Часть III.
Профили эксприссионистской чужести.
«Bruder» sprach ich in das Leere.
«Fremdling»! hallt es mir entgegen. —
«Братья» — в пустоту взывал я.
Эхо вторит: «Чужеземец»!
О. Лерке1
По сравнению со всеми другими авангардными течениями первой четверти ХХ века в Германии лирическая территория экспрессионизма при всей ее многослойности и полифоничности оказывается все же довольно четко структурированной. Эта структурированность будет отслеживаться по нескольким параметрам: 1) топологическому как глобальные линии отчуждения современного человека, принявшие различные профили чужести: этноцентризм и ксенофобию, экзотизм и эскапизм, отчуждение и очуждение; 2) лексико-семантическому как коннотативно-ассоциативные поля чужести; 3) формальному как структура и текстура; 4) формально-антропологическому как воплощение ощущения чужести в комплементарной оппозиции «чуждого — нечуждого» и их «фатальной взаимозаменяемости».
Другое принципиальное отличие экспрессионизма коренится в том, что все прочие течения — дадаисты, футуристы, конструктивисты, частично сюрреалисты — проявляют себя как принципиально нетрагичные и нередко вдохновляются оптимизмом некоторых победных идеологий XIX века. Нерв экспрессионизма, напротив, таится именно в его трагическом характере на фоне фатальной невостребованности его колоссального энтузиазма. Его сила сосредоточилась не только и не столько в революционном разрушительном жесте, как это свойственно и другим течениям, сколько в его невероятной чувствительности и ранимости. В его ощущении глобальной чужести всему окружающему и себе самому как фундаментального экзистенциального состояния. В его исходе и безысходности. По всей обширной экспрессионистской территории происходит неподвластное человеку искажение и очуждение действительности, как это зафиксировано в необычайном по накалу трагизма стихотворении Е. Кеппена «Событие»:
Schon unter gärenden Beeren entglutet der Wein.
Niemand versucht die Erklärung und keiner der Weisungen Zeilen.
Ratlos dem Hange des Lichtes verwuchern verstehen und sein.
Neben dem Chore des Glaubens schwillt Orgel Verzweiflung ein Lied,
änger und Sager des Wortes entsagen dem Zwang der Vertonung —
Wie das Gebälk des Ereignisses sich in Verzerrung verzieht,
Splittert bereits der Verfall Kreuz als unsägliche Lohnung. 2
Деформируется, как остов рушащегося здания, трещит по всем соединительным швам несущая конструкция бытия. Тщетны все усилия человека понять и дать объяснение происходящему. Исчезает вера — крест раскрошен, как крестовина дома под неимоверной тяжестью. Не срабатывают механизмы говорения и понимания. С ними исчезает и само бытие. Текст сложен в интерпретации, насыщен символикой и яркой образностью, торжественный гекзаметр подчеркивает масштаб этой ужасной потери и словно комментирует причину всеобщего нигилизма в поэтической версии Ницше: «Wer das verlor, / Was du verlorst, macht nirgends halt» («Кто столько ж потерял, как ты, покой не обретет нигде») 3.
Такое экзистенциальное понимание внезапно охватившего человека ощущения чужести — не открытие экспрессионизма, но именно здесь заложена поразительная интенсивность его творческого потенциала. Обитание в чуждых сферах присуще всем немецким авангардным течениям, но без этого трагизма потери, который выделяет экспрессионизм на фоне прочих модернистских течений начала века. Весь немецкий авангард проделал путь от отчуждения к очуждению, но экспрессионисты никогда не теряли из вида образы «являющейся красоты», даже если она являлась только в осколках или обезображенной: «Holla, das häßlichste Ding ist schön,/ Wenn es nur rollendes Leben hat»4 — и экспрессионизм, и футуризм, и конструктивизм, и кубизм — вышли они в этот путь — «Aufbruch» — и ушли от реальной действительности, удалились, чтобы получше разглядеть ее, разложив на фрагменты; обратились к радикальному ее отрицанию как к неотъемлемой предпосылке конструирования новой революционной конкретики, как это, в частности, формально представлено в стихотворении «Чужие» Е. Арендта:
Schweigen feindet
Nüchtern
Schalt
ß
Vor
Uns
Auf
Türmt das Quälen
Sieden Sieden
Wir zerringen uns
In uns
Hinab
Röten Härten reißt das Grimmen
Wir vergehen aus
In
Du
Und
Zerwinden
Lautlos
Wir! 5
Но все действительно просто ушли и более не вернулись, экспрессионизм же уходил, чтобы «вернуться к сущности вещей» — это было одним из его главных программных требований: «Rückkehr zum Wesen der Dinge». Cтихотворение Л. Зейферта 1910 года «Чужаки» звучит в этом контексте как программное:
Wir kommem aus dem Land, daß ihr verrufen nennt,
Wo blaustes Meer um goldene Schlösser schäumt,
Wo Blumen duften, wie ihr sie nicht träumt,
ätze bergen, die man hier nicht kennt.
Die Nacht ist unser Tröster, unser Freund der Wind.
ürfen unsres Gottes Kleid nicht tragen,
Wir dürfen unsrer Heimat Lied nicht sagen,
Weil wir aus unsrem — aus verrufnem Lande sind.6
äste
In eurem Saale. Und nur uns allein
Bezwingt nicht euer leichter Freuden = Wein,
Mit allzuhellem Auge schaun wir eure Feste.
Und selten, selten ist’s, daß wir uns, Brüder, kennen
— Wir sind so wenige, ihr seid so viele —
Dann ist’s, als ob ein Flammenregen fiele,
In dem wir jubelnd uns und unser Weh verbrennen.
«Мы молчаливые, непроницаемые гости / на этом пиршестве, где нас не ждали. / Нас не пьянит ваш праздник, слух и глаз / не радуют забавы легкие в красивом шумном зале. / Мы опорочены, мы прокляты — изгои. Наши боги / вам непонятны, как язык и платье, которыми в стране своей гордимся, / здесь — прячем и почти стыдимся. / Нас мало — много вас и редко, редко / как братья мы обнимемся. И все же / наступит час, и дождь огнем прольется, / и выжжет нашу боль и нас самих, ликуя. / Чужими никому не будем больше в этом мире».
Весь утопизм экспрессионистского поколения, который сами экспрессионисты определяли как «принципиальный идеализм»7— «Ich finde euch wieder. Fremd»8 — и все же эти «странные странники» упрямо шагали в очужденном пространстве и отчужденном времени в поисках родины как пространства сатисфакции — «Heimat und Unheimlichkeit zugleich / des Lebens wie der Toten Reich»9 . Их же упрекали в том, что они «цеплялись за пустоту» и «никаких классических высот» не достигли.
Упорство мятежного духа неустанно шагающего путника и тщетность его усилий — лейтмотив этой поэзии: «Но мы все же странствуем, странствуем в тоске», — как выразился И. Голль («Aber wir wandern, wir wandern immer in Sehnsucht»). Это поиск точки опоры в очужденном, деформированном мире и понимание, что быть ее не может: «Unsrer Sehnsucht lange Karawane / Findet nie die Oase der Schatten und Nymphen!» Это ненасытность и жажда планетарного масштаба как два неизменных спутника странствия и принципиальная, фатальная неутолямость обоих желаний: «Ach, und flössen Nil und Niagara / Über uns hin, wir schreien nur durstiger auf!10 («Ах, пусть прольются Нил и Ниагара / На нас, крик жажды тем сильнее!»). Динамический синтез в рамках категории чуждого и нечуждого, по результатам нашего анализа лирики этого периода, наиболее адекватно воплощает все возможные конфигурации дисгармонии экспрессионистской картины мира.
«Фигура-перевертыш» и все же функционирует в этой лирике как главная пружина всего механизма экспрессионистского экзистенциального странствия. Сжимаясь до своей критической точки, когда Я перестает быть Я, она вновь разжимается и сообщает шагающему и ищущему необходимую для поиска надежду и энергию. В ней усматриваем мы реальное языковое воплощение всей трагики поколения: «Не больно мне, но болью все же я полна...» — «Mir tut nichts weh und bin doch voller Schmerzen»11. В этой фигуре — извечная тревога предчувствий добрых и дурных:
Wir wankten angestrengt gepeitscht, gehetzt, entzwei gerissen;
und möchten doch nicht Freude missen
Doch unser Herze trauert,
ängt,
Und fürchten immer einen Schlag,
der irgendwo im Ungewissen lauert.12
«Шатаясь, падая, в раздоре с самим собой, / Хлыстом гонимые и на последнем вздохе / Мы все ж о радости мечтаем, к свету / Протягиваем руки и стремимся... / И все же сердце наше скорбит о чем-то / И предчувствует, что где-то / Удар негаданный коварно притаился».
Наиболее драматично настроение «и все же» в его чисто романтическом развитии как глубочайшее страдание и потребность в нем отразились в амбивалентности лирики Большого города:
Ich gehe durch hunderte Straßen der Stadt,
Die alle Türen verschlossen mir hat...
Und mich immer mehr verliere. O wie ich leide.
Schon bin ich mir fern.13
«Я одинок и все же ненасытно / Вдыхаю воздух города и улиц, / Закрывших перед странником все двери. / Блуждаю, заблуждаюсь все более. О как я страдаю. / Сам себе чужой, далекий».
Это главная фигура-разворот в диалектике экспрессионистского сонета и трагических взаимоотношениях с Богом, миром, женщиной и самим собой. Ее мировоззренческая глубина и значимость пока остаются не промеренными.
Как заметил К. Пинтус в предисловии к «Сумеркам человечества», в его антологии предпринята попытка проговорить то, что «с помощью науки в человеке определить невозможно» («Das wissenschaftlich nicht Feststellbare im Menschen») 14. Но, тем не менее, в предложенной им структуре лирического сборника на свет явственно и с пророческой точностью проступило то самое сознание нового поколения, о котором нельзя было прочитать в газетах.
Предлагаемая нами в качестве системно-структурного принципа категория чуждого и нечуждого — одна из возможных версий прочтения лирики экспрессионистского поколения. Это некая структурная матрица для изложения крайне негомогенного материала очень большого объема. Каков ее теоретический и прагматический потенциал — покажет анализ всех лингвистических и экстралингвистических факторов.
[1] Loerke O. Pompeiji, Theater // Die Erhebung. Jahrbuch für Dichtung und Wertung / Hrsg. Wolfenstein A.
[2] öppen E. Ergebnis // Die Dichtung. 2. Folge. 2. Buch. 1923. S. 44.
[3] Nietzsche F. Vereinsamt // N. F. Gedichte. Stuttgart, 1996. S. 24.
[4] Mürr G.
[5] Arendt E. Fremd // Der Sturm. 1926—1927. Heft 17. S. 80.
[6] Seifert L. Die Fremden // Der Brenner. 1. Jg. Bd 1. 1910. Kraus Reprint 1969. Heft 1—12. S. 236, 237.
«Menschen»: 2. Jg. 1919. 1. Heft.
[8] Rheiner W. Heimkehr // Ich bin ein Mensch — ich fürchte mich. Vergessene Verse und Prosaversuche. Assenheim, 1986. S. 71.
[9] K. Otten Vorspruch // O. K. Herbstgesang. Gesammelte Gedichte. Berlin-Spandau, 1961. S. 48.
[10] Karawane der Sehnsucht // Menschheitsdämmerung. Ein Dokument des Expressionismus. Berlin, 1920. S. 187
[11] Hennings E. An Siurlai // Der Mistral. Eine lyrische Anthologie. Berlin, 1913. S. 22.
[12] —30. Sp. 369.
[13] Schilling H. Berlin // Menschen. Zeitschrift neuer Kunst. 3. Jg. 1920. Sonderheft: Lyrik 1920. S. 156.
ämmerung. Ein Dokument des Expressionismus / Hrsg. Pinthus K.