Приглашаем посетить сайт

Никольский С.В.: История образа Швейка.
Власть смеха.

Власть смеха.

Очень многое в литературном творчестве Гашека - юмориста, сатирика, мастера фельетона и памфлета уходит корнями за пределы литературы, в стихию смеховой игры. Иногда и само произведение превращается у него в средство такой игры. При этом вовлеченными в игру оказываются реальные лица, которые и фигурируют в произведении под собственными именами.

Еще в 1906 году, 29 апреля, Гашек опубликовал «Рассказ о кошке» (VII, 173-182). Напечатан он был в одной из самых известных и распространенных чешских газет - в «Народной политике». Однако автор адресовал его не столько читателям газеты, сколько своей возлюбленной Ярмиле Майеровой, которую он хотел весело подразнить. Нетрудно догадаться, какие чувства испытывала девушка, читая рассказ, в котором Гашек изобразил себя молодым мужем ее подруги Славки (Славка Гайни-шова и познакомила Ярмилу с Гашеком). Повествование открывается картиной идиллического счастья молодоженов, которые обзаводятся премиленьким котенком. Шутка была тем более пикантной и тем более должна была пощекотать нервы Ярмиле, что она и Гашек переживали тогда пору пылкого взаимного влечения. Однако последнее, как мы видим, не исключало и озорных подшучиваний со стороны Гашека. Их он позволял себе, кстати говоря, и в непосредственном общении с Ярмилой. Так, во время уроков русского языка, которые она брала тогда у него, он заставлял смущенную девушку повторять фразу «Учитель любит прилежного ученика». Теперь в подобную игру был добавлен обогащающий элемент: интимная шутка была вынесена на страницы общечешской газеты. Можно не сомневаться, что на следующий день между Ярмилой и молодым человеком состоялось объяснение (30 апреля они не могли не видеться, так как у Гашека это был день рождения).

Не менее задетой должна была почувствовать себя и Славка. Гашек подразнил ее в рассказе как бы дважды: во-первых, изобразив ее в роли своей жены, а затем, описав - не без шокирующих подробностей, — как он вынужден был избавиться от кошечки, которая заразилась лишаем и запаршивела. На подругу Яр-милы это должно было произвести особое впечатление, потому что та отличалась повышенной сентиментальностью - на это и делался расчет. С другой стороны, некоторая жесткость в обхождении со Славкой должна была, по всей видимости, частично успокоить ревность Ярмилы и смягчить в ее глазах вину возлюбленного, облегчив последующее счастливое примирение. Скорее всего, в тех же целях и публикация рассказа была приурочена ко дню рождения Гашека: все было тонко рассчитано.

сама по себе представляет нечто вроде юмористического произведения, хотя уже не литературного, а разыгранного в жизни. Рассказ только часть этого произведения, охватывающего вместе с тем факты и обстоятельства, оставшиеся за пределами литературного повествования: в рассказе ничего не говорится ни о Ярмиле, ни о ее взаимоотношениях с Гашеком и Славкой, ни о подлинных отношениях Гашека и Славки и т. д. И вместе с тем все это учитывается и используется в разыгранной Гашеком шутке — это ее исходные условия и составные компоненты.

Восприятие рассказа также не ограничено сопереживанием и соразмышлением читателя, последний оказывается еще и наблюдателем розыгрыша. Правда, для этого он должен быть посвящен в упомянутые обстоятельства (к произведениям подобного типа надо давать комментарий, разъясняющий, какие реальные лица имеются в виду и т. п.). Если эти обстоятельства останутся неизвестными читателю, игровой эффект произведения пропадет для него и рассказ будет восприниматься только в его прямом, непосредственном смысле. Но очень часто весь объем необходимой информации, как мы убедимся дальше, содержится уже в самом тексте произведения.

Конечно, история с «Рассказом о кошке» выглядит сравнительно безобидной шуткой. В других случаях дерзкая игра Гашека приобретала все качества немилосердной сатиры, становилась ее оружием и средством. Современники и знакомые Гашека жили в атмосфере постоянного риска привлечь его внимание и оказаться героями его веселых произведений. Гашек затевал со своими «прототипами» безудержную игру, превращая их в своего рода пленников. Вспомним вновь «Политическую и социальную историю партии умеренного прогресса в рамках закона». Она содержит шаржи на десятки и десятки реальных лиц. Некоторые из будущих героев книги, услышав о замысле нового сочинения и зная, как далеко Гашек может заходить в своих шутках, даже обращались к автору с просьбами не писать о тех или иных вещах, касавшихся их лично. Гашек с неподражаемым озорством рассказал затем в своих юмористических этюдах и об этих их просьбах, использовав и этот материал для комических характеристик.

Он писал в своей «Истории»: «И вот люди, известные в чешском обществе, поняв, что они в руках у меня, сделались настолько любезными, что начали давать мне советы, как их надо описывать. При этом они оказались так непростительно наивны, что полагали, будто я, живописуя их характеры и поступки, воспользуюсь вымышленными именами <...> Когда. же я со всей откровенностью объявил, что самое замечательное в этой книге в том и заключается, что все они будут выведены под своими полными именами и фамилиями, чтобы читатели сразу знали: ага, мол, это такой-то и такой-то, - среди людей, о которых я говорю, начался переполох. Они стали приходить ко мне и просить, чтобы я того-то и того-то о них не писал. Так я узнал и еще кое-что, о чем раньше не подозревал или же успел забыть (пришлось даже кое-что записать). Поэтому я считаю всех их в некотором смысле моими соавторами, за что и приношу им благодарность» (IX, 70-71). Опять-таки произведение включено в своего рода игру.

Далее Гашек переходит к конкретным лицам: «Один из них был как раз Адольф Готвальд (чешский переводчик с западных языков. - С. Н.). Он сам указал мне путеводную нить, которой я должен придерживаться, изображая его особу. Никогда не забуду его слов:

Тем самым он как бы невольно признавался в своей слабости к красноречию, так же как и Опоченский, который просил: «Знаешь, Гашек, а о той Марженке не надо писать», и Гаек, страстно и нежно уговаривавший меня не упоминать об Анежке, и Мах, что просил не говорить о тех книгах и зимнем пальто (видимо, заложенном в ломбард. - С. Н.), и Луи Кршикава, который не хотел, чтобы я писал о черном плаще инженера Куна, и инженер Кун, умолявший не трогать трактирщика Перглера, и прочие и прочие, и среди них Дробилек, убеждавший не упоминать Лидушку и даже ту толстую хозяйку винного заведения. И всю эту длинную череду исповедей венчал протестующий и отчаянный вопль Адольфа Готвальда: "Только не приписывай мне каких-нибудь глупых высказываний!"».

Я и впрямь не знаю, как мне поступить с Адольфом Готвальдом. Я действительно не помню, чтобы он сказал какую-нибудь глупость. Сколько ни напрягаю память, не могу припомнить ничего подобного. Дело в том, что Адольф Готвальд своих мыслей вообще никогда не имел и ничего не говорил от собственного имени.

Все, что он произносил, были цитаты из всемирно известных философов <...> Смело берусь подтвердить, что из уст Адольфа Готвальда исходили только чужие мысли, которых он имел возможность в великом множестве наглотаться из книг, потому что зарубежная научная и развлекательная литература - это и есть его хлеб как переводчика. Именно цитатами из переводимых книг он и сыплет во время дебатов во всевозможных питейных заведениях, ибо истинная правда и то, что он любит выпить, о чем он и разрешил мне написать. Остается сказать, что же он любит выпить. Смею заверить, что кроме воды и молока не брезгает никаким напитком <...>» (IX, 71-72). И в заключение: «И еще два слова, камрад Готвальд. Ты читаешь эти строки и радуешься, что наконец-то я оставил тебя в покое. Но ты жестоко ошибаешься. В одной из глав я еще расскажу, как ты ведешь себя в обществе» (IX, 72).

За блеск остроумия этот юмористический этюд, наверное, заслуживает быть названным эпиграммой в прозе. По внутренней структуре это смеховое драматическое действо-состязание, в котором участвуют две стороны, обе они попеременно активны, хотя одна все время берет верх над другой.

партнера, который играет со своей «жертвой», как кошка с мышкой, демонстрируя абсолютное превосходство.

Гашек перенес в литературное произведение ту атмосферу, тот дух и принцип смеховой игры, разыгрывания, состязания в находчивости, которые чаще всего можно почувствовать и наблюдать где-нибудь в веселой компании. Вынеся такую игру на страницы крупного литературного произведения и включив в нее многих известных чешских деятелей, писатель словно удостоил теперь чести все чешское общество превратиться в такую же компанию, в которой он чувствовал себя непревзойденным магом и королем смеха.

Иногда структура произведения определяется у Гашека не развертыванием последовательных моментов игры, а как бы перебором возможных «одноразовых» юмористических ходов, их вариантов. Так построен рассказ «Перемена фамилии». Он был написан уже после войны, в 1921 году, и явился откликом на официальное сообщение в газетах о том, что секретарю чешского министерства финансов Ярославу Выжралеку земским политическим управлением было разрешено переменить фамилию на Блатенский. Гашек заявил в рассказе, что «нужно серьезно покарать земское политическое управление, чтобы в интересах общественного порядка оно не разрешало менять фамилии людям, которые столь близки министерским креслам и именуются Выжралек, Выжранда, Выжирка, Выжирач и т. д., ибо впечатление от этого такое, как если бы они в чем-то признавались» (XVI, 213). Потом указывается, что в министерстве есть еще два чиновника с подозрительными именами - Лис и Пресс. Затем брошено несколько шпилек в адрес самого Выжралека. Впрочем все они сводятся к показу того, что замена фамилии только подчеркнула прежнюю. И т. д.

Порой игра с противником выплескивалась за пределы одного выступления в печати, становилась непрерывной. Так, однажды Гашек написал рассказ «Интервью со связанным офицером». Речь шла о реальном происшествии, когда два подростка связали и обобрали в поезде вооруженного офицера. Гашек высмеял в рассказе «храбрость» доблестных вояк. Цензор конфисковал часть рассказа. Тогда Гашек написал сатирический рассказ «Интервью с господином цензором», дав понять уже заглавием, что сделал это в отместку за конфискацию. Цензор был изображен в рассказе в качестве редкостного тупицы, который запрещал даже фразы вроде «размышлял о чем-то», так как размышлять, мол, можно и о государственной измене. Этот обмен выстрелами между Гашеком и цензором был лишь одним из эпизодов в той сатирической войне с цензурой, которую писатель вел непрерывно. Через его творчество тянется целая цепь памфлетов и фельетонов о цензорах: «Сказка о том, как вознаградили цензора» (1908), «Практика конфискаций» (1909), «Добросовестный цензор Свобода» (1911), «Наказуемый смысл слов "однако" и "да"» (август 1911), «Интервью с господином цензором» (декабрь 1911), «Сказка о трагической судьбе одного порядочного министра» (январь 1912). После мировой войны Гашек вернулся к этой теме в рассказе «Разговор с цензором» (адресованном уже цензуре Чехословацкой республики).

Особую пикантность рассказам Гашека придавало то обстоятельство, что нередко он обнажал перед противником и читателем сами приемы, с помощью которых он наносил наиболее чувствительные уколы и одновременно увертывался от соответствующих параграфов закона о печати. Эффектно обыгрывался, в частности, тот факт, что официально цензуры в Австрийской империи не существовало и проводилась якобы «только» так называемая «практика конфискаций». Цензоры официально также не назывались цензорами, их именовали прокурорами. В памфлете «Наказуемый смысл слов "однако" и "да"», имеющем иронический подзаголовок «К истории австрийской свободы печати», Гашек писал: «Известно, и много раз уже подчеркивалось, что в Австрии не существует никакой цензуры. Она была упразднена еще в 1848 году, и если газетные и журнальные материалы конфискуются, то это отнюдь не по вине нашей свободы печати и тем более цензуры. После того, как шестьдесят три года тому назад цензура была упразднена, в Австрии можно писать все, что угодно, а если написанное не печатают, то виновата в этом не свобода печати или цензура, а так называемая практика конфискаций. Поскольку же очевидна явная разница между цензурой и конфискацией, а цензоров с упомянутого года в Австрии вообще не существует, то, следовательно, цензоров совершенно свободно можно и оскорблять в печати. Если вы упоминаете о цензорах, то на основании свободы печати никто не имеет права эти упоминания изъять. Вы можете смело заявить, что цензор в Анаме или Банг-Гонге - осел, и единственно в силу того, что он является цензором, вы не оскорбите тем самым государственного режима ни в Анаме, ни в Банг-Гонге. Совсем иное дело говорить о практике конфискаций. Поэтому каждый разумный человек, действительно убежденный в том, что в Австрии существует свобода печати, лучше об этом помолчит» (VIII, 267).

«Сказке о трагической судьбе одного порядочного министра». В ней рассказывалось о министре, который оказался настолько порядочным, что понял свою непригодность к исполнению обязанностей министра и добровольно подал королю прошение об отставке. «Сказка» открывалась своего рода мысленным разговором автора с прокурором-цензором. Предвосхищая его реакцию на свое произведение, Гашек как бы заранее ставил заслон его вмешательству и рисовал возможные последствия. Одни доводы автора против такого вмешательства высказаны от его собственного имени, другие как предполагаемые размышления цензора. Но это не меняет «диалогического» в своей основе повествования. Оно вновь напоминает своеобразную игру, когда участники ловят друг друга: обе стороны поочередно делают своего рода «ходы», как бы отвечая каждый раз на ход противника и стараясь переиграть его. Этот поединок, в котором автор оказывается куда более искусным и ловким, чем его оппонент, и заставляет нас весело смеяться. Вот основные моменты состязания:

1) автор сообщает заглавие: «Сказка о трагической судьбе одного порядочного министра»;

2) предполагаемая реакция прокурора: «стоит пану прокурору прочесть заглавие сказки, он грозно нахмурится и скажет: - слово "порядочный" надо бы вычеркнуть, а то народ подумает, будто на свете есть и непорядочные министры »;

3) ответный ход и угроза автора: «Но если это слово вычеркнуть, жди запроса в парламенте, станут допытываться у министра: разве оскорбительно называть министра порядочным?»;

4) прокурор снова вспоминает (и напоминает) о своей обязанности «защищать австрийских министров»;

«Я прекрасно понимаю: случай весьма соблазнительный, но что поделаешь, самое большее, чем может заниматься наш господин прокурор, - это защищать австрийских министров. Между тем действие моего повествования происходит не в Австрии и вообще не в какой-либо известной стране, речь идет о государстве выдуманном, потому я и назвал его сказкой» (VIII, 302).

Гашек облек в форму литературного произведения принцип и поэтику устного «игрового» диалога-состязания, в котором господствует атмосфера поддразнивания и в котором остроумный и насмешливый комик уверенно берет верх над незадачливым противником и на глазах у публики допекает его. Такая игра не просто изображается в произведении Гашека, она составляет основу его структуры и вместе с тем простирается за его пределы. Само произведение, как уже говорилось, становится средством этой игры: ведь сказку предстояло читать реальному цензору, которому и адресованы вступительные пассажи. Нетрудно представить себе, с какими чувствами он знакомился с ними... Но, между прочим, так и не решался запретить сказку или хотя бы ее начало: она вышла без малейших изъятий, цензору пришлось попросту проглотить все сказанное Гашеком. Это было даже больше, чем победа сатирика и поражение цензора: в процессе «игры» автор сумел буквально на глазах у него дополнительно заострить главную крамольную тему. Как раз та мысль, которой, по ироническому предположению Гашека, должен опасаться прокурор («народ подумает, будто на свете есть и непорядочные министры»), оказалась с самого начала акцентированной. Таким образом, перед читателем развертывается своего рода шутейное действо.

Поэтика Гашека рождалась в атмосфере розыгрышей, веселых мистификаций, шумных проделок, озорных выдумок и состязаний в остроумии, которые неотделимы от образа его жизни и той среды, где он вращался, будучи душой непрерывно длящейся «юмориады».

Прежде, чем творить за письменным столом, он творил «на людях». Иногда это выражалось непосредственно в рассказывании всевозможных подлинных или вымышленных историй, «кто-то начинает рассказывать один случай, кто-то другой, — вспоминает современник, - Гашек тихо слушает, потягивает из стакана, покуривает дешевую сигару, улыбается, с удовольствием ощущая себя центром внимания, и, когда момент кажется ему подходящим, вставляет несколько слов или короткую фразу, подправляя или дополняя чужое повествование или сдабривая его шуткой. Если он замечал, что его слова нашли отклик, то тщеславно добавлял еще что-нибудь и наконец сам принимался рассказывать, чтобы все лавры достались ему» 29

Роман о Швейке прежде, чем лег на бумагу, в немалой своей части был сочинен в устном исполнении. Многие его эпизоды были опробованы на слушателях во всевозможных трактирах и пивных. Иван Сук и Франта Сауэр (а у Сауэра Гашек и жкл, начиная работу над романом) вспоминали: «Не было главы, не было эпизода, который он предварительно не рассказывал бы - отнюдь не в обществе солидных литераторов и не в кругу своих ревнивых литературных друзей, а в небольших трактирах среди маляров, каменщиков, поденщиков, воров и проституток. И его маленькие глазки быстро перебегали с одного слушателя на другого, всматриваясь, какое впечатление производят его рассказы»30

Стихия свободного, открытого смеха вообще порождение демократической среды. Количество смеха, если можно так выразиться, неравномерно распределено в обществе и убывает от низов к верхам. Другой чешский писатель-юморист Карел Чапек как-то заметил, что «трое каменщиков по части шуток способны на большее, чем четырнадцать министров <...> Господин иногда рассказывает анекдоты, народ разыгрывает их в жизни». Не случайно, «еще со времени латинской комедии в роли шутника выступал бедняк, пролетарий, человек из народа. Господин может быть только смешон - слуге дано чувство юмора. Уленшпигель - человек из народа. Швейк - рядовой солдат <...> Смех в сущности своей демократичен» 31 и этикетом отношений. Более того, она по природе своей внутренне враждебна такому регламенту и этикету. Поэтому-то столь дерзко и выглядело неслыханное начинание Гашека, когда он попытался в своей «Политической и социальной истории партии умеренного прогресса в рамках закона» представить в духе озорной игры, под собственными именами десятки и десятки лиц, имевших имя в чешском обществе, и как бы снять тем самым с самого этого общества покров чинной солидности. Создание этой книги и попытка издать ее были одной из вершин той гашековской игры, о которой идет речь.

К числу частых игровых приемов в творчестве Гашека относится также юмористическое или сатирическое отождествление того или иного реального лица с определенным вымышленным комическим персонажем, созданным его фантазией. Вообще сатиру Гашека нередко отличает ее точный адрес. Герои его произведений часто носят имена реальных лиц. Бывает, что писатель попросту рисует сатирические и юмористические портреты тех или иных известных людей, как бы делает своего рода комические зарисовки с натуры. Таковы памфлеты Гашека на известных чешских политических деятелей Крамар^а, Клофа-ча, Соукупа, Немца и многих других. В иных случаях изображается вымышленный персонаж, но ему дается имя реально существующего человека, благодаря чему и происходит их сатирическое или юмористическое сближение, уподобление. Не останавливаясь на довоенных сочинениях писателя, перекинем сразу мостик к роману о Швейке. Там этот прием приобрел особенно, выразительный вид.

Всем, конечно, памятна фигура провинциального жандармского вахмистра, который принимает Швейка за шпиона и подвергает его «перекрестному допросу» по своей собственной «системе», которая казалась ему верхом криминалистического искусства и уменья «утопить» подследственного «в потоке вопросов». Так вот этому вахмистру Гашек приписал имя здравствовавшего тогда известного пражского криминалиста-графолога, связанного с судом и прессой, Фландерки. Возникло насмешливое уподобление.

«Похождениями бравого солдата Швейка». С первых строк роман Гашека, которого Людвик лично знал, так захватил его своим веселым юмором, что он не мог оторваться, и вдруг где-то на 10-й странице наткнулся на упоминания о себе самом. Гашек приписал его имя и фамилию тому самому торговцу скотом, которого «проткнули» во время потасовки на базаре в Будейовицах и у сына которого потом никто не хотел покупать свинину, потому что, мол, тоже, поди, порядочный жулик. И такие случаи в романе далеко не единичны. Прием шуточного «наречения имени», ставший для Гашека тоже некоей игрой, служил средством как веселых подшучиваний, так и сатирических бичеваний.

ему, достигая одновременно особой выразительности образа. Рождался причудливый сплав реальности и вымысла, но сохранялись подлинные имена. В «Похождениях бравого солдата Швейка» отчасти таким путем создан, например, образ Индржиха Лукаша (реальный прототип Рудольф Лукаш), капитана Сагнера, кадета Биглера и других героев. О действенности подобной практики может дать представление информация в ужгородской газете «Вперед», опубликованная в 1922 году (№ 40) по просьбе служившего в Ужгороде полковника Рудольфа Сагнера, который приходился однофамильцем Ченеку Сагнеру, изображенному в романе Гашека. В газете сообщалось: «Полковнику Р. Сагнеру осложняло жизнь то, что его принимали за Сагнера, о котором говорится в книге Гашека. Можем заявить, что полковник Сагнер в Будейовицком полку и в Будейовицах никогда не служил» 32. Однако другой Сагнер не мог сказать этого о себе, так же, как и Лукаш, и Биглер и т. д.

Как мы видим, у Гашека существует особая категория читателей - конкретные лица, на которых персонально направлены его юмористические и сатирические атаки и которых он разыгрывает или вовлекает в игру-состязание и бичует смехом. В других случаях он рисует сатирические и юмористические их портреты, нередко дополняя реальные черты вымышленными и т. д. Остальные читатели оказываются в положении зрителей такой игры, очевидцами смехового действа, разновидности которого простираются от дружеских шуток и розыгрышей до беспощадного преследования смехом (последнее чаще всего наблюдается в отношении враждебных социально-политических сил).

Примечания.

30 F. Saner, J. Suk. In memoriam Jaroslava Haska. Praha, 1924, s. 101.

31 К. Чапек. Несколько заметок о народном юморе // К. Чапек. Собр. соч. в 7-ми тт., т. 7. М., 1977, с. 314.

32 Цит. по: Svyhnos. Nazdar hejtmana Sagnera // Rovnost, 1967, с. 32, s. 2, 6.