ФАБИЙ ПРОТИВ СЦИПИОНА
Итак, Шоу-драматургу надувал паруса ветер аплодисментов и популярности, в то время как на Шоу-пропагандиста вал за валом обрушивался критический шторм.
В 1899 году разразилась англо-бурская война и почти вся Англия ожидала ее мгновенного окончания: не бурам же тягаться с мощью британской армии?! Но у буров нашлись могущественные союзники, и первый среди них — само британское Военное министерство. Война все шла и шла, пошел уже третий год...
В самом начале войны Шоу разделял общий оптимизм. 24 декабря 1899 года он писал из Аберистуита, куда отправился с лекцией после средиземноморского турне и где остался на Рождество — благо позволяла погода: «Как бы я хотел сочинить памфлет о войне! Но она кончится прежде, чем я найду для этого время». Британское невежество и бурская смекалка общими усилиями помогли ему найти нужное время, и 31 августа 1900 года он уже смог объявить об окончании первого варианта своей брошюры «Фабианство и Империя». Он сделал это в наспех набросанном письме своему товарищу-фабианцу Г. Маггериджу: «Я только что закончил черновик манифеста фабианцев к выборам. Это шедевр: чудовищной длины (настоящая книга!) и такой экстра-ультра-сверх-империалистический, что, прочтя его, Вы сравняетесь цветом с бумагой, на которой я пишу1
Убежден, что агитация либералов против правительства идет последнему только на пользу, ибо нельзя себе представить идиота, который осмелился бы в разгар войны голосовать за эту целиком негативную и самую неосуществимую из программ. «Белый список» лейбористских лидеров — это последняя капля, переполнившая чашу; это белый флаг, с которым мы выходим к либерализму в тот самый момент, когда нам осталось так мало до окончательной победы над ним!
И все из-за дела Крюгера2, этого второго издания дела Тишборна — свели беднягу с ума! Нам надо проучить и Крюгера и Чемберлена. Пусть знают, что страны — это не частные угодья, за которые должны сражаться династии, расы и нации. Я разобью ореховую скорлупу Вашей башки и вколочу туда немного международного социализма — это и будет мой империализм»;
Два месяца спустя, во время выборов в Совет графства, Шоу нарисовал «Юнион Джэк»3 «Голосуйте за кандидата империалистов!»
Он очень удивил своих поклонников и вызвал очередной раскол в Фабианском обществе, когда встал на защиту Киплинга против пророка Исайи: «Странная штука стряслась в военные годы в Норвегии. Норвежцы, подобно немцам, расположены были считать справедливым лишь все антианглийское. И вдруг Ибсен, как всегда мрачно, спросил: «Неужто мы и вправду на стороне ветхозаветного Крюгера?..» Эффект был подобен электрическому шоку: Норвегия набрала в рот воды. Я был солидарен с Ибсеном. Конечно же, не меня было обманывать «Таймс» и их очередной кампании. (Хотя, к слову сказать, я защищал «Таймс» от обвинений во взяточничестве, полагая, что глупо приплачивать «Таймс» за то, что газета делает сама с превеликим удовольствием.) Но я чувствовал, что Крюгер это XVII век и, к тому же, шотландский XVII век. И вот, к моему величайшему смущению, оказался заодно с толпой... Поразительно, куда только не заведут человека передовые взгляды!»
Не питая решительно никаких иллюзий по поводу охотников до войны (ибо все они были прежде всего охотники до больших барышей), Шоу оказался в компании «плутов», против «христиан-мироносцев». Он говорил, что, будучи знатоком естественной истории, не считает себя вправе презирать Рокфеллера и Родса — ведь не презирает же он фокстерьера, вынюхивающего лисицу! «Если Рокфеллер заслуживает виселицы (пользуясь Вашей высокоморальной терминологией), — писал Шоу Гайндману, — ее заслуживает в этом случае и любой другой человек, поступающий как Рокфеллер при благоприятных обстоятельствах, то есть ее заслуживают приблизительно 99% его негодующих сограждан. Всех не перевешаешь (тем более что и самому придется вешаться) — а с морализмом сойдешься только на этом, и ни на чем больше».
Для того чтобы парировать эти слова, Гайндману было бы достаточно двух контраргументов: во-первых, система морали и только она может обезопасить от деспотии и анархии общество, лишенное подлинного самосознания (а лишь такого рода общество известно до сих пор истории человечества); и, во-вторых, если бы большинство из нас действительно состояло из потенциальных Рокфеллеров, тогда не явилось бы на свет никаких Рокфеллеров, процветающих благодаря определенным качествам, что выделяют их на фоне других людей. Осведомленность Шоу в вопросах естественной истории, вероятно, не распространялась на тот очевидный факт, что сильные и безжалостные молятся на слабых и милосердных.
Здесь Шоу не мешало бы припомнить некоторые из собственных высказываний, — например, вот это: «Прогресс определяется тем, хватает ли у нас сил отказываться от жестоких средств, даже если они приближают выгодную цель». Может, Шоу пришлось бы не по душе, вспомни он в разгар так называемых «хаки»-выборов 1900 года еще и о таких своих словах: «Великие общества созданы людьми, ставившими крестик вместо подписи, и разрушены людьми, сочинявшими латинские стихи».
укрепляет ту самую систему, разрушению которой социал-демократы посвятили свою жизнь. Конечно, речь шла об отсталой нации, но был ли современный капитализм шагом вперед?
Официальная точка зрения Фабианского общества, изложенная Шоу в его брошюре, сводилась к следующему. В интересах цивилизации надо оказывать предпочтение власти большого государства; золотые россыпи, безусловно, нуждаются в международном контроле, но Британская Империя в данный момент служит единственно реальным эквивалентом Всемирной Федерации — в противном случае власть золота будет принадлежать крохотной и безответственной группе лиц.
Золотой кумир с тех пор основательно пошатнулся, и фабианские рассуждения кажутся нам сейчас очень и очень наивными, ибо мы с вами испытали на себе безответственную власть как раз огромных сообществ. Однако изложенные искусным диалектиком Шоу доводы фабианцев казались им тогда неотразимыми. Только двадцать членов Общества не согласились с Шоу и покинули фабианские ряды.
Первые годы нового века прошли под знаком неутомимого ораторства Шоу. Он умел умиротворить разгоревшиеся страсти, мог и распалить их сверх всякой меры. Однажды он выступал на митинге во время большой забастовки докеров в 1889 году. Благодаря стараниям кардинала Мэннинга, Джона Бернса и Тома Манна, докеры победили, или, говоря определеннее, получили на пенни в день прибавки. В своем выступлении Шоу отдал должное Джону Бернсу. В разгар выступления в публике кто-то вскочил и стал выкрикивать слова осуждения. Осуждал он не только Бернса, но и Шоу, — за то, что тот не осуждал Бернса.
— А что бы вы сделали, будь вы на месте Джона Бернса? — спросил Шоу.
— Что бы я сделал?! — заорал крикун-атеист. — Я бы взял этого сучьего кардинала за его сучью глотку и потопил бы его в речке!
Случались времена, когда нечто подобное хотели сделать и с самим Шоу. А когда он выступал в Союзе Св. Матфея, убеждая аудиторию, что религия, берущая начало в дюжине ветхозаветных сказочек, не может рассчитывать на уважение современного человека, — тогда многие правоверные христиане сочли, что утопить в реке — слишком легкая для него смерть.
Не было такого вопроса, который мог бы сбить Шоу с толка. По какой-то необъяснимой причине, быть может, в силу взаимного влечения противоположных начал, на выступления Шоу в Фабианском обществе стекались толпы церковников.
Как-то раз он читал лекцию о телесных наказаниях, после которой, как обычно, пришлось отвечать на вопросы. Последний вопрос задал священник:
— Многие солдаты, за которыми обнаруживается провинность, просят о телесном наказании. Не мог бы лектор остановиться на этом факте?
— Тема моей лекции: телесные наказания, а не телесные утехи.
Головная боль, от которой он часто страдал, никогда не мешала ему говорить: поднимаясь на кафедру, он о ней забывал. Когда его объявили больным и журналисты жаждали узнать подробности, он сказал им: «Будьте любезны, сообщите всем, что я умер. Это резко сократит мои мучения».
В разные времена были сделаны попытки привлечь в Фабианское общество новые силы. Два молодых энтузиаста из Лидса, Холбрук Джексон и А. Оридж, организовали под фабианской эгидой Содружество искусств. Шоу и Оливье поддерживали Содружество и посещали его собрания. Но Уэббы были равнодушны к искусствам, втайне подозревая их во враждебности к экономике и авторитетам.
В конце концов Шоу посчитал правильным посоветовать Джексону выйти со своим Содружеством из Общества и начать новое существование по собственной программе. Когда стало известно, что продается «Нью эйдж», Оридж решил приобрести журнал и поставить его на социалистические рельсы. Оридж не водил дружбу с Шоу (наверно, потому, что Шоу пристрастился произносить его фамилию на французский лад: Ориж) и решил выудить у Шоу финансовую поддержку через Джексона. Шоу как раз выручил пятьсот фунтов с лондонской постановки «Цезаря и Клеопатры» и был готов поделиться с молодыми людьми при одном условии: пусть они найдут дельца, который вложит в это предприятие такую же сумму. «Я не финансист, — объяснил он. — Сначала обработайте Сити». Ориджу помог один теософ, разделявший платформу будущего издания. Он внес необходимую сумму — и Шоу выполнил свое обещание. «Нью эйдж» превратился вскоре в рупор антифабианцев, и с его страниц Оридж обзывал Шоу «уэббетарианцем», а с Уэббом обходился даже без шуточек.
Уэллс был введен в Общество стараниями Шоу и Грэама Уоллеса в феврале 1903 года и с той поры года два с половиной не казал в Общество носа. Уэббы был« рады такому новобранцу и старались вовсю использовать его появление среди фабианцев. Научные знания Уэллса, его общественный пыл и слава романиста привлекали супругов Уэббов в равной мере. Шоу был расположен к Уэллсу дружественно.
Впервые Шоу и Уэллс встретились 5 января 1895 года в театре «Сен-Джеймс» после премьеры освистанного публикой «Гая Домвилля» Генри Джеймса. Никогда особенно не любивший драму, Уэллс был приглашен в качестве театрального критика в «Полл-Молл Газетт». Это место пустовало, а Уэллсу очень хотелось попасть в газету. Редактор Каст полюбопытствовал, какой у Уэллса театральный опыт. Уэллс признался, что видел Генри Ирвинга и Эллен Терри в «Ромео и Джульетте» и Пенли в «Личном секретаре».
— И это все? — спросил Каст.
— Все, — ответил Уэллс,
— В таком случае вы основательно освежите нашу театральную страничку!
Уэллс был принят в штат. В театре Уэллс заговорил с Шоу на правах коллеги-критика, и домой они отправились вместе. Шоу говорил Уэллсу о суете театрального мира и о том, что ни в публике, ни даже на сцене не было человека, который оценил бы по достоинству ажурный диалог Джеймса. Уэллс тогда отметил про себя революционное облачение Шоу-критика: скромный костюм шоколадного цвета, оттенявший очень бледное лицо и огненные усы. «Он говорил со мной как с младшим братом. Мне понравился его дублинский говор, и весь он мне понравился — на всю жизнь».
Первые фабианские впечатления немало огорчили Уэллса. С собрания в Клементс-Инне, обсуждавшего «путаное, сырое сообщение о кредитах», он вынес впечатление, что «век не слышал такой безалаберной дискуссии. Три четверти говоривших были одержимы каким-то странным желанием — что есть мочи передразнивали невидимых спесивых ораторов. Это был семейный юмор, и посторонних он не развлекал».
Все дело было в том, что Уэллс и Общество совершенно не подходили друг другу. Уэллсу бы прибавить с десяток лет — тогда он, может быть, нашел себе дело у фабианцев. Обществом руководили и были его официальным рупором члены «старой шайки» — Уэбб, Шоу, Блэнд, Уоллес и Оливье. Надо отдать им должное, рядовых фабианцев они не подавляли. Уэбб и Оливье были опытными государственными служащими высшего ранга, Уоллес — высшего ранга школьным учителем, это был прирожденный педагог, имевший глубокую научную подготовку. Уэбб, Оливье и Уоллес приручили Блэнда и Шоу, авантюристов-литераторов — к моменту своего появления в Обществе таких же необузданных, как Уэллс, — и сделали из них хороших администраторов. Они научились не тянуть каждый в свою сторону, но тянули вместе общую лямку, управляя комитетами и проводя свои резолюции в рамках общих требований. Они горячо жаждали научиться всему—и всему научить друг друга. Они были до ужаса серьезны, падки до фактов, абсолютно нетерпимы к энтузиазму невежд, каким бы обаянием последние ни обладали, исполнены презрения к трескотне и к жупелам расхожих «революционных» речей.
Как публичные ораторы они были неотразимы, в дискуссиях дрались насмерть. Их «семейный юмор», как окрестил это Уэллс, покоился на следующем постулате Шоу. Любую проблему надлежит обдумать до конца. Когда же окончательное решение покажется вам таким простым, что его, по вашему мнению, мог бы с тем же успехом вынести любой дурак, нужно преподнести свою мысль публике с необыкновенным легкомыслием. Вы позабавите публику и положите на обе лопатки парламентских говорунов, прикрывающих внушительной позой тот факт, что на протяжении невыносимо долгого времени им, в сущности, нечего было сказать. Пример Шоу сообщал рядовым фабианским лекторам манерность, которая с непривычки так раздражала Уэллса. Но лидеры Общества от этой беды убереглись, ибо сила их индивидуальности почти не уступала Шоу.
Он был интереснейшим и душевнейшим рассказчиком. Но когда доходило до споров, выказывал такие дурные манеры, что миссис Уэбб вынуждена была признать его полную публичную «непрезентабельность». Природа не одарила его и физическими преимуществами. Возле верзил Уоллеса и Шоу (у Уоллеса рост был метр девяносто), возле геркулесов Оливье и Блэнда (Оливье поднимал Уоллеса и отбрасывал его в сторону; у Блэнда были такие широкие плечи, что ему нужны были три спинки стула, чтобы их разместить, и Шоу никогда не садился с ним рядом; Блэнд был хорошим боксером и однажды ради шутки дрался на скачках с цыганом и уложил его) — в такой компании Уэллс казался пигмеем.
Оливье был хорош собой и идеально воспитан. Уоллес являл достойный образец ученого англичанина и не имел себе равных ни в Англии, ни в Америке в искусстве доходчиво и глубоко читать лекции на курсах подготовки в университет.
Шоу первых лет своей ораторской карьеры (начал он ее в 1879 году) выглядел не так уж и блестяще; но от старика певца, ученика знаменитого Дельсарта, он узнал, что публичные выступления — это высокое искусство, и для постижения его надо взяться за азбуку, снова и по-новому учась говорить. Практика уличных выступлений и фонетические упражнения превратили Шоу в законченного оратора-художника. Он не пренебрегал случаем поупражняться в гласных и согласных, разучивая их, как певец — свои гаммы. За две недели перед выступлением на большом митинге в Глазго, где было решено дать отпор Джозефу Чемберлену, развернувшему кампанию в пользу реформы тарифной системы, Шоу с холмов над озером Лох-Фейн подолгу декламировал Шекспира.
Только один Уэбб отказывался совершенствоваться в искусстве говорить. Когда Уэбб впоследствии станет министром, вспоминал Шоу, он будет произносить лучшие в Палате речи, ничуть не тревожась, что их никто не слышит. Тем не менее Уэллс застал Уэбба в полном расцвете его председательских полномочий, чему Уэбб был обязан не митинговым хитростям, что были в запасе у Шоу, а своим богатым знаниям и безусловному авторитету. Уэбб без труда вел за собой людей, превосходивших его во всем — в умении себя подать, в стиле, обскакавших его ростом и голосом.
— и сказать умно. Голос Уэллса, приятный для собеседника, с трибуны был почти не слышен. Но его слушали, потому что говорил Уэллс и потому что его стоило послушать, пока он не очень разгорячился. Если бы он мог так держаться подольше, если бы он с людьми обращался справедливо, как Уэбб, он мог бы стать столь же славным фабианцем. Но, к великому огорчению Общества, этого так и не случилось.
Из сказанного не стоит заключать, будто Уэллс отдавал себе отчет в том, что он уступает по многим статьям фабианским китам. Очень уж непочтителен был этот кокни, слишком нескромен. Он знал себе цену: хорошая голова и литературные способности — перед этим все победы на трибуне обращались в прах. С высоты своих достоинств он смеялся и над Блэндом — консервативным социал-демократом, опекуном из предместья, пугалом с орлиным клекотом; и над Уоллесом — всеобщим наставником; и над «вулканом» Оливье; и над всезнайкой Уэббом; и над трудягой и аккуратисткой миссис Уэбб; и — больше всего — над уклончивым Шоу. «Я хочу держать в своей руке, — писал Уэллс, — факты, освобожденные от всего несущественного, а коли они вздумают бунтовать, я посажу их в колодки и в кандалы; Шоу же пляшет вокруг них и ткет для них покрывало из своих «убедительных» и тенденциозных заверений, которые выдает за чистую монету». Должен сказать, что не было в Англии человека, который относился бы к фактам ревностнее Шоу. Именно он заставил фабианцев отказаться от примитивных «трактатов» и организовал серию публикаций «Факты для социалистов», открытую брошюрой Уэбба. Именно он, отрицая доктринерский подход к гегельянской и марксистской диалектике, пытался убедить, что своим эпохальным значением в истории современной мысли Марксов «Капитал» обязан не только философским качествам, но безжалостной бомбардировке, которой Маркс подверг самодовольную и самоуверенную буржуазию, — а снарядами служили те самые факты, что были официально признаны самой же буржуазией. Не было случая, чтобы Шоу не противопоставил абстрактному положению конкретный пример.
При этом Шоу был, как говорится, железобетонным теоретиком. Он говорил, что фактом можно швырнуть в лицо, но он не заденет ничье достоинство; если такому факту не определить прежде места в какой-то системе. Среди его доводов против университетского образования нашелся и такой: университеты до отказа набиты учеными дураками. Их всеядная память в силах запомнить несметное множество фактов, с которыми они возятся не с большей пользой и с не меньшим старанием, чем коллекционеры с гашеными марками. Шоу похвалялся плохой памятью, из-за которой он напрочь забывал все факты, кроме таких важных, что забыть их просто невозможно. Он презирал немецкую историческую школу с ее абсолютизацией фактографии, указывая на то, что всех современных фактов все равно не узнаешь, и от практической политики все это бесконечно далеко. Если государственный деятель, говорил Шоу, не собирается слепо плыть по течению, держа нос по ветру, гонясь за двумя зайцами, ему необходимо руководствоваться определенной политической теорией.
Сам Шоу в буквальном смысле слова не был в состоянии думать без теории, действовать без определенной гипотезы, обходиться одной индукцией — без дедукции. Шоу только и твердил, что о своем гибком уме — как о подарке ирландского климата, и рекомендовал посылать каждого англичанина по крайней мере на два года в Ирландию, чтобы там поднабраться этой самой гибкости.
Несмотря на это, Гилберт Честертон твердо и справедливо отводил от Шоу обвинения в капризной парадоксальности. Честертон выделял Шоу как единственного в своем роде человека, о котором можно сказать с уверенностью, что и в дряхлости его взгляды и готовность сразить всякого, кто на них посягнет, останутся непоколебимо твердыми. Рикардовская теория ренты; джевонсовская теория стоимости; теория либерального — эстетического, а не классического — образования; «неовиталистская» теория скачкообразной эволюции и соответственно отрицание за дарвиновским естественным отбором подлинно эволюционного смысла; гипотеза о «тяге к эволюции», лежащей в основе жизненного прогресса, — все это составляло шовианский Синай и Нагорную проповедь.
что государственному мужу неплохо знать, в каком направлении развивается его деятельность, и всегда разъяснял своим коллегам, куда и он и они направляются; а такое, как ему представлялось, не всякий англичанин стерпит. Шоу любил цитату из Кромвеля: «Тот человек идет дальше всех, кто не знает, куда он идет». К этому Шоу присовокуплял от себя: «А если бы знал, то, может быть, призадумался, стоит ли ему идти, а тогда какой уж путь...»
От всего этого Уэллс был очень далек. Это был типичный англичанин, чья генеалогия не отмечена ни гугенотскими отклонениями Оливье, ни шотландской (а тон французской) примесью, замешанной в кровь Шоу. Он не был экономистом, да и вообще никаким «истом» он не был. Уэллс отличался неистовой «тягой к эволюции», даже, скорее, «тягой к революции». Только то была простая страсть, искавшая непосредственного выражения, а не конечное звено в цепи теоретических выкладок. Вот почему, встречая сопротивление, Уэллс не спорил, но яростно бранился. Он не анализировал, не критиковал (Шоу не мог жить без того и другого), он грубо отрицал или настоятельно рекомендовал. Он не был способен понять великий революционный смысл марксизма и найти в нем ценные для себя моменты; он просто набросился на марксизм с дубинкой и заставил себя не уважать Маркса, приписав ему, как человеку, «очевидную ординарность» и дурной нрав. Книги Уэллса были полны классовой войны — сам же он с порога отрицал ее существование даже тогда, когда в Испании она заявила о себе огнем и мечом.
В романах Уэллса хороши вымышленные персонажи. Как только он добирался до реальных людей, которые ему к тому же не нравились, — из-под его пера выходили одни лишь свирепые пасквили. Если бы Уэллс был способен на аналитическую классификацию, он, наверно, назвал бы себя «художником-биологом». Биологию он впитал вместе с теориями Гексли во время своих занятий в Южном Кенсингтоне. И когда Шоу в одной из фабианских лекций 1906 года о Дарвине, отшвырнув прочь неодарвинизм и вдоволь поиздевавшись над вейсманизмом, объявил о своем намерении следовать за Сэмюэлем Батлером и «неовиталистами» (возвращающими науку к метафизике)4, — Уэллс и не подумал разбираться во всех этих тонкостях. Он просто высмеял Шоу за невежественную сентиментальность и неспособность взглянуть в глаза жестокой природу.
Для Гексли жестокость природы оказалась могучим подспорьем в борьбе с евангелическим богом, не свергнув которого, наука не могла двигаться вперед. Жестокость и наука были, таким образом, неосторожно сбиты в единое понятие. Уэллс так и не удосужился отнестись к этому суеверию критически и осознать его происхождение. Уэллс отрицал Шоу — как сентиментального неуча, вторгшегося в науку, Маркса — в социологию, Наполеона — как заурядного наглеца-проходимца. Иной раз в словах Уэллса можно найти и долю правды. Ко в общем, если искать ему оправдания, приходится все свести к неповторимости его личности. Он это и сам знал и предупреждал друзей, чтобы они не обращали внимания на его странности; друзья это хорошо усвоили.
инициативе. Окажись все это в распоряжении фабианцев, думал Уэллс, и Общество превратится в огромную, могущественную организацию, под контролем которой окажется в конце концов само правительство. Уэллс думал также, что Общество сполна удовлетворит «тягу страны к революции».
Но старики помнили о первых днях Общества и понимали, к чему идет дело. Они знали, что Обществу едва хватает взносов на оплату скромного конторского помещения и минимального вспомоществования секретарю. Воображение Уэллса рисовало ему богатые здания, королевский бюджет, миллионы новообращенных. Но то были юношеские грезы, а устами «старой шайки» говорила сама трезвость. Они даже не гонялись за новыми членами. Они делали свое дело: считали, что «пропитывают либерализм социализмом».
Созданный Марксом в 1864 году I Интернационал поощрил Уэллса в его мечтаниях о возрождении Фабианского общества. Старики знали историю своего Общества и не питали никаких иллюзий насчет его возможностей. Все, на что было способно фабианство, «старая шайка» делала, и делала отменно. Уэллс им нравился; его славой, как плюмажей, им хотелось украсить свою фирменную фуражку. Но Общество направлялось пятипалой рукой5, и шестой палец был лишним.
Выждав положенное время, Уэллс благополучно покинул ряды фабианцев. Но ту же акцию очень скоро свершили и корифеи Общества. Выполнив свою академическую задачу, дискредитировав принцип «laisser faire» и открыв широкие горизонты для государственной промышленности, фабианцы приступили к формированию парламентской партии. Почувствовав, что он связан теперь с агитаторами, далекими от научного социализма, порвал узы, объединявшие его с Обществом, Уоллес и сосредоточился на своих университетских курсах. Цель фабианцев вскоре была достигнута: с 1906 года Лейбористская партия стала представлять в Парламенте официальную оппозицию. Других целей у фабианцев не было.
тред-юнионистская организация. С социализмом они связь не поддерживали, разве только враждовали.
Шоу, как фабианец, формально вошел в состав подготовительного комитета лейбористских представителей. Но Шоу принадлежал к среднему классу, и Кейр Харди, первый лейбористский лидер, поспешил от него отмежеваться. Остальным фабианцам было позволено называться лейбористами. Фабианская программа государственной индустриализации оказалась лейбористам не по зубам. Капитализм сам приспособился к ней, вначале в форме государственного финансирования частного предпринимательства, потом — под эгидой фашизма и нацизма. Фабианское общество, слившееся с новой партией и поглощенное ею, мирно скончалось. В первое время эта страшная катастрофа не дошла до сознания членов Общества, и фабианская контора, все еще открытая, влачила наполовину потустороннее существование.
«Старая шайка» продержалась до 1911 года. В этом году Шоу покинул исполнительный комитет — спустя двадцать семь лет после того, как был в него избран. Он сделал вид, что освобождает путь молодежи. На самом деле его заменили люди ничуть его не моложе, но куда «безопаснее». К тому времени старейшинам Общества было уже вовсе несподручно возиться с фабианской рутиной; каждый из них был по горло загружен работой вне Общества. Блэнд завоевал популярность как журналист, его еженедельные обзоры ожидало множество постоянных читателей одной провинциальной газеты. Оливье губернаторствовал на Ямайке, вскоре ему предстояло стать крупным финансовым чиновником; он найдет национальный баланс в том же состоянии, в каком тот был оставлен королем Иоанном Безземельным, и введет сенсационное новшество — двойную бухгалтерию. Глава отдела технического образования при Лондонском совете графства, Уэбб основал лондонскую Экономическую школу, газету «Нью Стэйтс» и приобретал все большую европейскую известность как автор монументальной серии работ — он писал их совместно с женой — о промышленной демократии, истории лейбористского движения, британском местном самоуправлении. Шоу стал ведущим драматургом и предварял публикацию своих пьес социологическими предисловиями, далеко превосходившими объем и пафос фабианского трактата. Все они пошли по той же дорожке, что и Уэллс, разве только сохранили номинальный статус членов бедного старого Общества и продолжали платить взносы.
К моменту некоторого оживления в деятельности Общества (под воздействием войны, названной Шоу «второй пунической»; но даже мировая война не смогла поднять Общество из руин) «старая шайка» и вправду одряхлела: Блэнда и Уоллеса уже не было на свете, Шоу, Уэббу и Оливье шел девятый десяток.
Так закончилась история фабианского движения, достигшего своего зенита в пору расцвета Шоу. История с Уэллсом лишь указала на быстрое и неумолимое окостенение организации, предварившее ее закат и конец.
— от первых перестрелок до заключительного поединка.
« Агрессия началась внезапно — через три года после приема Уэллса в Общество, в 1906 году. В феврале он выступил с докладом под названием «Ошибки фабианца». Доклад изобиловал насмешками над «старой шайкой», пекущейся о своем «салонном кружке», в то время как социализм носится в воздухе и требуется только приземлить его где-нибудь. В докладе предлагалось широко поддержать Лейбористскую партию, организовав с этой целью сотни новых центров, затеяв развернутую пропагандистскую кампанию, привлекая в Общество тысячи и тысячи новых членов, а с ними — все больше денег, распространяя с их помощью миллионы листовок и брошюр, рассылая повсюду армии молодых апостолов, стараясь завоевать мировое признание. Образцом стратега для Общества должен стать не Фабий, медлящий с действием, но воинственный Сципион.
Доклад Уэллса был принят фабианской молодежью на ура, и с целью пересмотра тактики Общества был избран специальный комитет.
ибо его метод звал вперед, был методом наступления и авангарда. Комитет составил отчет, «старая шайка» сочинила ответ, и спор закипел. Уэллс между тем отправился в Америку, где написал новую книгу.
Отчет и ответ на него обсуждались на семи общих собраниях, созывавшихся в доме № 3 в Клементс-Инне с декабря 1906 по март 1907 года. Собрания были многолюдными и шумными.
шнуре, непререкаемо и всегда в лучшем парламентском стиле вещал свое Блэнд. Как перед непослушным классом, учительствовал Уоллес. Высокий, широкоплечий Оливье, с лицом, обрамленным темной бородой, не слишком деликатничал с процедурой и порой взрывался. Командирша миссис Уэбб демонстрировала свои железные нервы; ее обаяние было под угрозой оттого лишь, что чересчур часто ей приходилось быть правой. Шоу был всегда настороже, вызывающий, несдержанный, неотразимый, доводящий всех и каждого до белого каления, — хулиган, живчик, макиавеллист.
Против такой команды Уэллс не имел никаких шансов, пусть его огненные тирады и срывали аплодисменты. Оратор он был никуда не годный, мямлил, запинался. Временами его совсем не было слышно, а потом он пускал петуха. Упершись кулаками в стол, обращаясь к собственному галстуку, поминутно поправляясь и теряя нить, совершенно неожиданно и подолгу отвлекаясь на какую-нибудь постороннюю тему, он бубнил и ныл, оставляя самое невыразительное впечатление.
«Донной Кихот и ее Санчо Пансой») и завидуя Шоу (которого в минуты гнева он обзывал «бесполым двуногим» и «интеллектуальным евнухом»), он потерял над собой всякий контроль и перешел на личности. На «старую шайку» посыпались обвинения во лжи, подлогах, интригах, шантаже; он окрестил их реакционерами, врагами человеческого рода и другими милыми прозвищами, что без счета лепятся одними преобразователями мира на других, если первые преобразователи не совсем согласны с планом мирового переустройства, предложенным другими.
В своей автобиографии Уэллс признается, что он оказался не на высоте во время этого эпизода: «Не раз в жизни мне приходилось краснеть за себя, когда, несмотря на ощутимое внутреннее сопротивление, я выказывал редкостную глупость и бестактность; но особенно больно меня терзает воспоминание о несправедливости, поспешности и поистине непростительном тщеславии, что обнаружились во мне во время этой фабианской бури в стакане воды».
Блэнд и Уэбб гневались на Уэллса за то, что он выставил их по меньшей мере лгунами и интриганами. Шоу не разделял пафоса благородного негодования. Напротив, он обнародовал, что у него, как и у всякого другого, встречаются в жизни ситуации, когда он ведет себя ничем не лучше, чем тот Шоу, о котором говорил
«Меня мало заботит то обстоятельство, что, согласно каким-то этическим системам, все смертные подразделяются на классы, именуемые «лгуны», «трусы», «воры» и проч. Если верить такой системе, то я сам и лгун, и трус, и вор, и сластолюбец. Моя истинная, принятая на себя в радостном сознании собственной правоты задача состояла, состоит и будет состоять в том, чтобы, если позволят обстоятельства, водить людей за нос; сторониться опасности; искать выгоды в отношениях с издателями и театрами и строить эти отношения на основе спроса и предложения, а не абстрактной справедливости; и, конечно же, поощрять все свои потребности. Если какая-либо система убеждений подразумевает, что тем самым я заявляю о себе как последний негодяй и от меня уже нечего ждать ни правды, ни мужества, ни самоотверженности, — тем хуже для системы убеждений, ибо я честно проявлял и такие свойства, и, кто знает, мог бы проявить их как-нибудь в будущем».
Как выяснилось, Шоу был единственным в «старой шайке», кому можно было доверить уничтожение Уэллса, не опасаясь, что в пылу сражения он потеряет самообладание, либо вызовет в Обществе раскол. Но Шоу подозревали в слишком дружеском расположении к Уэллсу и, прежде чем поручить ему эту задачу — стереть в порошок еретика, — с него взяли обещание принудить Уэллса только к безоговорочной капитуляции.
Наступил великий день, и Фабий вышел со Сципионом один на один. Фабий мгновенно перенес войну на территорию противника, пристыдив Уэллса за то, что тот грозился уйти из Общества, если фабианцы не поддержат его тезисов. Уэллс великодушно провозгласил, что он не покинет Общество, как бы ни сложилась его судьба. «Ну, гора с плеч! — воскликнул Шоу. — Теперь я могу напасть на мистера Уэллса, не опасаясь последствий». После чего он принялся за мистера Уэллса, сделав хитрый ход. Он посчитал выпады Уэллса ни много ни мало за демонстрацию сомнения в чистоте морального облика «старой шайки». Если Общество поддержит Уэллса, «старая шайка» вынуждена будет покинуть ряды фабианцев и создать новую организацию. Разоружив Уэллса и зарядив свои пушки, Шоу заставил собравшихся капитулировать без единого выстрела.
Завершилась операция милой шуткой: «В своей речи мистер Уэллс жаловался на то, что «старая шайка» долго не отвечала на его доклад. Приведу точную справку: Уэллс — десять месяцев, «шайка» — шесть недель. Пока его комитет совещался, Уэллс выпустил книгу об Америке. Очень хорошую книгу. А пока я набрасывал наш ответ, я выпустил пьесу». Шоу замолчал, и несколько мгновений его глаза что-то искали на потолке. Он, кажется, потерял нить рассказа, и фабианцы нервно заерзали. Но тут он закончил: «Леди и джентльмены! Я остановился, ибо ожидал, что мистер Уэллс скажет: «очень хорошую пьесу». Фабианцы застонали от смеха, смех прокатывался по залу волна за волной, все громче и громче. Уэллс смущенно улыбался. Шоу сел. Фабий выиграл.
— без особого успеха — обратить внимание Общества на такие вопросы, как избирательное право для женщин, вспомоществование материнству, общественный контроль над образованием и воспитанием молодежи, Уэллс покинул фабианские ряды. В «Новом Макиавелли» он осмеял своих прежних коллег. Он убеждал меня, что лишь слегка утрировал их облик, дабы удовлетворить свой писательский зуд. Нарисованный им образ идеальной «фабианизированной» вселенной был, впрочем, достаточно справедлив: «Стоит им прибрать мир к рукам, как на земле не останется ни единого деревца, зато вся она будет уставлена пронумерованным и покрашенным зеленой краской листовым железом {для тени) и аккумуляторами, вырабатывающими солнечный свет». Уэбб, по определению Уэллса, обладал «неугасимой энергией подлинной посредственности». Победа социал-демократов для Уэбба означала триумф функционеров, «безупречных уэбб-бабочек, необъяснимо честных, радостно исполнительных, мерцающих лаковым блеском, но отнюдь не сверкающих, как стальные клинки. Я вижу этих воистину не обходимых (как их обойдешь?!) и незаменимых слуг рабочего мира — верных слуг, надежных слуг, а на поверку — властных и властвующих слуг. Как виртуозно они снуют по своим аккуратно запутанным делам и как укоряюще взмахивают своими образцово сложенными зонтами, когда им навстречу вылезает какой-то случайный гражданин, позабывший побрить свой характер и застегнуть на все пуговицы свое воображение!»
Примечания.
1 Письмо написано на голубой бумаге. {Прим. автора.)
2 Паулус Крюгер (1825 — 1904) — президент бурской республики Трансвааль до завоевания ее Англией в 1902 г.
«Назад, к Мафусаилу».
5. Пятеро лидеров Фабианского общества: Уэбб, Шоу, Блэнд, Уоллес и Оливье.