: иногда самый верный образ рождался из близких, личных отношений с прообразом, а случалось, он возникал в сознании благодаря брошенному взгляду, как в случае с Агатой. От одного такого взгляда могла возникнуть цепь обстоятельств настолько правдоподобных, что мне доводилось выслушивать упреки — мол, бессовестно лезу в чужие дела. Можете мне не верить, но однажды я придумал для одного из моих героев лакея, а потом выяснилось, что именно такой лакей и служил у его живой модели! Я копировал природу с разной степенью точности, разрываясь между крайностями: добросовестным выписыванием всего, что я наблюдал, и игрой воображения, подсказанной случайным взглядом или рассказом. В одной и той же книге или пьесе я сводил вместе житейские наблюдения и то, что принято называть вымышленными характерами и традиционными литературными персонажами».
их возвращение поднимало серьезный финансовый вопрос: где изыскать полшиллинга, чтобы отправить рукопись к очередному адресату? И за все время — ни одного ободряющего слова.
перепечатки, причем одно издательство взялось за свое дело так рьяно, что Шоу счел себя наконец признанным и передал издательству права на следующие свои работы. Другая фирма, «Братья Харпер», издавшая в 1887 году книгу Шоу, отблагодарила его десятью фунтами и, поскольку об авторском праве тогда еще не могло быть и речи, заручилась лишь моральным правом на издание Шоу. Спустя несколько лет конкурирующая фирма наплевала на мораль и выпустила свое издание. Шоу тотчас вернул десять фунтов, коль скоро моральное право не оправдало себя. «Харпер чуть не помер от удивления, получив свои десять фунтов обратно. С тех пор они мне таких подарков не делали».
Доходы Шоу позволили ему в 1892 году заявить, что между 1889 и 1891 годами его гонорары от продажи романов возросли на сто семьдесят процентов. Мотай на ус, издатель, если ты ищешь беллетриста с быстро растущей популярностью! «Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь еще из современных писателей мог похвастаться такой цифрой, — говорил Шоу. — Сто семьдесят процентов. И это еще приуменьшено. Вот точные цифры: 2 шиллинга 10 пенсов за 1889 год и 7 шиллингов 10 пенсов за 1891-й».
В течение первых девяти лет жизни в Лондоне мать Шоу давала сыну и кусок хлеба и крышу над головой; правда, одеть его прилично было ей уже не по средствам, каковые слагались из платы за уроки музыки, мужниного пособия, остатков от наследства в 4000 фунтов и процентов по заложенному имуществу в Ирландии — скажем, фунт в неделю. «Истинный художник, — говорит Тэннер в «Человеке и сверхчеловеке», — скорее допустит, чтобы его жена голодала, дети ходили босыми, семидесятилетняя мать гнула спину ради его пропитания, чем станет заниматься чем-нибудь, кроме своего искусства». Шоу поступал именно так и секрета из этого не делал: «Был я крепкого здоровья, смышленый малый, силою господь не обидел, и моя помощь была очень нужна семье — в те годы мы перебивались из последних сил. А вместо того я предпочел сесть всем на шею — поступок чудовищный в представлении крестьянского парня из какого-нибудь романа. Да, чудовищный, и решился я на него без всякого смущения. В борьбу за существование я не ввязался — ввязал в это дело матушку. Не стал и отцу опорой в старости — и на нем повис, как медаль. В награду отец дожил до того момента, когда смог прочесть в журнальчике рецензию на один из моих дурацких романов; рецензию написал мой близкий друг и прочил он мне немалую будущность. Думаю, это было неплохое вознаграждение, вряд ли хуже пособия, которое благодарный сын наскребает папаше на хлеб каким-нибудь жалким трудом. Ну, хуже ли — лучше, это было единственное, что он получил за вспомоществование, посылаемое нам из Ирландии. Вдобавок к этому мать гнула старую спину на поприще музыки, которой прежде отдавалась бескорыстно. А я участвовал только в расходах. Люди поражались моему бессердечию. У одной молодой и романтичной леди достало мужества открыто и нелицеприятно высказать свое возмущение — «за что я и уважаю ее», как сказал Пепис о жене корабельного плотника, отвергшей его домогательства45, я был неуязвим для болтовни горе-моралистов. Я писал свои пять страниц в день и на горбу матери выезжал в люди — а не в рабы».
1 Носильщик спрашивает у Шоу на простонародном диалекте кокни, какой он желает взять экипаж: хэнсом-кеб или просто карету?
«Цезарь и Клеопатра». Перевод М. Богословской и С. Боброва.
3 Ораторий (от латин. огагс — молиться) — молельня; монастырская постройка, предназначенная для собрания монахов и церковной службы.
4 Сэмюэл Пепис (1633 — 1703) — автор «Дневника», одного из классических произведений английской литературы.
— герой одноименной комедии-маски Мильтона (1634), вымышленный языческий бог, превращающий людейв животных