Глава 1.
Тематизация ощущения чужести в лирике экспрессионизма
В центре внимания экспрессионизмоведения традиционно стоят такие аспекты лирики, в которых наиболее отчетливо нашли выражение мятежность духа, потребность в разрушении старого и разрыва со всякими традициями. Литературоведы отмечают высокую частотность стихотворений с соответствующим названием — «Aufbruch» («Прорыв») — и большое количество произведений, тематизирующих подобные настроения именно с помощью этой лексической единицы. Действительно, начиная с 1910 года, многие экспрессионистские поэты, которых мы сегодня относим к разряду каноничных, опубликовали такие программные стихотворения (Э. Штадлер, Э. В. Лотц, К. Хейнике, Й. Р. Бехер, А. Вегнер и др.). В них речь идет о «героических прорывах» («Heroische Aufbrüche!»)1 молодежи, которая вознамерилась «вымести власть и разрушить отжившего троны, / старого мира развалины смыть своим бурным потоком» 2. Рассуждая о сущности доминирующего мотива прорыва, такие известные исследователи этой лирики, как Э. Лонер, отмечают, что это — «разрыв с традицией, буржуазным миром и эмпирической действительностью» («Bruch mit der Tradition, dem Bürgertum, mit der empirischen Wirklichkeit überhaupt»)3
Вне всяких сомнений, такое толкование сути этой лирической революции имеет все основания. Без прорыва как мятежа и разрушения экспрессионизм немыслим. Однако это лишь одна сторона феномена. Она прослеживается в той или иной форме воплощения у всех литературных течений начала века, избравших деструктивные стратегии для осуществления своих революционных поэтических замыслов. Лирика экспрессионизма в своей мотивной структуре и ее языковой реализации явно отличается от прочих авангардистских течений и на общем фоне такого стремления только к разрушению выглядит в какой-то степени инородной.
Если попытаться отрешиться от стандартных интерпретационных схем экспрессионизмоведения и просто интенсивно и непредвзято почитать саму лирику, то возникают сомнения в абсолютном доминировании мотива Aufbruch только как «революционного прорыва и разрушения». Вновь под магическим воздействием «термина эпохи» происходит некоторое смещение акцентов в сторону программных паролей движения. Проанализировав большое количество стихотворений, опубликованных с 1910 года в периодической печати экспрессионистской направленности, мы пришли к выводу, что самым высокочастотным мотивом оказывается комплексная мотивная структура странствия и возвращения («Wanderer», «Wanderung», «Heimkehr», «Heimgang», «Heimweh»), в которой лексема Aufbruch выступает в своем прямом словарном значении как «выход в путь, отъезд, начало путешествия». Например, стихотворение с таким названием Г. Казака представляет собою размышления лирического Я о явных и тайных причинах, вынуждающих человека отправиться в путь: «Es zwang ihn etwas, aufzubrechen...»4 . И даже те стихи, на которые ссылаются литературоведы, высказываясь в пользу значения «прорыв, разрыв», тематизируют, прежде всего, именно странствие. Так, в упомянутом Э. Лонером стихотворении А. Вегнера «Aufbruch» акцент сделан именно на « выход в неизвестное»:
Mich rührte fremd ein Wind um Mitternacht
Voll Wohlgerüchten aus verschollnen Küsten,
Voll Fakeldunst und Glanz von Frauenbrüsten
Und Geisterschiffen mit verruchter Fracht... 5.
В выделенной нами мотивной структуре странствия и возвращения самой высокочастотной лексемой, обеспечивающей нарративный характер стихотворения, оказалась лексема fremd — «чужой, чуждый» со всеми своими дериватами: чужесть, чужбина, чужак/чужачка, чуждаться, отчуждаться — der/die/das Fremde, der Fremdling (die Fremdlingin у Тракля), Fremdheit, befremden, entfremden, Befremdung, Entfremdung. Такие первоначальные наблюдения послужили отправным пунктом нашего исследования.
Анализ экспрессионистской лирики с точки зрения названий поэтических сборников, лирических циклов и отдельных стихотворений вполне может создать впечатление, что мы имеем дело с лирикой романтизма. 6 Мотив странствия и возвращения при этом превосходит самого себя, превращаясь в некий архетипический концепт, структурирует все прочие мотивы и проблемы, подчиняет их закону, ритму, последовательности, обычаю пути с его остановками, привалом и отдыхом, усталостью, ожиданием, восхищением, тревогой и любопытством. Это, как правило, путь пеший. В век новой скорости и техники, которые завораживают лирика-экспрессиониста, романтические элементы странствия словно остаются неприкосновенными.
Мотив дробится и разветвляется на все возможные этапы странствия, которые обретают экзистенциальное звучание, и на фоне странствия в его прямом значении выступают в их метафорическом, глобальном понимании. Лексема Aufbruch сигнализирует прощание со всякой статикой и выход в путь. Он может преследовать далекую цель или культивировать намеренную бесцельность, путь ради пути в духе миннезингеров или Ницше. Он сопряжен с ожиданием нового, неизведанного, незнакомого, что вызывает восхищение, удивление, любопытство или неприятие, страх и отторжение. Тоска по родине преследует странника так же навязчиво, как и тоска по чужбине («Heimweh», «Fernweh»). Наделение неизведанной дали чертами прекрасного, загадочного, соблазнительного и притягательного, часто утопически идеализированного неразрывно связано с тяготами поиска, блуждания, прокладывания пути, поиска пристанища и бездомностью. Состояние своей собственной неприкаянности на чужбине, потерянности органично сочетается с восприятием своей чужести как свободы и независимости. Чужесть как развернутая метафора и как главенствующее мироощущение задает параметры основным направлениям движения по-экспрессионистски: возвращение к самому себе, к Богу, к отчему дому, к родине как некому гипотетическому и эталонному пространству сатисфакции, к природе в ее чистоте и первозданности, к сущности вещи, к женщине.
В общей динамике развития экспрессионистской лирики на фоне ее поразительной негомогенности во всех аспектах без исключения потребность в уходе и возвращении оказывается константной величиной, универсальным явлением, которое неизменно представлено в поэтической продукции маститых и молодых авторов всех ориентаций этого литературного движения как в его начале, так и в его официальном конце. Пока не конкретизируя эту мысль, процитируем полностью упомянутое стихотворение Г. Казака «В путь». Заметим лишь, что это одно из сотен стихотворений, артикулирующих настроение и ощущение глобальной чужести, переживаемой и проживаемой как метафорические этапы странствия:
Es zwang ihn etwas, aufzubrechen,
und sich in fremden Landen zu versuchen.
die von den Frauen niederbrechen.
Vielleicht ein ewiges Sehnsuchen.
Vielleicht auch nur, um sich zu rächen,
daß er geboren war und leben mußte.
Vielleicht der Drang, den Stab zu schwingen:
Die Luft zu peitschen — dieses unbewußte
Quälen an Menschen und an Dingen,
das vielen eigen ist und not.
Нечто вынуждает человека отправиться в путь и испытать себя на чужбине. Человек пытается определить природу этого нечто: то ли аромат женщины позвал его вдаль, то ли та самая непонятная извечная тоска. Или это желание отомстить за то, что помимо воли своей был он рожден и теперь вынужден жить? Или же это та бессознательная потребность «воздух рассекать дорожным посохом», как хлыстом, и воображать себе, что мучаешь человека и всякий предмет на пути своем? Ведь это тайное желание присуще многим...» Это стихотворение напечатано в журнале «Menschen» в 1918 году, т. е., непосредственно после окончания военных действий в Европе, когда, по мнению экспрессионизмоведов, произошло радикальное изменение поэтической парадигмы экспрессионизма. Однако сами тексты убедительно демонстрируют, что эти изменения не затронули доминирующее в этом поколении мироощущение.
Не выраженный эксплицитно, т. е. лексемой fremd или дериватами, мотив чужести все равно присутствует в тексте в синонимичных, антонимичных или ассоциативно родственных понятиях: «родина», «родной», «известный», «знакомый», «странный», «непонятный», «необычный», «новый», «невиданный» и т. п.
По игре ли случая или же совершенно закономерно, но первые же строки хрестоматийно известного программного сборника Э. Штадлера «Der Aufbruch» (1914), который традиционно служит тематической и структурной парадигмой экспрессионистской лирики и на который ссылается Э. Лонер, не просто тематизируют чужесть и отчуждение эксплицитно («чужестранные цветы» — «fremdländische Blumen»), но и в едином стихотворном пространстве c первых же строк вытягивают весь шлейф ассоциаций, непременно сопряженных с этим мироощущением: расставание с юношескими надеждами, пустота, ностальгия и тоска по далеким райским островам, неуютность и необжитость родного дома и противопоставление — даже в игре слов — родины юношеских грез и пристанища, лишенного тайн и сказки (Heimat — Kinderheimlichkeit — heimlich) 7. Второе и, пожалуй, самое часто цитируемое стихотворение сборника «Изречение» заканчивается строфой, в которой точно задан масштаб и лаконично сформулирована вся экзистенциальная глубина проблематики отчуждения: чужесть Я по отношению ко всему миру и к самому себе:
Wenn mich willkommner Traum mit Sammethänden streicht,
Und Tag und Wirklichkeit von mir entweicht,
Der Welt entfremdet, fremd dem tiefsten Ich,
Dann steht das Wort mir auf: Mensch, werde wesentlich!8
Каждым последующим стихотворением поэт все более заостряет один из центральных мотивов всей экспрессионистской литературы, не только лирики, но и драмы и прозы, — распад, «диссоциацию Я» как отчуждение от своей собственной личности:
Wir sind aus uns verjagt....
Wir sind von uns selbst versperrt.
Alles hat anderen Sinn. Wir nähren Fremdes, wenn wir Speise schlucken...9
А в стихотворении «В тебе» Штадлера занимает любопытное свойство чужести — ее обязательная комплементарность по отношению к «своему собственному, нечуждому» и фатальность обитания субъекта между своим и чужим:
Du wolltest dir entfliehen, an Fremdes dich fortschenken,
Vergangenheit auslöschen, neue Ströme in dich lenken —
Und fandest tiefer in dich selber zurück. 10
Штадлер пользуется всей богатой палитрой многозначности лексемы fremd и использует ее во всех возможных семантических, синтаксических и морфологических функциях. Она выступает на фоне всего комплекса проблем, связанных с ней неразрывно: странствие — возвращение, чужбина — родина, возвращение на родину — возвращение к самому себе.11 Однако при всей очевидной важности этого мироощущения в сборнике оно, по традиции, заслонено в многочисленных толкованиях настроением и лексемой Aufbruch, вынесенной в заглавие, в ее деструктивном значении — «прорыв, пролом». Практически нет ни одного исследования экспрессионизма, которое бы не отмечало программность этого сборника и не анализировало его. Но точно так же нет и ни одного, которое бы за «прорывом» в новую лирику и сменой формальных координат усмотрело в нем исключительное значение центральных антропологических категорий нечуждого и чуждого, без которых немыслимо любое реальное или метафизическое странствие.
Нельзя сказать, что поэтическое освоение ощущения чужести экспрессионистской лирикой совершенно не вошло в сферу внимания литературоведения. Это означало бы игнорирование одного из центральных образов в поэзии Г. Тракля — чужака, странника, отшельника, чужестранца (der Fremdling) 12, недооценку значимости этого важного мотива у Г. Бенна 13 или у Р. М. Рильке, которого к экспрессионистам не относят, но которого невозможно исключить из общего литературного процесса начала века, если размышлять о немецком экспрессионизме. Мотив чужести разработан им столь глубоко и многопланово и так мощно вписан в общий контекст европейского модернизма, что остается только удивляться, отчего эта поразительная идентичность с мироощущением экспрессионистов, к тому же так богато эксплицитно представленная (Ich war mir fremd wie irgendwer, / so fremd, und dennoch keinem zum Befremden)14, не нашла достойного литературоведческого внимания.
В диссертации 1957 года И. Йенс, посвященной экспрессионистской новелле, отмечалось, что исходным пунктом всей прозы этого периода был пережитый опыт радикального изменения отношения человека к окружающему миру. «Человек и вещь, человек и человек, человек и Бог отдалились друг от друга. Человек оказался в изоляции. Все, что находится вне человека, приобретает характер чуждого и угрожающего. Вместо ощущения «совместности» («Miteinander») выступает состояние «напротив» («Gegenüber»)15 . Те же три аспекта в осмыслении опыта чужести и отчуждения в хаосе реальности — Я, вещь и действительность — выделены и в известной работе К. Эйкмана об основных мыслительных и стилевых категориях экспрессионизма.16
Единственная работа начала 1970-х годов, которая рассматривает экспрессионистскую литературу (драму) в дискурсе чужести и декларирует это важнейшее качество экспрессионизма уже в названии: «Экспрессионистское пространство как очужденный мир», написана А. Вивиани.17 Все герои экспрессионистской драмы, по мнению автора, проделали в современном враждебном мире весь путь страданий от отчаяния к полному отчуждению. А. Вивиани впервые обозначила координату «отчуждение — очуждение» («Enfremdung — Verfremdung») и в таком ракурсе рассмотрела языковые средства очуждения в изображении мира, потерявшего всякую связь с субъектом. На десятках примеров из драм Кайзера, Барлаха, Кокошки, Йоста, Толлера, Зорге, фон Унру, Хазенклевера А. Вивиани продемонстрировала, что экспрессионистское пространство ничего общего не имеет с реальной действительностью, а доминирующее средство очуждения в драме представляет собою игру с жестокостью, смертью и всем ее инструментарием. Центральной стилистической фигурой очуждения признан гротеск как структурный элемент отчуждения по-экспрессионистски. Следует, однако, заметить, что в этой работе нет четкой границы между миром отчужденным и миром очужденным и два эти понятия нередко оказываются взаимозаменяемыми. 18 Пока оставим этот факт без внимания.
Из наиболее значительных работ, четко сформулировавших наличие в экспрессионистской литературе архетипа чужака и отчуждения как центральной мыслительной категории, можно особо выделить монографии В. Роте и Т. Анца.19
В. Роте анализирует среди прочих характеристик образа человека в системе экспрессионистских антропологических координат и мотив чужести субъекта на земле («Fremd auf Erden»). Наряду с ним рассматриваются темы одиночества, страха, отчаяния, тоски и меланхолии, смерти заживо, бедности и нищенства, страдания и ничтожности человека. В. Роте формулирует несколько важных положений, которые вытекают из его интерпретации поэзии Тракля, Верфеля, Эренштейна, Штрамма, Казака, Германа-Нейссе, Бехера, Фукса, Рейнера, Коринта и других экспрессионистов. По его мнению, уже в раннем экспрессионизме сложился архетип Человека-Чужака в этом мире и основные аспекты его отчуждения — чужести. Быть чужим, по его определению, значит везде и во всем находится «извне», «быть проклятым всеми и отовсюду изгнанным»20 танцор, певец), чужак как представитель другой расы или национальности — чужеродец (негры, цыгане, евреи). Любого рода аутсайдер по отношению к нормам буржуазного общества — беженец, переселенец, ссыльный, пленник, странник, бездомный, безродный — чужд этому миру. Роте называет это состояние субъекта «социальной внепространственностью» — «soziale Ortlosigkeit»21. Однако при всей несомненной ценности наблюдений и выводов автора его трактовка образа чужака и чужести — всего лишь штрих к традиционной топографии экспрессионистской литературы. В один ряд как равноправные мотивы он выстроил первичную антропологическую категорию и все производные от нее, так как одиночество, страх, сомнения, тоска, меланхолия, ничтожность и нищенство есть формы проявления отчуждения в антропологическом, социальном и теологическом аспектах как чужесть самому себе, обществу и Богу.22 Кроме того, он, как обычно, рассматривает весь топологический комплекс экспрессионизма только с точки зрения «негативных категорий», оговариваясь лишь в случае образа странника, дороги, марша, которые могут быть заряжены и позитивно.23
Весь экзистенциальный лексикон экспрессионистской лирики, по Т. Анцу, составляет некое «ассоциативное» или «коннотативное» поле психопатологического содержания.24 Оно включает в себя следующие компоненты: «бездомность, отсутствие чувства родины» («Heimatlosigkeit»), «потерянность, потеря ориентиров и целей, бессмысленность, хаотичность» («Orientierungslosigkeit»), «неуверенность, беспомощность, бессилие, обморочность» («Ohnmacht»), «образ животного как способ деформации человеческого и очуждения мира» («Das Tier»), «пленник, заключенный» («Der Gefangene»), «безумец» («Der Irre»), «больной» («Der Kranke») и всевозможные механизмы экзистенциальной метафоризации пространства, времени, цвета, температуры («Existenzielle Metaphorisierung von Raum, Zeit, Farbe und Temperatur»). В этой части исследования выводы Т. Анца непосредственно пересекаются с экспрессионистской топологией и метафорикой в трактовке В. Роте.
Однако это «ассоциативное поле» явно не покрывает весь эстетический и критический потенциал, равно как и все проявления негомогенности этой литературы. Т. Анц в поисках надындивидуальных мыслительных и стилевых категорий определяет для себя некие основополагающие методологические операции и абстрактные структурные образцы, которые позволили бы ему сочетать теоретические и эмпирические моменты. Такой общей мыслительной категорией экспрессионизма он считает «категорию отчуждения» («Entfremdung als Erfahrung und Denkform im Expressionismus»)25 . Все последующие рассуждения и наблюдения происходят в рамках этой категории. Однако, как и у В. Роте, логика рассуждений никогда не покидает «эстетики негативности» и «негативных категорий».
При всей известности этой работы и частых ссылках на нее значение ее, по нашему мнению, осталось недооцененным. Она потерялась в обвале литературоведческих исследований последних трех десятилетий. Между тем это, на наш взгляд, вообще единственная работа, которая, избрав единую интерпретаторскую схему, не облегчила себе задачу изложения неподъемного уже материала и не редуцировала экспрессионизм до стандартных шаблонов, но нащупала именно тот его единственный нерв, который и удерживает этот негомогенный феномен как единое целостное явление. Т. Анц обратил внимание на необычайную частотность мотива чужести в его эксплицитной форме, т. е. постоянное присутствие лексемы fremd в поэтическом тексте, и впервые четко обозначил некоторые «виды отчуждения» («Entfremdungsarten»): отчуждение как кризис традиционных форм познания и восприятия, отчуждение субъекта от общества и природы, человека от человека, автора от читателя, субъекта от своего собственного Я. Привлеченный им огромный материал из всех экспрессионистских литературных родов — лирики, драмы и прозы — исключает всякую возможность допущения случайности, нетипичности или нерелевантности найденной интерпретаторской схемы.
Следуя нашему намерению представить экспрессионизм как движение и как «литературу поколения», а не только как галерею канонизированных поэтов, мы воспользовались материалами Немецкого литературного архива в Марбахе, где собраны практически все литературные документы 1910—1924 годов, а это тысячи литературных журналов, газет, альманахов, ежегодников, листовок. Сотни из них просмотрены исключительно с целью проверки частотности мотива чужести только в эксплицитном выражении. Он оказался не просто необычайно высокочастотным, он был почти навязчивым. Приведем несколько примеров, пока совершенно не промеряя глубину и структуру мотива.
Meine Seele ist so fremd
allem, was als Welt sich preist,
allem, was das Leben heißt.26
Dein Schrei verhallt. Du bist
umsonst. Eine kalte Sonne
bescheint dich und bleicht dein Haar.
— Einsames, fremdes, gespenstisches Ding!27
В той или иной форме тема чужести, чуждого или чужака вынесена в десятки заглавий стихов и конструирует чуждые пространства, времена; разделяет и разводит по разным сферам обитания субъекты и объекты. Во многих стихотворениях сама лексема fremd в том или ином виде представлена только в заглавии и не повторяется более в тексте стихотворения.
Смена перспективы, точки отсчета или аспекта чужести — константная характеристика этого мотива. Очевидно, что чужести самой по себе не существует, это состояние относительно и требует дополнительного указания и уточнения, в каких условиях, где, по отношению к кому или чему, с чьей точки зрения воспринимается это состояние. Такой же постоянной характеристикой оказывается непременное присутствие полярного чувства, ощущения, состояния, органичное единство чуждого/нечуждого, которое манифестируется комплементарностью контрастных понятий: света и тьмы, тепла и холода, близкого и далекого, родственного и неродственного, родины и чужбины, ухода и возвращения:
So nah. So ferne. Allen Dingen fremd. Und allen
zutiefst verwandt. Ein körperhaft Gespenst.
der Finsternis. Das Dunkel letzten Lichtes.28
Du bist der Fremde. Oh, daß deine Hand
dich fände! Daß bei dir du kehrtest ein!
Verwandelt jubelte das finstre Land.
Dein Zimmer klänge heimatlich und rein.29
Различны синтаксические функции лексемы fremd — атрибутивная, предикативная:
Ich bin in einer fremden Stadt, in einem fremden Haus,
und staune heimatlos in fremde Sterne hinaus:
eine fremde Brücke, ein Balkon blickt fremd
auf mein fröstelndes, wintergraues Hemd.30
Ich höre meine Seele singen
die Flammen junger Stunden steigen auf.
im Dunkel leuchtet eine Stimme
fremd
und ich. 31
Различен семантический объем лексемы, выступающей в одной и той же синтаксической функции, например определения: она может указывать на происхождение предмета или подчеркивать его непринадлежность кому-то, квалифицировать его с точки зрения таких качеств, как понятность и доступность, необычность или новизна:
O fremder Schritt meiner jungen Schmerzen
Ich gehe alle spitzenWege
und friere nackt vor fremden Blick.
und bebe unfaßbar
blutumquollen
sinnverlassen fern in das Du.32
Im Hafen starrt der Chor der vielen Segel
mit fremden Augen
flutversinkend in den Meeren
In meiner Brust schlafen fremde Seelen
ihren Traum in Tod
Fremde Sichel singt in der Sonne:
Семантическая сочетаемость лексемы fremd оказывается практически неограниченной, она выступает с одушевленными и неодушевленными, абстрактными и конкретными, исчисляемыми и неисчисляемыми, собирательными и единичными предметами:
Über Wäldern singt die ferne Liebe.
Tief in uns die fremde Stimme.
Urgewalt. 33
Und alle fremden Lippen haben nahe Stimme
Es braust die Stadt.34
Die fremden Blicke finden meinen Garten nicht.
Leuchte mich an, fremdes Gesicht!
Fremder Himmel steigt den Weg vorab.
Du bist nicht mein Heimatheidenland.
üße durch die fremde Heidenstraße
in der Nacht ,35
Деривационное поле лексемы fremd оказывается очень широким и может быть представлено многими дериватами: Fremdheit, Fremdnis, Fremdling, Fremde.
In Fremdheit ganz zerfallen, stäubst du hin.
Was ist es, dass ich bin und mühsam ende,
Mich ferne fühl, von Fremdheit überstürzt,
Und dass ich gut’ und wieder böse Hände
Ins Leben strecke, das sich täglich kürzt.36
du Fremdling unsers Lebens
Wenn wir unter den Menschen und mit ihnen von uns sprechen,
Dann sprechen unsre Kleider, die wie Fremde durch den Tag uns tragen. 37
Wenn du noch bist, noch nicht
Entrückt in ewige Fremdnis —
Suche mich, freie Seele.38
Mutter, aus der Fremde kehre
Elend ich zu dir zurück.39
Декларируется ощущение чужести по отношению и к самому себе, и к ближнему, и к Богу, и ко всему окружающему миру:
Wir waren uns fremd.40
Gott, der fröstelt inmitten der rasenden Sterne! Mensch ist dir fremd.
Mensch ist dir fremd. Ruhn Tiere an deiner Brust?41
üngling erblühte,
wird dir so fremd wie der Gott, den du als Knabe geglaubt.42
Лексема fremd может брать на себя композиционные и структурные функции, обеспечивать нарративный характер стихотворения и выступать во многих семантических и синтаксических функциях:
Noch fremder ist der fremden Ortschaft Nacht
als ihrer Tage immer fremdes Wesen;
das letzte Leben in das Abfallschacht...
Am Friedhof trabe ich entlang, verstört:
noch fremder blieb für mich das Reich der Toten,
die Gräberstadt noch strenger mir verboten,
ört. 43
Лексема fremd формирует «ассоциативно-коннотативное поле», в котором чужесть/нечужесть представлены самыми различными видами отношений: ближнее/дальнее, известное/неизвестное, знакомое/незнакомое, родное/неродное, совместное/раздельное, чужеродное/родственное, привычное/странное. Так в стихотворении Л. Ландау «Далеко и близко» взаимоотношения женщины и мужчины характеризуются всеми перечисленными составляющими элементами этого поля:
Aus fremdem Blut, aus fremdem Land,
Du bist mir fremd und unbekannt.
Doch als du rührest meine Hand,
Aus femdem Volk, aus fremdem Sinn,
Mit schmaler Wange, schmalem Kinn.
Der fremden Sprache toter Schall,
Von Volk zu Volk ein Dornenwall.
Du warst mir nah und liebesnah.
Als stumm dein Auge zu mir fand,
Erbebte Erde, brach die Wand.
Wie tief ist Nacht für uns erblaut.
Auf deiner Wolke mitgeschwebt,
Auf wilden Wassern mitgelebt.
Aus fremdem Volk, aus fremdem Blut.
Ich habe tief in dir geruht.
önt.
In dir, in mir die Welt versöhnt.44
Цитацию стихов с мотивом чужести и чужака можно было бы продолжать, пролистав один лишь журнал «Der Anbruch», издававшийся О. Шнейдером с 1917 года, в котором печатались многие из интересующих нас лириков: Корнфельд, Графе, Адлер, Абуш, фон Хатцфельд, Урцидил, Цофф и десятки других. С первых же номеров журнала это мироощущение обрушивается на читателя в стихотворной и прозаической продукции, а также доминирует в гравюрах Нольде, Пехштейна, Мюллера, Бекмана, Хеккеля, Мунка, Феликсмюллера, Кампендонка и др.
Убедившись в самых общих чертах в высокочастотности мотива и лексемы fremd и ее дериватов в поэтическом тексте, попытаемся выяснить, является ли ощущение чужести одним из элементов экспрессионистской топографии, т. е., одним из многих мотивов и тем, или ранг его неизмеримо выше и мы имеем дело с категориальной природой явления, некой антропологической константой, присущей любому человеческому обществу. Каковы статус и модификации этой мотивной структуры в литературном дискурсе вообще и в экспрессионисткой лирике в частности? Значение лексемы fremd изначально запрограммировано как относительное, оно все время требует пояснения и указания перспективы: fremd — «чуждый» в каких условиях? для кого? где? с какой точки зрения? Более того, нередки случаи синкретизма двух, а то и трех значений. Самым простым доказательством этому служит художественный перевод, когда русский эквивалент оказывается в полной зависимости от произвола переводчика, его вкуса и степени его погружения в ткань художественного текста, а также от заданных метроритмических параметров. Первая строка стихотворения Г. Тракля «К Новалису»: «In dunkler Erde ruht der heilige Fremdling» в трех разных переводах демонстрирует эту полиперспективность:
В темной земле покоится странник блаженный (В. Куприянов).
В темной земле почил святой чужанин (А. Аверинцев)45 .
Та же лексема Fremdling в строке из «Гелиана»: «Zur Vesper verliert sich der Fremdling in schwarzer Novemberzerstörung» переводится В. Вебером, В. Топоровым, А. Прокопьевым соответственно так:
В черном ноябрьском опустошении некто блуждает в час предвечерний;
В час вечерней звезды потерялся чужак в ноябрьском распаде46 ;
47
Но дело, разумеется, не в трудностях или тонкостях перевода. Чужесть (Fremdheit, der/die/das Fremde) есть категория относительная. Чужим или чуждым является кто-то или что-то только в отношении с чем-то своим, собственным, родным, знакомым, известным, привычным (das Eigene). По остроумному замечанию К. Валентина, «чужим чужак бывает только на чужбине» — «Fremd ist der Fremde nur in der Fremde»48 . Чужим или чуждым можно обозначить нечто только в том случае, если есть отношение между своим собственным, нечуждым и чем-то, таковым не являющимся или не воспринимаемым как таковое. Если такое отношение не задано текстом однозначно, то и толкование допускает известную долю свободы, как это видно из приведенных переводов.
Понятие «чужой» является комплементарным по отношению к понятиям «нечужой, свой собственный», они не существуют друг без друга и конституируются только в процессе разграничения, выделения одного на фоне другого. По определению Д. Круше, чужесть не является свойством объекта с точки зрения наблюдающего его субъекта; она есть отношение, в котором находятся субъект и предмет его познания и опыта. 49 Однако и такое определение не отличается особой строгостью и точностью. Категория чужести остается нечетко очерченной, ее потенциал не исчерпывается такими составляющими, как различие, дистанцированность, инакость, удаленность. Она может быть окрашена негативно и позитивно (как у Рильке — «feindlich und fremd» — «враждебный и чуждый»; «so fremd und befreit» — «такой чужой и свободный») и незаметно превращаться в контрпонятие — das Eigene — категорию «нечуждого». Не случайно eigen, как и fremd, в одном из своих словарных значений есть ни что иное, как «своеобразный, особенный, странный», а антонимичные словообразовательные морфемы fremd- и eigen- в лексемах fremdartig и eigenartig перестают противостоять друг другу и превращаются в синонимы: «странный», «своеобразный».
Чужести всегда сопутствует другой полюс, который эксплицируется по-разному или вовсе не вербализуется, но всегда незримо присутствует в ткани текста. Эти два полюса создают между собою поле амбивалентного натяжения, так как находятся в отношении, которое выражается модальностью уступительности, именно уступительности, а не противительности, и в языковом воплощении нередко облекается в форму модальных частиц «doch, denn, dennoch» — «и все же», как это сказано у Р. М. Рильке: «so fremd, und dennoch keinem zum Befremden». Данная синтаксическая связь в частотном отношении так же репрезентативна, как и сам мотив чужести, выраженный лексемой fremd и производными. «Свое», «родное», «близкое» непременно имплицируется на фоне неотступного чувства чужести:
Zerrissen ist das Tiefste, das wir sind,
Und dennoch nur mit seinem Selbst vereint.50
Und redete in fremden Zungen
Und kam doch nur aus meinem Blut. 51
Doch im Innern wuchs das Schwelln ,52
Und doch — : sing mein trunkenstes Loblied auf euch
ihr großen, ihr rauschenden Städte!
Von euch verdorben. In euch verirrt. Von euch verführt.
ührt...53
Wie sind wir alle fremde doch!54
Doch zu viel Fremde
geistert durch mein Wesen.55
В проанализированных стандартных исследованиях экспрессионизмоведения этой конструкции никогда не присваивался статус сколько-нибудь значительной фигуры, превосходящей свой собственный сугубо синтаксический масштаб. Нам же видится в ней «нервная пружина» всей экспрессионистской лирики. Это своеобразная, чисто экспрессионистская «фигура-перевертыш», в терминологии немецких литературоведов «Kippfigur» — «фигура опрокидывания». Правда, в литературе таким статусом традиционно наделяются только такие фигуры, как гротеск, арабеска или карикатура.56
«нечуждого» и «чуждого», т. е. присвоение чужого и отчуждение своего, и превращает эту постоянную амбивалентность в «динамический синтез»57 , как это эффектно сформулировал А. Вегнер:
Der Wanderer bin ich, der niemals zur Fremde zog,
Der Fremdling bin ich, der ewig zur Heimat findet.
Der Wanderer bin ich, der ewig zur Fremde zieht,
58
В «двойной оптике» видится экспрессионистскому лирику весь окружающий мир, так как именно себя считает он «божественной призмой», в которой преломляется мироздание. Через такую оптику рассматривается «ближнее — дальнее», которое очень часто выражается оксюморонным словосочетанием «чуждая близость» — «fremde Nähe»:
Ich grüße dich in der Ferne, ich begrüße deine weit spannende Nähe! ;59
«близкое, родное — дальнее, чуждое», как в программном стихотворении В. Рейнера «Поэт в мире»:
So nah. So ferne. Allen Dingen fremd. Und allen
«известное, знакомое, понятное — неприятно странное, поражающее неизвестностью»:
Die fremde Sprache, die ich nicht verstehe,
und das Befremdliche von Brauch und Laut:
Wenn ich in Deine Augen sehe,
60
«разъятое, раздельное, отдельное — совместное, слитное, единое»:
Bereit zum Aufbruch in ein fernes Land
Vereint. Entzweit. 61
Was lang getrennt war, hoffte sich zu finden,
62
Сам поэтический текст показывает, что все составляющие мироощущения чужести каким-то образом упорядочены, находятся в сложных взаимоотношениях и в целом представляют собой некую иерархическую систему. Эта система явно превосходит масштабы и мировоззренческую глубину рядового мотива и претендует на роль более значительную и универсальную. Если это действительно так и ощущение чужести имеет категориальную природу, то оно не могло не проявить себя в литературном дискурсе предыдущих эпох и направлений.
Примечания.
[1] Becher J. R. Eroica // Menschheitsdämmerung. S. 267.
[2] . Aufbruch der Jugend // Ibid. S. 225.
[3] Эссе Э. Лонера представляют экспрессионистскую лирику в наиболее авторитетных коллективных монографиях о литературном экспрессионизме под ред. В. Роте, а также Г. Фридмана и О. Манна (см. I раздел нашей библиографии). Данная точка зрения высказана литературоведом в эссе: Lohner E. Die Lyrik des Expressionismus // Expressionismus. Gestalten einer literarischen Bewegung. Heidelberg, 1956. S. 59.
[4] . Der Aufbruch // Der Mensch. Die neue Reihe. München, 1918. S. 9.
[5] Wegner A. Aufbruch // Die Strasse mit den Tausend Zielen. Dresden, 1924, S. 11.
[6] С этой целью просмотрены десятки литературных журналов и альманахов за период с 1910 по 1927 год: Der Sturm 1910 — 1927; Die Aktion 1913 — 1915, 1917; Die Weissen Blätter 1913 — 1915, 1917; Der Brenner 1910 — 1914; Pan 1910 — 1912; Die rote Erde 1919 — 1920; Der Anbruch 1918; Menschen 1918 — 1919; Sirius 1915 — 1916, Saturn 1913; Phaeton 1919 —1920, Das hohe Ufer 1919; Arkadia 1913; Die Erhebung 1919; Die Flöte 1921 — 1922; Die Dichtung 1920; Die neue Kunst 1913 — 1914 и др. Cправочное издание П. Раабе в 18 томах систематизирует топику именно таким образом. См.: Raabe P.
[7] Первое стихотворение сборника «Слова» («Worte») // Stadler E. Der Aufbruch und andere Gedichte. Stuttgart, 1996. S. 5.
[8] Idem. Der Spruch // Ibid. S. 5—6.
[9] Idem.
[10]Idem. In Dir // Ibid. S. 21.
[11] Именно так озаглавлены части цикла: «Бегство», «Остановки в пути», «Зеркала», «Привал».
[12] Поэтический словарь Тракля, составленный Г. Ветцелем, систематизирует использование лексемы и ее дериватов в различных словарных значениях и синтаксических функциях: Wetzel H. Konkordanz zu den Dichtungen Georg Trakls. Salzburg, 1971. S. 200—201.
[13] Таким же образом выделена лексема fremd в системе поэтических образов Г. Бенна: Konkordanz zur Lyrik Gottfried Benns. Heidelsheim; New York, 1971. S. 169—170.
[14] R. M. Rilke. A Verse Concordance tho his Complete Lyrical Poetry, I. Printed by Leeds, 1980. p. 347—349.
[15] Jens I. Expressionistische Novelle. Studien zu ihrer Entwicklung. Tübingen, 1997. S. 200.
[16] . Denk- und Stilformen des Expressionismus. München, 1974. S. 108 — 124.
[17] Viviani A. Der expressionistische Raum als verfremdete Welt. Zeitschrift für deutsche Philologie. 1972. Bd 91. Heft 4. S. 498 — 527.
[18] Entfremdete und Verfremdete. Eine schwere Kontroverse // Kulturgeschichte der Missverständnisse. Studien zum Geistesleben. Stuttgart, 1997.
— die entfremdete Welt. Kayser W. Das Groteske. Oldenburg; Hamburg, 1957. S. 199, 200.
[19] Rothe W. Der Expressionismus. Theologische, soziologische und Anz Th. Literatur der Existenz: literarische Psychopathographie und ihre soziale Bedeutung im Frühexpressionismus. Stuttgart, 1977.
[20] Rothe W. Der Expressionismus... S. 357, 358.
. S. 365.
[22] Т. Анц с этим не согласен и считает, что в основе страха, одиночества, потери ориентиров лежат другие мыслительные категории: Anz Th. Literatur der Existenz... S. 65.
[23] . Der Expressionismus... S. 363.
[24] Anz Th. Literatur der Existenz... S. 17
[25] Anz Th
[26] Mühsam E. Gedichte. Berlin, 1983. S. 12.
[27] Rheiner W. Der Einsame // Ich bin ein Mensch – ich fürchte mich. Vergessene Verse und Prosaversuche. Assenheim, 1986. S. 246.
[28] Der Dichter in der Welt // Ich bin ein Mensch... S. 45.
[29] Ibid. S. 57.
[30]Hermann-Neisse M.
[31] Heynicke K. Für Rudolf Blümner // Rings fallen Sterne. Gedichte. Berlin, 1917. S. 33.
[32] Heynicke K. Mädchen // Rings fallen Sterne. Gedichte. Berlin, 1917. S. 21.
[33] Gott singt // Gottes Geigen. Gedichte. München, 1919. S. 6.
[34] Idem. Stadt // Ibid. S. 13.
[35] Idem K. // Ibid. S. 21, 31, 44, 32.
[36] Heimgang // Anbruch. Jg. 1. 1918. Heft 10. S. 7.
[37] Fischer R. Fremde // Menschen. Jg. 2. 1919. Heft 1. S. 5.
[38] Carossa H.
[39] Klabund. Verlorener Sohn // Gesammelte Gedichte in Einzelausgaben. Lyrik. Wien, 1930. Bd 1. S. 47.
[40] Rubiner L. Das himmlische Licht // Das himmlische Licht. Gedichte. Leipzig, 1916. S. 11.
[41] Die Tiere // Verkündigung. Anthologie junger Lyrik. München, 1921. S. 290.
[42] Mayer P. Elegie // Ibid. S. 122.
[43] Hermann-ße M. Fremder Tod // Um uns die Fremde. Frankfurt / Main, 1986. S. 256.
[44] Landau L. Fern und nah // Noch liebt mich die Erde. Gedichte. Bodman, Bodensee, 1969. S. 20.
[45] Переводы цитируются по антологии: «». М., 1988. S. 319 и сборнику: Trakl G. Gedichte, Prosa, Briefe, St. Petersburg, 1996. S. 445, 447.
[46] Trakl G.
[47] Тракль Г. Избранные стихотворения. М., 1994. С. 28.
[48] Valentin K. Die Fremden // Sämtliche Werke: In 8 Bd. München; Zürich, 1996. Bd 4. S. 176.
[49] Utopie und Allotopie. Zur Geschichte des Motivs der außereuropäischen Fremde in der Literatur // Literatur und Fremde: zur Hermeneutik kulturräumlicher Distanz. München,1985. S. 13.
[50] Drey A. Vernunft // Der unendliche Mensch. Gedichte. Leipzig, 1919. S. 43.
[51] A. von Hatzfeld. Gedichte. Leipzig, 1916. S. 7.
[52] Der offene Strom. Heidelberg, 1921. S. 10.
[53] Becher J. R. De profundis // Ausgewählte Gedichte 1911 —1918. Gesammelte Werke. Berlin; Weimar, 1966. Bd 1. S. 81.
[54] Werfel F
[55] Hermann-Neisse M. // Gesammelte Werke. Frankfurt/Main, 1987. Bd 3: Schattenhafte Lockung. S. 515.
[56] Ästhetische Moderne in Europa. Grundzüge und Problemzusammenhänge seit der Romantik / Hrsg. München, 1998. S. 260 ff.
[57] Hinderer W. Produzierte und erfahrene Fremde // Das Fremde und das Eigene. Prolegomena zu einer interkulturellen Germanistik. München, 1985. S. 47.
[58] Wegner A. üngling // Die Strasse mit Tausend Zielen. Dresden, 1924. S. 127, 136.
[59] Lotz E. W. An Ernst Stadler // Gedichte. Prosa. Briefe. Frühe Texte der Moderne. München, 1994. S. 43.
[60] Hermann-Neisse M
[61] Landau L. Entzweiung // Noch liebt mich die Erde. Bodman; Bodensee. 1969. S. 16.
[62] Blass E. Der offene Strom. Heidelberg, 1921. S. 16.