Приглашаем посетить сайт

Пестова Н. В.: Лирика немецкого экспрессионизма - профили чужести
Часть II. Глава 2. Категория чуждого и нечуждого в литературном и нелитературном дискурсах

Глава 2.

Категория чуждого и нечуждого в литературном и нелитературном дискурсах

Литературный дискурс чужести складывается и разворачивает свой критический и креативный потенциал постепенно. В эпоху Просвещения отчуждение впервые эксплицируется как важная онтологическая структура бытия. Отчуждение проявляется спорадически в отдельных аспектах, например в социальном, как насильственная враждебность между людьми. Первоначально оно выступает как исторически вторичная категория, но по мере углубления экзистенциального кризисного состояния субъекта, отчуждение приобретает характер антропологической первичной категории. Состояние чужести нагнетается и сгущается, завладевая все новыми сферами человеческого бытия и сознания.

Опыт освоения чужести в литературе «Бури и натиска» представлен постоянным поиском другого, близкого, родного человека. При этом герой всегда блуждает еще и в поиске самого себя. Наиболее частый мотив лирики этого периода — путешествие, стремление вдаль. А образ социального чужака представлен Вертером, который одним уже языком своим — слишком аффективным для мужчины той поры и поэтому таким шокирующим — выпадал из всех общепринятых норм.1

В эпоху романтизма социальное отчуждение все более трансформируется в самоотчуждение, а его преодоление становится специфической двигательной пружиной романтической поэзии. В немецком романтизме характер чуждого усложняется, дифференцируется и постоянно меняет свой знак: чуждое фигурирует уже не только как боль и страдание, но и как наслаждение. Именно с этого момента начинается та характерная для модернизма амбивалентность, которая во многом определила и профиль экспрессионистской лирики. «С романтизма начинается утверждение своей чужести, и из этого источника черпаются и сила, и желания, и надежды» 2. В романтизме чужесть фигурирует во всех своих возможных аспектах, т. е., как негативно, так и позитивно заряженное чувство. Чужесть представлена уже не только как нечто неизвестное, недостаточно интеллектуально проанализированное, понятое и усвоенное, но и как то, что обрушивается на индивидуум в виде каких-то захватывающих, потрясающих эмоций и событий. «Культурная инакость» («kulturelle Alterität») лейтмотивом проходит через многие романтические произведения. Не случайно одним из ее символов наряду с Голубым Цветком становится Иероглиф. Очень разнообразно разработан также мотив «чуждой воли», управляющей всеми мыслями и поступками человека и превращающей его в марионетку, как это блестяще разыграно в новеллах-сказках Гофмана и Тика «Песочный человек» и «Рунная гора».

Наиболее отчетливо разворот к амбивалентному восприятию мира манифестируется в гротеске. Природа романтического гротеска, в отличие от всех предыдущих культурных эпох, где главным его качеством было «смеховое начало и освобождающая, возрождающая сила смеха», кроется в динамическом синтезе чуждого и нечуждого. Такое перерождение радостного средневекового и ренессансного смеха в злобную сатиру романтизма более всего проявляется в отношении к страшному. Замечательно точно очуждение праздничного и веселого гротеска сформулировал М. Бахтин: «Мир романтического гротеска — это в той или иной степени страшный и чуждый человеку мир. Все привычное, обычное, обыденное, обжитое, общепризнанное оказывается вдруг бессмысленным, сомнительным, чуждым и враждебным человеку. Свой мир вдруг превращается в чужой мир. В обычном и нестрашном вдруг раскрывается страшное»3 . В этой характеристике выдающегося русского филолога всколыхнулось и пришло в движение все ассоциативное поле чужести. Однако общий мрачный оттенок романтического гротеска еще не в состоянии полностью затмить что-то от своей «народно-карнавальной природы», и романтизм хранит свою двойственность. Из этого источника и черпает экспрессионизм свой критически и креативно заряженный потенциал.

Выступая в двух своих основных значениях — как чувства страха, абсурдности, потери смысла и ориентации, ведущие к отчаянию, сомнению в окружающем мире и себе самом, с одной стороны, и чувство внезапно охватившего счастья 8от прорыва в мир, воспринимаемый прежде как несобственный, и неистребимое любопытство к нему, с другой, — чужесть трансформируется в эстетическое переживание и в этой форме культивируется в литературе любой эпохи.4

Модернизм перенимает и антропологические и эстетические традиции отчуждения и интерпретирует их заново. Энергетика и соблазн процесса присвоения чуждого и очуждения своего таковы, что обращение к другому миру принимает масштабы и формы определенной потребности в чужести, заряженной позитивно («der Bedarf positiver Fremdheit», « Positivierung des Fremden») 5. Отчуждение становится для литературы онтологически необходимым состоянием и часто артикулируется в «фигуре превращения-перевертыша» («Umkehrung»)6 , когда отчуждение претерпевает такую тотализацию, что Я перестает быть Я, как это произошло с Грегором Самса в новелле Кафки «Превращение» 7. Кафкианские превращения происходят за счет неземной, нечеловеческой силы. Она изменяет человека изнутри до такой степени, что привычный образ и порядок жизни перестают быть ему пристанищем и он впадает в такие иные измерения, которые являются координатами Чуждого.8

Самоотчуждение в модернизме воплощается и реализуется в патологических состояниях, приступах сумасшествия, болезни и смерти, обезличивании и т. п. и обретает, таким образом, поэтологическую релевантность. Если в эпоху Просвещения или Бури и натиска такие состояния представляли собою некий конец и безысходность («Aporie», «aporetisches Ende»), то в модернизме их поэтологическая значимость такова, что они представляют собою иное начало и иное качество. Таков онтологический фундамент романа Рильке «Заметки Мальте Лауридса Бригге»9 , в котором состояние чужести и отчуждения в большом городе полностью деформирует индивидуальность. Катастрофа героя романа заключается в том, что в его сознании и перед его глазами рушится знакомый и доверительный предметный мир, радикально становится чуждым и непонятным, разрушается и растворяется всякий его смысл, а вместе с отчуждением мира происходит потеря самого себя прежнего и рождения себя другого, инакого. Именно этот роман, вышедший в 1910 году — в первый официальный год немецкого экспрессионизма — прочитывается как последняя стадия радикализации литературного дискурса отчуждения.

Начальная же стадия такого состояния зафиксирована М. Бахтиным в романтическом гротеске, для которого характерен мотив безумия. Такой гротеск позволяет взглянуть на мир другими глазами, т. е., незамутненными и нормальными. В романтизме гротеск становится «камерным: это как бы карнавал, переживаемый в одиночку с острым ощущением своей отъединенности»10 .

Романтическая отъединенность трансформируется на следующих стадиях развития модернизма. Отчуждение в такой последовательности и закономерности, как утрата связи с окружающим миром — потеря самого себя прежнего и знакомого, — одна из ведущих силовых линий в динамике и нарративном характере экспрессионистской лирики. Хотя литературоведы шутят, что «чужими друг другу мы стали еще в раю, когда Ева перехитрила Адама и проявила к нему неуважение как к личности» 11, и этой демифологизированной сутью библейской истории о грехопадении подчеркивают вечность мотива, тем не менее эмпирически доказано, что восприимчивость к таким состояниям в модернизме невероятно выросла.12  Я перестало ощущать себя в мире как дома («Nicht-in-der-Welt-zuhause-sein») или в смысле Фрейда «быть господином в собственном доме» (««das Ich ist nicht Herr im eigenen Haus») и переживает себя как нечто фрагментарное и в своих границах не уверенное. Такой опыт чужести — уже не столько социальной, сколько антропологической, в виде фундаментальной личностной диффузности — выражен в модернизме в литературных текстах в таких количествах и вариациях, что связь и переплетение опыта отчуждения и модернизма сами по себе уже стали неким элементом современной топологии последнего. И даже можно сказать, что самоотчуждение стало в модернизме своеобразным симптомом героизма современной жизни, в нем хранятся отзвуки романтической сладкой горечи одиночества и некоторой отваги Одинокого. В экспрессионизме чужесть становится тотальной и про-низывает все сферы бытия и сознания без исключения. Однако, пользуясь терминологией Бахтина, заметим предварительно, что амбивалентность экспрессионизма не имела «возрождающего» характера, что ему и по сей день вменяется в вину.

чужести в рамках межкультурной германистики, сетует на то, что филологи в отличие от философов, социологов, юристов, теологов, этнографов и этнологов очень слабо разработали эту тему, хотя это постоянный мотив европейской литературы, а полярность чужести/нечужести — антропологическая константа, с которой имеет дело любое человеческое общество. Человек любой эпохи и культуры, оценивая мир и свое место в нем, неизбежно мыслит категориями мое/не мое, известное/неизвестное, дружественное/враждебное, комфортное/тревожное, надежное/опасное, близкое/далекое, присущее/чуждое, обычное/странное и т. п., которые и составляют полюса чуждого и нечуждого. Человеческое сознание так делило и классифицировало мир всегда. Так же этот мир проецировался и на его художественное воплощение. Однако в литературоведческих справочниках 1970-х и 1980-ых годов по топологии всемирной и немецкой литературы лемма «чужесть» не фигурирует вовсе. 13

Только в конце 1980-х годов ситуация в этом отношении изменилась кардинально. Этому в немалой степени способствовал YIII Международный конгресс германистов 1990 года в Токио. Материалы конгресса, вышедшие в последующие два года в одиннадцати томах под общим названием «Встреча с чуждым», дают полное представление о небывалом интересе ученых разных специальностей к этой проблеме и ее поразительной актуальности в связи с процессами, происходящими в современном обществе. Само оперирование лексемой «чужой, чуждый» — «fremd» и всеми ее дериватами (чужак, чужеземец, чужанин, чужбина, отчуждение, чуждаться, очуждение — der/die/das Fremde, Verfremdung, Befremdung, Entfremdung, Fremdling, Fremdnis) так интенсивно и конъюнктурно, что напоминает красивую лингвистическую игру, жонглирование ее семантическим потенциалом, морфологическими и синтаксическими возможностями («Verfremdete Heimat — Heimat in der Verfremdung», «Fremdkörper — fremde Körper — Körperfremde», «Fremde Heimat — Heimat in der Fremde», «Fremdes wahrnehmen — fremdes Wahrnehmen» ). 14

— науке о чужести (xeno — по-гречески «чужой, чуждый») — возникает из практических потребностей общества и признания факта, что к фундаментальному опыту человечества в современном мире относится его ощущение себя дома и не дома во многих местах одновременно. Разнонаправленные тенденции глобализации мировых рынков после окончания деления мира на Восток и Запад и усилившихся процессов миграции, с одной стороны, и осознавание человеком своего культурного происхождения и культурной принадлежности, с другой, возвели потребность в научном подходе к проблемам межкультурной толерантности и взаимопонимания в разряд самых насущных в создании Общеевропейского дома. С трибун представительных международных симпозиумов не раз было продекларировано, что умению видеть мир глазами других и встроить эти чужие перспективы в собственное сознание принадлежит будущее.15 Но если в начале 1980-х годов междисциплинарные исследования в этой области были скорее единичными явлениями, то на сегодняшний день приоритетность ксенологии более не вызывает сомнения. Достаточно обратиться к ежегодно публикуемой в альманахе «Немецкий как иностранный язык», начиная с его 20-го тома, библиографии научных трудов по ксенологии16 , чтобы представить себе междисциплинарный размах этих исследований. За последние 5 лет в связи с возрастающим интересом к проблемам межкультурного общения появились не только новые издания и научные серии (например, «Исследования по феноменологии чужести» или «Исследования и материалы междисциплинарной рабочей группы Берлинской академии наук по вопросам чужести») 1718 Кроме того, несколько коллективных монографий, изданных под руководством Д. Круше и А. Вирлахера, получивших в научном мире статус своеобразных стандартных трудов по этой проблематике, окончательно утвердили ранг новой науки и теоретически обосновали ощущение чужести как центральную антропологическую категорию, при этом бинарную, в которой чужесть и нечужесть находятся в комплементарном отношении и друг без друга не существуют («Kategorie des Fremden und des Eigenen»)19 .

Очень любопытна Антология учения о чужести, составленная А. Вирлахером и К. Альбрехт и переизданная уже дважды20 , с остроумным названием, из-за которого авторам пришлось изрядно повоевать с издателями — «Fremdgänge». В нем замечательно отражено богатство семантики лексемы fremd, способной порождать языковую игру, наполненную дополнительным смыслом. Столкновение в сложном слове его стандартного словарного значения «любовная связь на стороне, вне брака» и его буквального, не существующего в языковой норме и узусе значения «пути, лабиринты чужести», их восприятие на фоне друг друга, вызывающее эффект комичности и иронии, в какой-то мере отражают многозначность лексемы в языке и амбивалентность чувства, вызываемого этим одновременным присутствием в слове двух смыслов сразу. Чужесть в экспрессионистской лирике будет постоянно менять свой знак и превращаться в свою противоположность. Чуждое будет присваиваться и выдаваться за свое, как настоятельно советовал Новалис; свое будет наделяться чертами чуждого, как это прояснил Ницше.

Антология «Fremdgänge» значительна и тем, что систематизирует литературный дискурс чужести в связи с другими областями ее исследования: культурологией, антропологией, философией, социологией, биологией поведения и дидактикой. В текстах разных литературных эпох — Гриммельсгаузена, Брентано, братьев Гримм, Гете, Гейне, Т. Манна, Белля, Кафки, Целана, Бахманн, Фриша, Хандке и многих других немецких поэтов и писателей — мироощущение чужести предстает во всех своих потенциальных профилях, как это обозначил Д. Круше («Fremdheitsprofile»). Это экзотизм и ксенофобия, этноцентризм и неофобия, маргинальность и проекция, отчуждение и очуждение — термины психологии, психоанализа, этнологии, культурной антропологии, философии и филологии.

«Andersheit», «Alterität») как чужести базируются на приписывании явлениям, лицам или предметам тех свойств или качеств, которые рождаются из диалектических отношений между чуждым и нечуждым. На плоскость нечуждого, своего, родного, знакомого, известного проецируются признаки других лиц или предметов и на фоне своего собственного толкуются как чуждые. Так возникают различные «профили чужести». Эти структуры не являются реальными величинами, они по природе своей виртуальны и находятся в полной зависимости от свойств воспринимаемого лица или предмета и той перспективы наблюдения, которая в данный момент актуальна для наблюдателя. Но они обладают не только критическим, но и огромным креативным потенциалом. Они раскрывают возможности совсем другого мира, другого миропорядка. В этой точке пересекаются важнейшие положения экспрессионистской эстетики, их специфической «оптики жизни», подсказанной Ницше в принципах его перспективирования и артистики. «Существующий мир оказывается вдруг чужим именно потому, что раскрывается возможность подлинно родного мира» 21, — как об этом говорит Бахтин, хотя и по другому поводу, но точно подмечая тем самым универсальность такого не прекращающегося в сознании проецирования одного на другое.

Такое толкование инакости как чужести и возникающие в связи с таким толкованием «профили чужести» при всей их виртуальности все же нельзя считать сугубо индивидуальными и субъективными трактовками. Принятая за интерпретаторскую схему или матрицу категория чужести («Fremdheit als Interpretament»), является частью общественной действительности и подлежит всем закономерностям исторических и социокультурных изменений. В основе всего того, что трактуется как чуждое, лежат индивидуальные и социально-психологические образцы или стандарты восприятия чуждого, связанные с определенными и стандартными аффектными проявлениями человеческого поведения. Экзотизм, ксенофобия и этноцентризм и являются именно такими стандартами. Они приобретаются в процессе становления и социализации личности и структурируют ее восприятие и интерпретацию чужести определенным образом. Поэтому то, что видится как чуждое, может интерпретироваться амбивалентно: одновременно как нечто притягательное, волнующее и как нечто угрожающее — т. е. так, как это заложено и отражено в экзотизме, ксенофобии, этноцентризме и других психологических схемах поведения человека.

Профили чужести. Первое приближение
 

Рассмотрим в первом приближении «профили чужести», релевантные для понимания и интерпретации лирики экспрессионистского десятилетия.

оценка, особое предпочтение всего чужого как во времени, так и в пространстве. Это чужое наделяется множеством позитивных качеств, ему приписывается особая притягательная сила. Все из чужой культуры словно окружено особой аурой. При этом возможно такое положение вещей, при котором сила притяжения этой культуры тем сильнее, чем скуднее сведения о ней.

Экзотизм сопровождает весь исторический и культурный процесс знакомства Европы с удаленными странами и другими культурами. Со времен великих географических открытий XV века европейские литература, искусство и наука последовательно и непрерывно заняты экзотическими темами. Они стали той сценой, на которой разыгрывались спектакли европейских фантазий, желаний и страстей; на них проецировалось все, что невозможно было в реальности осуществить в Европе. При этом в процессе расширения представлений и знаний об этих странах, развития торговли с ними или колониализации эти сценарии постоянно видоизменялись. Так, из этих контактов рождались мифы о «благородных дикарях», «естественном состоянии», в котором человек мирно и беззаботно жил в полной гармонии с природой. Такие представления нередко становились исходным пунктом для формирования идеалистических и утопических теорий. При этом они находили выражение не только в произведениях искусства, но в и философии, как это случилось в эпоху Просвещения, когда складывалось критическое отношение к европейской цивилизации.

В истории экзотизма и восхищении другими формами жизни отчетливо прочитывается попытка восполнить некоторые аспекты, вытесненные, подавленные или запрещенные своей собственной культурой. Они могут касаться каких угодно сфер человеческого существования: жизни в справедливом идеальном обществе, в полном единении и созвучии с природой, более свободного и непредвзятого сексуального общения и т. д. Иными словами, все подобные представления являются реакцией на конфликты эпохи и тот жизненный опыт, который вынесен из различных ситуаций, где имеет место подавление своего Я и невозможность его полной реализации в условиях своей культуры. В экзотизме всегда отражается утопическая или эскапистская мечта о лучшей жизни, поэтому нередко такое чужое воспринимается только в своих идеализированных аспектах.

Хотя феномен, заключающийся в этом понятии, всегда был присущ человечеству как одна из стандартных форм поведения, сам термин относительно молод. Он появился впервые в связи с некоторыми эстетическими программами французского искусства XIX века и означал использование «экзотических средств в литературе и искусстве». К ним первоначально относились встроенные в литературный текст иностранные имена и выражения, или изображение героев и событий на фоне экзотического ландшафта. С XX века в Германии термин расширяет свое значение. Свою культурно-антропологическую и социально-психологическую перспективу он пополняет чисто литературоведческой: использование такого приема служит не только и не столько для создания локального колорита, сколько для изображения чужести как таковой в литературе.

Обоснование такой литературоведческой перспективы экзотизма позволило по-новому взглянуть на, казалось бы, хорошо известные и детально изученные литературные произведения Средневековья и Нового времени, такие как «Тристан» Готфрида фон Страсбургского или «Парсифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, многочисленные приключенческие романы, повествовавшие об экзотических далях. Любопытно, что уточнение понятия чужести в антропологическом значении помогло иначе увидеть основные коллизии этих произведений и задуматься над тем, как восприятие чуждого всегда контрастирует с открытием своего собственного и как необычно это свое/нечуждое может быть представлено.22 «экзотизм»: страсть к приключениям и неизвестному, жгучее любопытство и ненасытность в наблюдении за всем чуждым, поиск абсолютно нового — «fremde Menschen in fremder Natur»23 — мотивы всех путешественников во все времена.

В экспрессионизме живописном и графическом экзотизм в его первозданном виде смотрит на зрителя с картин художников группы «Мост», «Синий всадник», он — в любой деревянной скульптуре Э. Л. Кирхнера, коллекции негритянских масок и скульптур К. Эйнштейна, в изображении представителей других наций — русских, словенцев, цыган, дикарей Новой Гвинеи, китайцев или других временных измерений, как в картине Эмиля Нольде «Чужаки» («Fremde Menschen»). Художник сталкивает на холсте абсолютно современное лицо молодого мужчины и лики двух бородатых странников в архаичных или, скорее, вневременных одеяниях. Словно из древнего мифа ступили они на землю сегодняшнего дня и глядят в него огромными черными глазами, не находя в нем себе места. Так же тревожно и с опаской рассматривает их и наш современник.

Известно, что Нольде всегда ощущал некую свою чужесть и мифологизировал ее, подчеркивая свою причастность к праистории человечества. Картина «Чужаки» из его позднего творчества набирает неслыханную силу пророчества или притчи и смотрится как картина-судьба.  «Великий садовник» («Der große Gärtner»), в которой нет никаких примет времени и никакой пространственной определенности. «Великий садовник» — это персонифицированный образ Создателя, который любовно и заботливо склонился над своим творением. Растениям этим нет названия, лишенные всяких ботанических подробностей — полуцветы-полудеревья — они, как драгоценные сосуды причудливой формы, излучают вечерний закатный свет. Он-то и освещает лицо Садовника, которое словно сошло с древней иконы и склонилось над невиданными цветами, напоминающими, скорее, прапрафлору первых дней творения. Загадочность этой картины, ее сказочная фабула разворачивается перед зрителем красивой религиозной легендой, словно в образе Садовника сокрыто лицо самого Бога. Однако сам художник никогда не причислял картину к религиозным — еще один общий парадокс экспрессионизма во всех без исключения жанрах искусства — и видел в ней воплощение глубоко единства своего с природой, чувствовал свою органическую принадлежность к ней. Для Нольде это картина о Вечности, которую он тоже понимает как «пространственно-временную характеристику», лишая ее малейших бытовых примет.25  Чужесть как экзотичность, вневременность, загадочность в равной мере представлена у Нольде как в его самой, пожалуй, известной гравюре «Пророк» 1912 года, т. е. в самый пик экспрессионистского десятилетия, так и в 1930-е — 1940-е годы, когда об экспрессионизме не только больше не рассуждали как о живом течении, но и вообще предали его анафеме.

В литературе экзотизм простирается от восхищения южными островами (Лерке, Бенн) до эскапизма — бегства от себя и из мира («Weltflucht» у Ласкер-Шюлер). Это один из ведущих мотивов экспрессионистской лирики, а также психологическая и социальная позиция поэта.

Комплементарными понятиями экзотизма являются этноцентризм и ксенофобия. Этноцентризм в антропологии и этнологии означает такую позицию человека, когда он меряет все другие культуры по своей и последняя всегда оказывается по рангу лучше, предпочтительнее, совершеннее. Социологи и психологи расширяют это понимание и включают в понятие этноцентризма не только отношения между этническими группами, но и отношения между группами (религиозными, социальными) внутри общества. Каждый член такой группы судит о любой другой группе, к которой он не принадлежит, исключительно при помощи системы ценностей, принятой в его собственной группе. Таким образом, каждый индивидуум идентифицирует себя с культурой своей группы и способствует ее самоутверждению. Такое положение вещей точно характеризует экспрессионистскую субкультуру и доминирующую гражданскую и эстетическую позицию отдельных ее носителей, как мы это увидим далее.

Ксенофобия как термин психологии означает неуместный, неоправданный, очень интенсивный страх перед всем чуждым и любым чужаком, даже если это всего лишь представитель другой группы. Этот страх реализуется в недоверии и отторжении чужака. В таком же значении термин используется и в биологии поведения. Ксенофобию в экспрессионистское десятилетие в наиболее острой форме можно пронаблюдать в социальном аспекте. В такой форме проявилось отношение к экспрессионистам, которое впоследствии переродилось в другие формы отчуждения и отторжения — преследование инакомыслия вплоть до физического уничтожения и истребления главного расового чужака — еврея.

случаи в литературоведении, когда два эти понятия оказываются взаимозаменяемыми, или, во всяком случае, они практически всегда сопутствуют друг другу. Поэтому имеет смысл остановиться на них более подробно и выяснить, в какой мере они будут являться частью интерпретаторской схемы в понимании и толковании мироощущения этого поколения.26

В едином контексте чужесть, отчуждение и очуждение как модели реализации категории звучали на Международном междисциплинарном симпозиуме 1990 года в Копенгагене27 , на котором категория чужести рассматривалась как центральная антропологическая категория в нелитературном (философском, социологическом, теологическом) и литературном дискурсах.

Немецкое Entfremdung — отчуждение — в своем буквальном значении восходит к латинскому alienatio, семантика которого чрезвычайно широка. Из нее в семантический объем научного термина Entfremdung вошли два главных аспекта: социальный (разрыв связей между индивидуумом и всеми прочими людьми) и религиозный (разрыв связей между индивидуумом и богами). В сегодняшнем понимании термина общественными науками заключены такие процессы или состояния индивидуума, в результате которых он становится чужим — отделен, не имеет влияния, отношения или враждебен — по отношению к обществу в целом, трудовому сообществу, своим согражданам и самому себе.

Термин отчуждение хорошо известен со времен Гегеля28 29 и был поначалу преимущественно достоянием философии. С 1930-х годов он приобрел культурно-критический акцент и стал активно использоваться и дискутироваться в теологии, антропологии, психологии, где значение его значительно расширилось и дифференцировалось. Термином стали обозначать различные социально-психологические феномены: бессмысленность, изолированность, ненормативность, самоотчуждение. В литературном дискурсе модернизма добровольное или вынужденное отчуждение рассматривается как психологическое состояние, которое характеризуется аффективным уходом Я от своего социального окружения, воспринимаемого как «бессмысленно структурированное, как оазис ужаса в пустыне скуки». При этом такой уход подается не столько как социальная самоизоляция, сколько как эмоциональная апатия и отсутствие всякой ангажированности.30

В основных мыслительных категориях экспрессионизма представлены все аспекты сегодняшнего социально-антропологического толкования термина: отчуждения между индивидуумом, с одной стороны, и обществом, отдельным человеком, природой, Богом, самим собой — с другой. Именно относительно этих координат и сформировался весь тематический фундамент лирики этого десятилетия.

Немецкое Verfremdung соответствует русскому очуждение или, в терминологии русских формалистов, остранение. В. Шкловский объяснил этот прием еще в 1916 году, а Б. Брехт совершил свою театральную революцию в середине 1930-х и заговорил об «эффекте очуждения» («V — Effekt») сразу же по возвращении из Москвы в 1936 году. Немецкое литературоведение отмечает, что эту плодотворную для дальнейшего развития театра идею Б. Брехт мог почерпнуть из Гегеля, Маркса и русских формалистов, и с тех пор прием используется и традиционалистами, и абсурдистами.31

По сравнению с термином Entfremdung термин Verfremdung является относительно молодым. Э. Блох отмечает, что после первой его фиксации в словаре Гримма слово Verfremdung появляется в романе «Новая жизнь» Б. Ауэрбаха (1842) в следующем контексте: родители чувствуют себя обиженными и уязвленными (verfremdet), когда дети в их присутствии говорят по-французски, которого они не знают, и им кажется, что речь идет непременно о них. 32 — общий феномен поэзии. В его природе заложены такие отношения, что он активно использовался всеми периодами литературы и искусства. Как «диалектический метод для построения различных фигур»33  очуждение было задействовано у Вольтера и Дидро, Бэкона и Новалиса. Романтические сказки-новеллы точно следовали призыву Новалиса таким «приятным образом поражать» читателя, остранять предметы («auf eine angenehme Art zu befremden»), чтобы они казались одновременно странными и удивительными и все же знакомыми и привлекательными, «sich fremd und reitzend seyn, oder absichtlich machen können»34

До того, как Б. Брехт сформулировал свою диалектику очуждения: «Остраняющее изображение есть такое изображение, которое хотя и позволяет узнать предмет, но все же заставляет его являться в чуждом обличье»35, она была уже высказана Гегелем и Ницше. В главе «Происхождение нашего понятия познание» «Веселой науки» Ницше рассеивает заблуждение, что известное легче познать, чем чуждое: «Знакомое есть привычное, а привычное труднее всего «познавать», т. е. видеть в нем проблему, т. е. видеть его чужим, отдаленным, «вне нас самих»36 .

Термин очуждение существует довольно давно как понятие литературной теории. Можно сказать, оно существует так же давно, как гротеск, построенный на нем, а о древности гротеска литературоведение имеет ясные представления. В целом очуждение означает принципиальное дистанцирование поэтического языка от обыденного. Его прагматическая интенция заключена в том, чтобы вывести читателя за рамки механизмов автоматизма восприятия, разрушить стереотип и инертность и обратить его внимание на новое в художественном изображении действительности. Именно так его трактовал В. Шкловский и считал его характерным методом искусства. Целью литературного языка провозглашалось затруднение автоматизированного восприятия общественной действительности и обучение такому взгляду на предмет или явление, при котором его видение не сводилось бы к его узнаванию. Надо полагать, что и теоретики экспрессионизма, такие, как К. Эдшмид, формулируя основные принципы поэтики, были знакомы с русской формальной школой, о чем свидетельствуют почти цитатные совпадения: «Они не видели. Они смотрели»37 «как это делается» и заманить, искусить именно таким вариантом выхода из тотального языкового скепсиса и ощущения чужести в мире, названного им нигилизмом.

и анархистам, как экспрессионисты, в силу того лишь, что эта комплементарность чуждого и нечуждого онтологически заложена в человеческом сознании. Из этой координаты вырваться невозможно. Можно тяготеть к одному из полюсов, но он всегда будет существовать только на фоне другого и восприниматься относительно него. О непременном наличии двух полюсов и у экспрессионистов нередко забывают, так как все неочужденное в Музее современного искусства не кажется новым и не соответствует знамени движения. В его традиционной части, там, где оно с «головы становится на ноги» 38, его считают банальным и ординарным, не достигшим никаких значительных вершин и вообще потерпевшим поражение. А ведь именно в этом «поле напряженности» и находится источник «двойной оптики» экспрессионизма и его поразительной амбивалентности. Все составные элементы категории чужести, будь то экзотизм или ксенофобия, отчуждение или очуждение, не могут не быть амбивалентными. В этом пространстве затаился мощный критический и креативный потенциал, та самая взрывная сила, которая восхищает исследователя и в самом поколении, и в его поэтической продукции.

Но в начале XX века науки ксенологии еще не существовало. Теоретическое освоение категории чужести происходило иначе.

Примечания

[1] . Fremdheitserfahrung in der Literatur des Sturm und Drang // Fremde und Fremdes in der Literatur. Frankfurt/Main, Berlin; Bern; New York; Paris; Wien. 1996.

[2] Klees M. Gesellschaftliche Randfiguren im Werk Achim von Arnim // Ibid. S. 59.

[3] Бахтин М. М.

[4] Ekmann B. Fremdheit als ästhetisches Erlebnis // Fremde und Fremdes in der Literatur. S. 87, 88.

[5] Gebhard W. Kulturekel und Selbstverlust als Motive von Fremdheitsbedarf. Zu unrevolutionären Ursprüngen expressionistischer Revolte. Akten des YIII. Internationalen Germanisten-Kongresses. München, 1991. Bd 11: Interkulturelle Fremdheit. Revolution und Literatur. S. 274.

[6] Die Zeit der anderen Auslegung. Überlegungen zum literarischen Diskurs der Entfremdung im Hinblick auf die Literatur der Existenz // Fremdheit. Entfremdung. Verfremdung. S. 145

[7] Kafka F. Die Verwandlung // F. K. Gesammelte Werke. Lizensausgabe. New York, 1946. Bd 3: Erzählungen. S. 71—142

[8] В блестящем анализе таких фигур-превращений В. Фалька у Рильке, Кафки и Тракля показано, как такой изменившийся, превратившийся человек подвергается мучительным физическим страданиям, так как это — «превращение в Чуждое» («die Verwandlung ins Fremde»): Falk W.

[9] Rilke R. M. Die Aufzeichnungen des Malte Laurids Brigge // Werke: In 4 Bd. Prosa und Dramen. Frankfurt / Main; Leipzig, 1996.

[10] . Указ. соч. С. 45.

[11] Leibfried E. Was ist und heißt fremd? // Fremde und Fremdes in der Literatur... S. 9.

[12] Huntemann W., Rühling L

[13] Wierlacher A. Fremderfahrung als Gegenstand der Literaturforschung // Jahrbuch Deutsch als Fremdsprache. 1982. Bd 8. S. 2.

[14] В немецком языке по причине особенностей его морфологии и словосложения эта игра корневой морфемой fremd- гораздо эффектнее по стилистическому и прагматическому заряду, чем в русском.

Wierlacher A. Jahrbuch Deutsch als Fremdsprache 22, 1996. S. 299—310.

[16] Auswahlbibliographie zur Grundlegung einer kulturwissenschaftlichen Fremdheitsforschung // Kulturthema Fremdheit. Leitbegriffe und Problemfelder kulturwissenschaftlicher Fremdheitsforschung / Hrsg. Wierlacher A. Mit einer Forschungsbibliographie von C. Albrecht et al. München, 1993.

[17] zur Phänomenologie des Fremden I. Frankfurt/Main, 1997. Studien und Materialien der Interdisziplinären Arbeitsgruppe Die Herausforderung durch das Fremde der Berliner-Brandenburgischen Akademie der Wissenschaft. Berlin, 1997.

[18] Verlag für Interkulturelle Kommunikation, Frankfurt/Main.

[19] Krusche D. äumlicher Distanz. München, 1985; Das Fremde und das Eigene. Prolegomena zu einer interkulturellen Germanistik / Hrsg. Wierlacher A. München, 1985; Perspektiven und Verfahren interkultureller Germanistik / Hrsg. Wierlacher A. ünchen, 1987; Hermeneutik der Fremde / Hrsg. Krusche D., Wierlacher A. München, 1990.

[20] C. Fremdgänge. Eine anthologische Fremdheitslehre für den Unterricht Deutsch als Fremdsprache. 2. Aufl. Bonn, 1998.

[21] Бахтин М. М. Указ. соч. С. 57.

[22] Fremdes — fremdes Wahrnehmen. Studien zur Geschichte der Wahrnehmung und zur Begegnung von Kulturen im Mittelalter und früher Neuzeit. Stuttgart; Leipzig, 1997. S. 7 ff.

[23] Fremderfahrung in Texten des Spätmittelalters und der frühen Neuzeit. Trier, 1993. S. 113. 

[24] Редкое в экспрессионизме долголетие художника (1867—1956) и творчество до начала 1950-х годов, в котором сохраняется приверженность раз и навсегда найденным экспрессионистским канонам, при желании исследователя могли бы служить ему лучшим доказательством того, что экспрессионизм похоронили раньше времени.

[25] Haftmann W. öln, 1988. S. 128, 132. 

[26] На постоянную путаницу в этих понятиях мы уже указывали, ссылаясь на Историю культурных недоразумений. См.: und Verfremdete. Eine schwere Kontroverse // Kulturgeschichte der Missverständnisse. Studien zum Geistesleben. Stuttgart, 1997. 

[27] Fremdheit. ären Symposiums. Reihe A. Kongressberichte. Bd 29. Bern; Berlin; Frankfurt/Main; New York; Paris; Wien, 1992.

[28] «Der sich entfremdete Geist», «die Entfremdung der Persönlichkeit»— об этом рассуждает Гегель в «Феноменологии духа»: Hegel G. W. F. Werke. In: 20 Bd. Frankfurt/Main, 1980. Bd 3. S. 359, 360

[29] Oбщеизвестное марксистское понимание отчуждения как разрыва связи между субъектом и объектом, иначе, между производителем и продуктом, пополняется в немарксистских теориях дополнительными смыслами. В контексте нашего исследования см. об этом: Der Begriff «Entfremdung» im Marxismus // Fremdheit. Entfremdung. Verfremdung. S. 9—27.

[30] Fremdheit als Problem und Programm. Die literarische Übersetzung zwischen Tradition und Moderne. Berlin, 1997. S. 10 ff. 

[31] Grimm R. äge zu Wesen und Ursprung eines Begriffs // Verfremdung in der Literatur. Wege der Forschung. Darmstadt, 1984. Bd 551. S. 89

[32] Bloch E. Entfremdung, Verfremdung // B. E. Verfremdungen I. Frankfurt/Main, 1963. S. 82.

[33] Mittenzwei W. Verfremdung — eine dialektische Methode zum Aufbau einer Figur // Verfremdung in der Literatur... S. 241 — 262.

[34] . Das philosophische Werk I // Die Werke. Darmstadt, 1965. Bd 2. S. 646.

[35] Brecht B. Schriften zum Theater: In 7 Bd. Berlin; Weimar, 1967. Bd 7. S. 36.

[36] «Erkenntnis». Fröhliche Wissenschaft // N. F. Sämtliche Werke. Kritische Studienausgabe: In 15 Bd. München, 1988. Bd 3. S. 594. 

[37] Edschmid K. Über den dichterischen Expressionismus // Theorie des Expressionismus. Stuttgart, 1994. S. 56.[38] Glaser H. ünchen, 1979. Bd 2: 1918 bis 1933. S. 24