Страстные пути разума
Представляешь, ничего не могу написать. Скорее всего, это агония, паралич. Нам надо встретиться и обо всем поговорить, покуда я не стал немым
И снова - в дорогу... Как и его будущие персонажи, Беккет постоянно перемещается по городам и весям, старается найти свой модуль жизни. Он приезжает в Дублин. Осенью 1930 года его приглашают читать лекции в качестве ассистента профессора Радмоуза-Брауна в Тринити по английской и французской литературе. Но из-за разрыва с матерью, которая была категорически против его решения работать в Париже, а главное - вне себя от гнева из-за того, что он пишет «непристойные вещи» (она прочитала его наброски к будущему роману «Мечты о женщинах.» и к одной из новелл), он не останавливается дома. Протестантские взгляды Мэй Беккет, ее догматический этический кодекс не могли принять насмешки и вольности ее сына. Несмотря на постоянные уговоры отца: «Приезжай и живи у нас, умоляю тебя, -писал ему Билли, - сядем все вместе ужинать, я угощу тебя винцом, помиришься с матушкой», он не хочет возвращаться в отчий дом. Он читает курс лекций о Расине, Бальзаке, Стендале, Флобере, Жиде, Бергсоне, преподает французский язык. Приведу несколько выдержек из воспоминаний его студентов. (Beckett Remembering)
Мета Блум:
«Я очень хорошо помню лекции мсье Беккета, особенно о “Федре” Расина. Он говорил о том, как при ее появлении на сцене сгущается мрак. Мне врезались в память его слова о том, что никогда нельзя предугадать реакцию человека на ваши слова или поступки. Если вы бросаете в костер связку дров, они непременно покраснеют и загорятся. А когда десять человек оказываются в одной и той же ситуации, каждый из них реагирует на нее по-разному и часто совершенно неожиданно. “Потому что мы не знаем, как устроен человек”, - говорил он. Для меня Беккет был блистательным лектором. Помню, как Рудди сказал нам после экзаменов, что Беккет написал короткое письмо, в котором уведомил, что на следующее полугодие - весной 1932 года - он не вернется. И прибавил: “Он ничего больше не написал - ни куда он уезжает, ни что собирается делать”».
Эвелина Нора Стронг:
«Беккет читал нам лекции об Андре Жиде, Морисе Бар-ресе, Франсуа Мориаке и, конечно же, о своем любимом Прусте. Еще о Д. Г. Лоуренсе, Ницше, Шопенгауре. Странно, но я не помню, чтобы он читал лекцию о Джойсе. Я постоянно слышала, как о нем говорят в семье моих друзей, в семье Синклеров. Ему не нравилось читать лекции, но стоило ему увлечься предметом или писателем, о которых идет речь, как он преображался, воодушевлялся... Для меня его мысли и высказывания были такими новыми, необычными и непохожими ни на что другое, что я понимала, что у него особый склад ума, что я слушаю выдающегося человека».
Шейла Доббс:
«Он казался нам воплощением страдания - высокий, худой человек, густая прядь волос падала на лоб. Он обычно прислонялся к каминной доске, стоя к нам вполоборота.
” - “В Париж поехал, решил покончить жизнь самоубийством”».
Почти никто из студентов не вникал в то, о чем говорил им профессор.
«Мне было девятнадцать, я мало что понимала из его лекций, к тому же, он парил в облаках, смотрел поверх нас, казалось, он сам с собой говорит. Когда в 50-х годах я встретилась с ним в Париже, мы зашли пообедать в Closerie des Lilas, я завела разговор на эту тему. А он ответил, что мы вселяли в него ужас, даже сам не понимал, о чем он говорит, словно впадал в транс», - вспоминала потом Элиза Сейерс.
Но были и такие студенты, которым знания молодого, робкого профессора, особенно его представления о мироустройстве помогли по-новому взглянуть на действительность. Его идея о «движении в никуда» - motion in stasis, заимствованная из античной драмы, впоследствии стала доминантой его творчества. И это, не без оснований полагал Беккет, не дань софизму, а отражение сути большинства людей: бессмысленное, бесцельное движение к угасанию.
«В нем было нечто уникальное, - вспоминает Грейс Маккинли, - он читал свои лекции на английском и французском одновременно. Он очень часто говорил о Достоевском, о его романе “Преступление и наказание”. Он никогда не пользовался записями, что производило на нас сильное впечатление. Грустно думать, что он считал себя плохим профессором».
«Свое эссе о Прусте Беккет начинает словами: “Прустов-ское уравнение не назвать простым”. Мы одиноки, пишет он. Нам не дано познать, и нас не дано познать. И это кредо определяет смысл творчества будущего писателя. Но ведь никто из нас не подозревал тогда, что Беккет станет великим писателем... Он был замкнутым, держал с нами дистанцию, закончив лекцию, тут же покидал аудиторию. Но если кто-то решался задать ему вопрос, он терпеливо и внимательно отвечал ему. Мне очень грустно слышать, что его считали плохим преподавателем. Они просто не хотели сделать над собой усилие, увидеть, что в нем кроется гений. Я в свои девятнадцать лет поняла, какой у него яркий, самобытный ум. Конечно, он мог показаться странным. Подолгу останавливался - причем паузы делал не только между фразами, но и посреди фразы. Но это означало только, что он не произносит заученные пассажи, а рассуждает вслух, сам себя поправляя и дополняя... Кто-то считал, что ему нельзя преподавать, а я уверена - он своим примером показывал нам, как надо мыслить, как надо писать...»
В «Мечтах о женщинах.» есть пассаж, отражающий состояние Беккета того периода:
Ночной небосвод - абстрактная плотность музыки, симфония без конца, свечение без конца, но свечение более пустое, более редкое, чем даже самое краткое созвездие гения. Бездонная подкладка полушария, безумная россыпь звезд - это страстные пути разума, прочерченные в свете и во тьме. Напряженный страстный разум, когда утихает арифметика, торит путь, небесный крот, уверенно и слепо (если б только мы так думали!) через межзвездные угольные мешки творимого небосвода, он извивается между звездами своего мироздания сетью траекторий, которые никогда не будут сведены к одной системе координат. Незыблемый остов поэзии и музыки, непринцип их пунктуации, представлен в сумасшедшей перфорации ночного дуршлага. Экстатический ум,ум, достигающий творения, возьмем, к примеру, наш, восходит к острию вещей, к невразумительным связям утверждений, из мук и утомленности литейных форм, не терпящих эскизов. Ум, внезапно погребенный, затем стремительный в гневе и рапсодии энергии, в суете и спешке финала - вот конечный метод и движущая сила творческой целостности, ее протон; но там - настойчивая, невидимая крыса, беспокойно шевелящаяся за астральной невразумительностью искусства. Таково круговое, милое сердцу Дионисия Ареопагита, движение разума, раскрывающегося, бутон за бутоном, через тьму к зениту, по сравнению с которым все иные методы, все вежливые околичности - лишь часовой механизм бумажных душ.
Ничто подобное, конечно, не занимало его зловонную голову, и не было места для столь странных чувств в его страждущем сердце, пока он неуверенно волочил ноги в пустынных далях, вытаращив, как дурак, глаза на свою дорогую маленькую, милую маленькую Funkelein38 из всепрони-цающей укрытости всепроницающего сверхсущностно сверхсуществующего сверх-Божества. Sonst, как поется в песне, gar nix39.
Он предпочитал старую трактовку: Бог, или Дьявол, или страсть разума, или же частично Бог, частично Дьявол, частично страсть. Дефис страсти между Шилли и Шелли, старый мост над рекой. Точно взволнованный купец, он суетливо ходил взад и вперед, настолько озабоченный, что даже не остановился на гребне моста, у Челлини, посмотреть вниз, на королевский ручей. Таков был его modus vivendi, балансирующий между Богом и Дьяволом, Жюстиной и Жюльеттой, в мертвой точке, в безмятежности нейтральной точки, живой мертвец между любовью к Богу и любовью к Дьяволу, зависший, в отсутствие любви, над королевским ручьем, стремительно утекающим на запад. Самоубийцы бросаются с моста, а не с набережной. Меня, продолжает лепетать он, не хотят обидеть, для меня самое главное заключается в отношении: перекладина гантели, молчание между моими глазами, между тобой и мной, все разновидности молчания между тобой и мной. Истинное равновесие мне суждено найти только на верхушке отношения, укоренившегося в нереальных утверждениях, Бог - Дьявол, Мазох - Сад (от этой бородатой парочки он мог бы нас и избавить), Я -Ты, Единица - минус Единица. Я живу на гребне страстного отношения, мертвый для единичности, несуществующий и неодинокий, невосприимчивый к одиночеству, покоящийся над глубоким зеленым срединным потоком, распадающимся на призрачные берега, красное одиночество и лиловое одиночество, красную единичность и лиловую единичность; на вершине арбалета, безразличный к ложной целостности, молчание между моими глазами, между тобой и мной, тело между крыльями.
Беккет проводил долгие часы в Национальной галерее - часами стоял возле «Пиеты» Перуджино. Потом его восторг перед полотном Перуджино откликнется в новелле «Любовь и амнезия», вошедшей в сборник «Больше тычков, чем ударов».
Прошло три семестра. Ежедневные лекции в университете стали для него невыносимы. И тогда он решает отказаться от дальнейшей карьеры и освободиться от рутины и общественных обязанностей. Подобно Белак-ве, герою рассказа из сборника «Больше тычков, чем ударов», он, несмотря на лень, свойственную его натуре, «воплощал последнюю фазу солипсизма... постоянно отодвигая лучшее, что он должен сделать».
мосты, лучше сделаю это с безопасного расстояния. Я покидаю Тринити, не оформив свое увольнение. Но надеюсь, на мое место возьмут способного юного медалиста на какое-то время, а потом подыщут ответственного человека. Понимаю, это чистое безумие с моей стороны, но сейчас или никогда. (Damned to Fame)
Он посвятил этому событию небольшое стихотворение «Гном», (его вдохновил, к тому же, роман Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера»), которое было опубликовано в 1934 году в Dublin Magazine.
Годы учений мотайте без устали.
В годы странствий пускайтесь, безумствуя,
Что не смотрит на хамство познанья40.
А через какое-то время посылает Тому отчаянное признание:
Представляешь, ничего не могу написать. Скорее всего, это агония, паралич. Нам надо встретиться и обо всем поговорить, покуда я не стал немым...
Однако, несмотря ни на что, он не отказывается от решения попытать счастье в писательстве. Увы, его ждут долгие годы разочарования, отказы издателей принять его работы к публикации.
39. Больше ничего (нем.)
40. Пер. М. Попцовой.