Наркирьер Ф.: Французский роман наших дней
Часть I. Глава третья. Социальный роман сегодня.

Глава третья

СОЦИАЛЬНЫЙ РОМАН СЕГОДНЯ

Политика—это современная история. История, которая прочно вошла не только в жизнь государственных и общественных деятелей, но всех людей и каждого человека в отдельности.

Весной 1968 года, впервые после движения Сопротивления, Франция пережила полосу общенационального подъема, вылившегося в решительную контестацию существующего строя. «Индустриальное общество», «общество изобилия», «общество всеобщего процветания» дало глубокую трещину.

Снова, как в годы Сопротивления, рядовой француз оказался активным участником исторического процесса. Лицом к лицу с историей стала и литература. Социальный взрыв и мае-июне 1968 года способствовал дальнейшей политизации французской культуры. Истекшее с той поры десятилетне показало, что уроки тех дней продолжают сказываться как в общественной жизни страны, так и в искусстве. В течение 70-х годов наблюдается стремительное развитие социального романа.

Отмечая политизацию литературы и искусства после 1968 г., буржуазные исследователи обращают в первую очередь внимание на анархистско-авангардистское поветрие, Спору нет, действительность давала объективную для него почву.¹ Но гошизм в искусстве оказался столь же бесплодным, сколь и в политике. И когда уже в начале 70-х годов авангардистская волна пошла на убыль, стали вырисовываться серьезные и глубокие изменения в самом ходе литературного процесса. Поворот к реализму, наблюдающийся в литературе Западной Европы и США, во Франции был во многом обусловлен революционным подъемом конца 60-х годов. Усилился историзм художественного мышления у прогрессивных писателей. Это позволило им демистифицировать май 1968 г. и сказать о нем свое правдивое слово.

Среди многочисленных писательских откликов отчетливо проступает демократическая линия, представленная в первую очередь Робером Мерлем и Паскалем Лэне. О романе Р. Мерля «За стеклом» (1970) и повести П. Лэне «Ирреволюция» (1971) немало писалось как во французской, так и в советской критике².

Говоря о значении романа «За стеклом»³, следует прежде всего исходить из общих задач, которые ставит перед литературой Робер Мерль. Он полагает, что первая функция литературы— «информативная; как молодым, так и пожилым она должна показывать мир, каков он есть, без всяких компромиссов, она должна говорить правду, нести знание»⁴. После событий мая-июня 1968 г., совершенно неожиданных, захвативших правительство врасплох, у всех был один вопрос: как это могло произойти? И лучшим ответом Мерль счел максимально точный, по часам расписанный рассказ о бурном дне 22 марта 1968 г. на гуманитарном факультете Парижского университета, находящемся в Нантерре. Этот день стал исходной точкой последующих студенческих выступлений.

После многочисленных, противоречивых, зачастую исключающих друг друга откликов на студенческие волнения вышла книга, которая дала верную картину того, каким было в действительности молодежное движение.

В авторском предисловии решительно отвергаются модные теории, ниспровергающие жанр романа. «От романа, например, - говорит Мерль,— новое исповедание веры, насчитывающее уже несколько лет, требует ломки повествования, ликвидации фабулы, уничтожения персонажей. В конечном итоге автор ставит под сомнение себя самого и самоистребляется». Рассказывая о том, как книга создавалась, о положенном в ее основу приеме симультанности, писатель утверждает искусство реалистического романа как старое, но первое орудие познания мира, общества, человека.

Через все повествование проходит образ стекла, отделяющего студентов от реальной действительности. Образ этот, повторяясь в различных аспектах, становится символом отчуждения и самоотчуждения. Мерль, к примеру, пишет: «Жоме разговаривал с ней, она почти ощущала тепло его плеча, но он был далеко, ужасно далеко. Он был так же недосягаем, как если бы их отделяла стеклянная клетка», студенты и стремятся разбить стекло, вырваться из «стеклянной клетки», утвердить самих себя и проложить дорогу к другим.

Кульминация романа - захват административного корпуса и зала Ученого совета студентами в ответ на арест их товарищей из Национального комитета защиты Вьетнама. Вокруг этой акции возникают столь характерные для тех дней бесконечные дискуссии, высказываются самые различные точки зрения.

Позицию коммунистов, в Нантерре немногочисленных, отстаивает Жоме. От имени Коммунистического союза студентов он выступает против оккупации зала Ученого совета, акта эффектного, но безрезультатного. Угловатый, прямолинейный Жоме воплощает ту реальную силу, которую представляют в молодежном движении коммунисты.

Именно они противостоят бесчисленным гошистским группировкам, в первую очередь троцкистам и маоистам. «Троцкисты ели друг друга поедом, как скорпионы в банке»,— пишет Мерль. Сатиричен образ фанатички Лии Руби, для которой «мир остановился со смертью Троцкого».

Показывая несостоятельность гошизма, развенчивая политического авантюриста Кон-Бендита, главаря анархистов, автор с глубоким пониманием рисует студенческую массу, доверившуюся ловким демагогам. С грустной улыбкой говорит Мерль о догматизме юношей и девушек, начитавшихся Герберта Маркузе. Такова молоденькая Колетт, которая с абсолютным апломбом рассуждает как на политические темы, так и на интимные.

Одним из главных действующих лиц романа становится анархист Давид Шульц. Сын состоятельного врача, Давид, подобно многим своим сверстникам, восстает против буржуазного класса. Он принимает участие во всех бунтарских акциях. Давид усматривает истинную демократию в «уважении к стихийным решениям, к творческим возможностям каждого и множественности тенденций». Но, уважая эту «множественность тенденций», Давид, человек честный, ищущий, приходит логикой самой жизни к осуждению и маоистов и троцкистов. «Давиду осточертели эти мини-теологические споры, бесконечная болтовня о священных текстах. Ему претила иx сектантская узость и, уж конечно, бесчеловечность, истеричность». В этих словах суть дела: человеку, который выступает против антигуманного общества, не но пути с бесчеловечными «революционерами».

который к этим событиям прямого отношения не имеет. Но он - первый, кто, по воле автора, выходит на сцену.

«Разбив» проклятое стекло, Давид прорывается к рабочим, занятым на университетской стройке. Он всячески старается помочь Абделазизу, но найти общего языка им не дано. Создается парадоксальное на первый взгляд положение: студент, сын буржуа, видит смысл жизни в политической борьбе, а эксплуатируемый рабочий-иммигрант говорит, что для него «не это сейчас главное. А что же главное? — сказал Давид. Он был так возмущен, что у него даже упал голос». А для Абделазиза главное сейчас - стать квалифицированным рабочим, выбиться из беспросветной нищеты.

Аполитичен Абделазиз; беспомощен в своей попытке установить контакт с рабочими Давид; ни к чему не привела гошистская акция захвата зала Ученого совета. Тем не менее книга исполнена веры во французскую молодежь, которая в конце концов найдет верные пути преобразования общества. Роману «За стеклом» присущ тот исторический оптимизм, который Мерль считает одной из основных функций литературы. И в этом смысле книга находится в кругу исканий социалистического реализма.

Книга, опубликованная Мерлем в 1970 г., не устарела и сегодня. Перед молодежью по-прежнему стоят острые проблемы. В известном отношении положение студенчества не улучшилось, а ухудшилось. Значительная часть молодежи, получившей дипломы, остается безработной. На смену тому, что Робер Мерль называл возрастным расизмом («Все старички в целом неправы, а молодежь права»⁵), пришел так называемый «жёнизм»6 - ненависть к молодому поколению. Перед лицом кризиса общественной системы ее идеологи пытаются взвалить на молодежь ответственность за все беды сегодняшней Франции ⁷. В этой ситуации правдивая книга о студентах, их глубоком недовольстве и бунтарских устремлениях сохраняет особо важное значение.

На Факе (факультете), как и у Мерля, развертывается действие повести Паскаля Лэне «Ирреволюция» (1971) ⁸. Но здесь иной факультет (не университета, а техникума, не столичного, а провинциального) и время иное: не канун майских событий, не восторженное предвкушение близкой, казалось, революции, а горькое похмелье после событий, одним словом - ирреволюция. Время действия - сентябрь 1968 г.

Повесть - внутренний монолог молодого человека, участника майских событий, который ныне преподает философию в техникуме в Сотанвиле (название города -фамилия, встречающаяся еще у Мольера,- может быть вольно переведено как Глупов). Техникум - совершенное орудие в руках буржуазии. Здесь «выводят рабочую элиту, воспитывают ее, дрессируют... Техникум - это приторная кормилица для примерных детей пролетариата».

В затхлой провинциальной атмосфере молодой преподаватель начинает терять мужество. Майские события, студенческие выступления, еще вчера ему столь дорогие, кажутся теперь ирреволюцией. Рассказчику ирреволюция представляется понятием всеобъемлющим: это «болезнь века».

Ирреволюция - это и повседневность, засасывающая скука пребывания в Сотанвиле. Самым страшным злом повседневности преподавателю кажется невозможность установить контакт с учащимися: они молчат. Ведь в техникуме «учат не говорить, а слушать». Смысл повествования заключается в попытке главного героя добиться того, чтобы молодые рабочие заговорили.

Казалось бы, преподавателю философии так и не удалось ничего сделать. Он вынужден покинуть Сотанвиль. Начальство запретило студенческий журнал, где учащиеся впервые обрели дар речи. «Ну так вот, философией они занимались не слишком, но некоторые мысли она у них все-таки пробудила. Неплохие мысли!» Итог пребывания и Сотанвиле в конечном счете не так уж мал: установив контакт с молодежью, рассказчик пробил стену молчания. В этих, как и в других обстоятельствах, человеческий контакт не только нужен, но и возможен. Таков гуманистический итог повести Паскаля Лэне «Ирреволюция», отвергающий экзистенциалистский миф о всеобщем отчуждении.⁹

Майские события не нашли сколько-нибудь значительного художественного отклика у писателей консервативной ориентации. В нашей критике рассматривался памфлет Мориса Дрюона «Будущее в растерянности» (1968) и эссе Жана Дютура «Школа простаков» (1971). Если Морис Дрюон выступил под флагом защиты французской культуры от левой интеллигенции и мятежных студентов, то Жан Дютур видит в мае 1968 г. покушение на национальное единство. Противопоставляя левую интеллигенцию рабочему классу, Дютур заигрывает с «простым народом», и все это во имя защиты существующего порядка. В том же ряду находится книга сказок Дютура «Конец эры волков» (1971).

Гораздо больший интерес представляют собой отзвуки мая у литераторов-гошистов (отметим, что они во многом соприкасаются с правыми). Первое место, бесспорно, принадлежит Морису Клавелю, опубликовавшему роман «Урон и грохот, или Стены мира». Автор нескольких книг, преподаватель философии. Клавель громогласно объявил о своем «обращении» в 1965 г. в веру христову, факт, мимо которого прошла советская критика, немало писавшая о Клавеле. В 1968 г. он решительно поддержал выступления мятежных студентов. Свое кредо гошиста Клавель изложил в работе «Кто же отчужден? Опыт социальной критики и метафизики» (1970); о своем «обращении» он обстоятельно рассказал в книге «Во что я верю» (1975) ¹⁰.

В форме беспорядочной исповеди, свободного размышления о волнующих автора вопросах идет разговор об «обращении», которое вывело Клавеля, как он утверждает, из состояния пятилетней агонии, жизни на грани безумия и смерти. Клавель намеревается показать, что «одна лишь вера может обеспечить человеку то, в чем ему отказывают философия и наука, а именно - его существование...»

подвергается жестокой и сумбурной критике. Клавель нападает и на Канта, и на Гегеля, и на Кьеркегора. Особенно ненавистен Клавелю Маркс, все учение которого он сводит к отрицанию бога. Единственная теория, Клавелем признаваемая,— это структурализм в том виде, в каком он вышел из-под пера философа Мишеля Фуко, автора известной книги «Слова и вещи». Структуральный метод является для Клавеля способом утверждения утонченного фидеизма, чем он снискал похвалу на страницах журнала «Нувель обсерватер» (1975, 12 мая) со стороны видного католического мыслители Жана-Мари Доменака.

По страницам книги разбросано немало инвектив против капитализма, которые суммируются в броской формуле: «Да, братья мои, капитал — это дьявол. Все равно. Но имейте в виду: дьявол — это не только капитал». Клавель не кривит душою: капитал для него — это скорее всего ширма, маскирующая наступление развернутым фронтом на социалистическую идеологию. Здесь и выпады против пролетариата, и отрицание борьбы классов, и — в какой раз - голословные попытки ниспровергнуть материалистическую диалектику.

Наряду с этим Клавель нападает нa ту часть верующих, которая ориентируется на союз с прогрессивными силами своего времени. Более того, Клавель отвергает и ту модернизацию католицизма, на которую пошел созванный папой Иоанном XXIII Второй вселенский собор. Так, критика «слева» совпадает, как мы увидим дальше, с критикой справа.

Очищающей бурей, пронесшейся над Парижем, считает Клавель майские события 1968 г. В газете «Комба» Клавель тогда же опубликовал статью, где утверждалось: «Движение нашей молодежи, движение тех в особенности, кого называют бешеными или смутьянами, великолепно по своей духовной силе. Оно возвращает надежды нашей и другим странам...»¹¹. В статье «На все сто процентов с бешеными» Клавель слагает панегирик авантюристу Кон-Бендиту, ставя его в один ряд с Сен-Жюстом и Жанной д'Арк ¹².

Обозреватель «Экспресса» Э. Лалу не без остроумия называет «Урон и грохот, или Стены мира» (1971)¹³ «Евангелием от святого Мориса». Что это за Евангелие?

Если первая часть заглавия («Урон и грохот») звучит прямым отзвуком майских событий, то смысл второй половины заглавия раскрывается в эпиграфе латинским изречением: «flammantia moenia mundi» - «горящие стены мира» (Лукреций. «О природе вещей», 1,73). Один из главных персонажей романа, полковник Ванье, провозглашает: «Горят стены мира!»

Роман начинается словами: «В те времена произошел толчок в самых глубинах нашего мира». Далее, прибегая к мистическому образу, Клавель говорит о том, что если «установленный порядок закачался, пошатнулся, утратил на целые две недели внутренние силы, потерял сознание или его разбил паралич, испытывал ничем не оправданное оцепенение и ужас, это значит, что он узрел Архангела». Но, как указывает Клавель, сам он не решился рассказать о мае, а ограничился тем, что поведал о происшествии, имевшем место в 1968 г. в одном из фешенебельных уголков Лазурного берега.

на кладбище прах своей дочери Мьет, покончившей самоубийством. В знак протеста против религиозной церемонии молодые ребята устанавливают на свежей могиле плакат: «Мьет, потребленной обществом потребления». Роман заканчивается тем, что на прощальном вечере, устроенном на вилле Кароль, происходит дикая потасовка между «мятежными» подростками и гостями.

В этой вакханалии и происходит, по мнению Клавеля, освобождение от всех табу «общества потребления». Молодежный бунт неотделим от сексуальной революции. Свободная любовь царит и в анархиствующей ватаге юнцов и в кругу респектабельных буржуа.

По словам Клавеля, он поведал «истинное происшествие», рассказал «прозрачную историю», в которой должны, в его представлении, героизироваться участники майских событии; повествование сравнивается чуть иронически то с «Илиадой», то с «Апокалипсисом». На самом же деле перед нами пародия, карикатура, злобная по отношению к политическим противникам Клавеля. Он не скупится на выпады против коммунистов, соперничая в этом с крайне правыми литераторами.

Не выдерживают критики претензии автора на попытку показать в созданном им микрокосме события серьезного общественного значения. Противореча себе на каждом шагу, Клавель говорил корреспонденту «Монд» (5 февраля 1971 г.), что роман как литературный жанр «не терпит идеологии». И тут же заметил, что забавы ради заставил своих персонажей действовать вопреки логике их характеров (такой, к примеру, полковник-оасовец, который оказывается на стороне молодежи), т. е. сознательно осуществлял принципы антиреалистические.

Такова позиция этого «левого» на словах, а правого на деле литератора.

«Любовь с закрытыми глазами» (1976) ¹⁴. Место действия — таинственный город Алиагова, похожий на Венецию, напоминающий своим прошлым блеском Византийскую империю и чем-то неуловимо сходный с Парижем.

Алиагова, город, состоящий наполовину из дворцов, центр самой изысканной, утонченной цивилизации, переживает тяжелые дни. Жители города почитали одного бога - красоту. Теперь им пришлось столкнуться с реальностью - в городе происходит революция. В описании революционных схваток Мишель Анри причудливо смешивает события мая- июня 1968 г. во Франции с «культурной революцией» в Китае, допуская и намеки на Октябрьскую революцию. Рассказчик становится свидетелем бурных, бесконечных дискуссий в университете, сталкивается со студентами, которых не отличишь от учащихся Сорбонны.

Алиагова находится во власти новоявленных хунвейбинов: эта «революционная» молодежь, жестокая, лишенная каких-либо моральных устоев, стремится прежде всего к уничтожению культуры. Городом управляют революционные комитеты, действует революционный трибунал. Трибунал и приговаривает к смерти Великого канцлера, человека, который был воплощением многовековой цивилизации Алиаговы.

Незадолго до суда Великий канцлер дает характеристику революционных событий: «Революция прошла первую половину своего пути; она принесла беспорядок и разложение, она делала ставку на систематическую критику, на оппозицию, что не преминуло увенчаться желаемыми результатами - прогрессивным параличом всякой деятельности и разгулом насилия... Без конца вопили о мнимых нарушениях свободы, а установили режим, который упраздняет всякую свободу; режим, при котором идея нарушения свободы личности утратит всякий смысл, ибо утратится само понятие личности... Повсюду изобличали злоупотребления полиции, засилие военщины, строгости судопроизводства, власть государства, а сами устанавливают порядки, при которых государство станет всем, государство военное и полицейское...»

— это взрывы и поджоги, облавы и убийства. Кровавой фантасмагорией рисуется Мишелем Анри революция.

В своем романе Мишель Анри платит очевидную дань модернизму. Как у Кафки, стирается грань между действительностью и фантазией, реальностью и вымыслом.

Для прогрессивных писателей события 1968 года не заслоняют опыта военных лет и движения Сопротивления. Более того, идейная сумятица мятежного мая толкает их к Сопротивлению, как к эпохе, когда отчетливо выступал общественный, политический идеал. Напрашивается перекличка между майскими событиями и освобождением Парижа к августе 1944 года. Примером тому может служить уже известный нам роман Мари Сюзини «Такой была наша любовь». Сходная перекличка возникает в романе «Время обманщиков» (1972) ¹⁵ Жильбера Сесброна, писателя-католика либерального склада. В книге рисуются нравы современной буржуазной прессы, но точкой отсчета при подходе к сегодняшней теме остается победоносный финал движения Сопротивления.

Пролог романа — захват представителями Национального Комитета Сопротивления Филиппом Лавинем и Бенуа Сезом помещения крупной парижской газеты «Суар». (В отличие от своего друга Сез примкнул к движению Сопротивления в последнюю минуту.) Париж освобожден, победа одержана, а Филипп предается невеселым размышлениям. Очевиден, казалось бы, крах тех кругов буржуазии, которая пошла на сотрудничество с гитлеровцами,-- поспешно бежал из охваченного восстанием Парижа генеральный директор коллаборационистской газеты «Суар» Пьер-Даниэль Годфруа. Померк буржуазный общественный идеал. Кажется, Франция изберет новый путь подлинно демократического развития.

буржуазной Франции, капитулировавшей перед лицом фашистской: агрессии. Вскоре Пьер-Даниэль Годфруа возвращается на свое место в газете. А Филипп Лавинь и Бенуа Сез идут сотрудниками в «Суар».

В авторском предуведомлении к роману «Время обманщиков» читаем: «Обман не является монополией кругов, о которых я повествую. Можно тачать сапоги и быть отъявленным обманщиком. Но в наши дни существуют профессии, которые чуть ли не принуждают к обману: без обмана «достойное» выполнение служебных обязанностей невозможно». Первая из этих профессий - журналистика. Обличение буржуазной печати - в давних традициях французской литературы («Утраченные иллюзии» Бальзака, «Милый друг» Мопассана, «Жан-Кристоф» Ромена Роллана). Вместе с другими прогрессивными авторами Ж. Сесброн продолжает эти благородные традиции.

Очень точно рисует Сесброн картину современной «ярмарки на площади». Газета «Суар» являет собой огромное капиталистическое предприятие с разветвленной службой рекламы; молодежный журнал «Мы» ведает сотнями модных магазинов. Все эти издания оплетают клейкой паутиной Париж, превращая его в «столицу обмана». В острых диалогах персонажей, в авторских отступлениях вырисовывается картина пораженной неизлечимым недугом цивилизации, девизом которой стали слова: «Я плачу, значит, я существую» (иронический перифраз знаменитой формулы Декарта: «Я мыслю, значит, я существую»).

Автор приходит к выводу: «Такова была страна (ее все еще называли Францией по привычке или недомыслию), где княжили Бенуа Сез, Робер Жиро-Жантий, Пьер-Даниэль Годфруа, еще человек двадцать, в равной мере легкомысленных, в равной мере неизвестных французам людей. Самые воспитанные в мире преступники...»

Кто они, эти князья? Перед читателем проходят три поколения газетчиков. Старшее поколение представляет Пьер-Даниэль Годфруа. Когда-то он храбро дрался под Верденом, но давно забыл о каких бы то ни было воинских или гражданских добродетелях. Годфруа — главный жрец в храме всеобщего обмана. И только незадолго до смерти случайная встреча со священником Клеманом из бидонвиля помогает ему понять всю тщету прожитой жизни (эпизод этот, несколько надуманный, был нужен автору, чтобы развенчать своего героя «изнутри»).

всего лишь трамплином для карьеры. И совершенно закономерно Бенуа Сез становится «дофином» престарелого Годфруа.

Шаг за шагом прослеживает автор продвижение Бенуа по лестнице славы: от руководства насквозь лживым отделом «Кажется, что...» до выпуска собственного молодежного издания «Мы» и, наконец, до вступления на престол газетной империи Годфруа. Но блистательная карьера оплачена дорогой ценой. Бенуа не только и не просто обманщик, он - христопродавец. «От кого еще ему предстоит отречься, когда пропоет петух?» Действительно, под тем или иным предлогом Бенуа отрекается от жены, от отца, от единственного друга. За преступлением - наказание, от Бенуа отказывается его сын Фабрис. Фабрис - представитель следующего поколения буржуазной молодежи, той, что участвовала в майских событиях 1968 г.

Яркие страницы романа посвящены строительству баррикад студентами, стычкам с силами Республиканского корпуса безопасности. Вместе с товарищами по университету Фабрис принимает участие в строительстве баррикад, марширует в колонне демонстрантов. Но поражение студентов становится и его личным поражением. Вместе с большинством учащихся Фабрис переоценивал значение столкновении в Латинском квартале. «Вам кажется,- резонно говорит сыну Бенуа Сез,— что вы на борту броненосца «Потемкин», а ребята с радио полагают, что ведут репортаж об Октябре семнадцатого года. Но ваша заварушка - это даже не Парижская Коммуна, даже не сорок восьмой, даже не тысяча восемьсот тридцатый год». Ему словно вторит Филипп Лавинь, к тому времени преподаватель Сорбонны: «Это был не Сталинград, ни даже Освобождение. В конечном счете национальные гвардейцы Луи-Филиппа были пострашнее ваших новоявленных эсэсовцев: у них были только ружья, зато с правом из них стрелять». Восторженно настроены были все, но уроки из майских событий каждый извлекал по-своему. Одни пошли вперед, другие — назад, одни к рабочему классу, другие к буржуазии. Бенуа Сез играл в Сопротивление. Фабрис играет в революцию. А когда игра кончилась, он встает на тот же самый путь, что и отец.

Сила романа Сесброна, представителя критического реализма наших дней, состоит в уничтожающем разоблачении различных институтов буржуазного общества. Отсутствие же четких политических координат не позволило автору убедительно решить проблему положительного героя: в сфере личной жизни он превозносит домашние добродетели (семейство Мирин, жены Бенуа Сеза), а в сфере общественной склоняется к идеалу золотой середины, к принятию общественного компромисса (жизненный путь Филиппа Лавиня).

В ряде романов прослеживается принципиально важная мысль об обреченности буржуазной цивилизации.

«Рысь» (1970) ¹⁶. Франсуа Форжу, человеку умному, хитрому, оборотистому, удается попасть в «виварий» крупной текстильной компании Baн Гелювен и С^о. «Виварием» прозвали отдел, где готовят перспективных кандидатов на высокие должности. Место, казалось бы, идеальное. «Но это было то место, где сильнee всего чувствовалась неподвижность жизни». Да и все работающее полным ходом предприятие напоминает мертвый дом. Жестокий, строжайший распорядок поддерживает директор Люсьен Гран-Моно, помощником которого становится Франсуа Форж, ведающий теперь отделом «человеческих взаимоотношений». Одна из его функций - отвлекать рабочих спиртом, рыбной ловлей, любыми средствами «массовой культуры» от политических и социальных проблем. При помощи Форжа директор увольняет рабочих в одном из цехов; через некоторое время их место занимают тайком вывезенные из Испании рабочие, согласные трудиться за мизерную плату. События разворачиваются драматически: семеро уволенных парней устраивают в своем цехе настоящий погром, за что их сажают в тюрьму.

Франсуа Форж делает карьеру последовательно, упорно, методически. Даже директор называет его то степным волком, то рысью. «Рысь — настоящий хищник, она хватает за горло и пожирает свою добычу». Постепенно Форж становится главным соперником Люсьена Гран-Moнo и претендует на его место. Развязка романа неожиданна: Люсьен Гран-Моно (его карьера оказалась под угрозой) кончает с собой, а Франсуа Форж, который вот-вот должен стать директором, бросает предприятие, семью и возвращается в родную деревню. Последняя глава книги называется «Счастье». Неожиданность финала авторски объясняется тем, что совесть может проснуться у самых бесчеловечных людей, у тех, кто пользуется всеми благами жизни. И Люсьен Гран-Моно, и Франсуа Форж, каждый по-своему, уходят из жизни, им предуготованной.. Оба начинают понимать неизлечимые пороки своего общества. В критике подчеркивалось, что Ги Крусси обличает не отдельных людей, а всю систему, «систему, которая сделала эксплуатацию своим единственным Евангелием» ¹⁷.

Роман «Рысь» выдержан в традициях французского критического реализма с типичными героями в типичных обстоятельствах, с точным психологическим рисунком, с тщательно выписанной средой и верностью в деталях.

«Обличитель» (1974) ¹⁸. Это гротескно-сатирическое произведение, где не всегда можно отличить явь от небыли. Перед нами явление, характерное дли литературы и других стран (особенно близок «Обличителю» и по проблематике и по художественным средствам роман итальянского писателя Луиджи Бонджорно «Город во сне», также опубликованный в 1974 г.). Создавая совершенно современное произведение, Пий учитывает и опыт героикомической эпопеи, и английского черного романа, и уроки романтизма. Несомненно здесь влияние таких писателей XX в., как Франц Кафка.

К своему имени Рене Пий добавлял имя Виктор: так звали одного из его предков, близкого друга Бланки и Прудона. Подробность эта оттеняет демократическую позицию автора, исполненного ненависти к монополиям, фашизму.

Горой романа - некто Пий, помощник заведующего отделом «человеческих взаимоотношений» французского филиала большой американской фирмы (Пий занимает примерно ту же должность, что и герой «Рыси»). Он рассказывает о необычайных происшествиях, участником и свидетелем которых ему пришлось стать. В эпическом зачине, за которым скрывается очевидная ирония, говорится: «И поведаю вам историю крушения и гибели французского филиала международной компании «Россериз анд Митчелл», здание которой из стекла и стали возвышалось некогда в Париже на углу проспекта Республики и улицы Оберкапф, неподалеку от кладбища Пер Лашез».

Время действия — наши дни (в книге, вышедшей в 1974 г., упоминаются события в Чили и Анголе).

Смерть чиновника воспринимается символически; тень смерти ложится на французский филиал «Россериз энд Митчелл», на компанию, шире того - на все пораженное неизлечимыми недугами общество.

Трещина постепенно расширяется, и в конце концов многоэтажное здание из стекла и стали рушится. Вот уж поистине рушатся, «горят стены мира» (вспомним подзаголовок романа Мориса Клавеля «Урон и грохот»).

Пустяковая прокламация, где изложены элементарные понятия политической экономии, сменяется другими, где содержится насмешка над фирмой и ее руководителями. Прокламации эти приводят в панику хозяев фирмы. Все силы брошены на то, чтобы обнаружить таинственного «обличителя». Сюжет романа и сводится к поискам и обнаружению этой загадочной личности.

Поначалу книга воспринимается как сатира на технократию, на высшие промышленные кадры крупнейшей американской фирмы, поставляющей сельскохозяйственное оборудование всем странам мира. Каждый из руководителей фирмы претендует на то, что он - личность. Но индивидуальные свойства, политические взгляды, точнее, видимость взглядов - все стирается служением капиталу. В последней листовке обличителя, озаглавленной «Что знают руководители «Россериз энд Митчелл»?», говорится: «Они знают, что единственно стоящее занятне - зарабатывать деньги... Они знают, что все покупается и продается». С равной степенью усердия устремляются на поиски обличителя и руководитель фирмы, и социалист, и профсоюзный босс, и правые и «левые».

«недоверчивые, друг друга ненавидящие», типичны для «руководящих кадров своего времени». Это — марионетки, «одномерные люди», пользуясь известным выражением Герберта Маркузе.

Несколько особняком стоит Анри Сен-Раме, генеральный директор французского филиала фирмы, любимец американских менеджеров. Человек здравомыслящий, он отдает себе отчет: если за последние двадцать лет компания приобрела крепкие мускулы, то мозг ее остался, как и бы, крохотным. С целью проверки мыслительных способностей и нервной системы фирмы Сен-Раме и избрал неблагодарную роль обличителя, роль, которая будет стоить ему жизни. И хотя взгляды Сен-Раме весьма умеренные, глава компании в пылу гнева назовет их коммунистическими. Цель Сен-Раме - выявить болезни фирмы прежде, чем за их излечение примется революция. Было бы ошибочным предполагать, что автор возлагает надежды на путь, избранный Сен-Раме, путь либеральных реформ и соглашательства. «В лице Сен-Раме я критикую конформизм»,— заявил Р. -В. Пий, выступая на страницах «Юманите» ¹⁹.

Юридические и фактические руководители фирмы — американцы. Президент компании Макгэнтер, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног, и шагу не ступит без консультации с представителем ЦРУ Ронсоном, инквизитором по признанию, сыщиком по профессии. Берни Ронсон - самая зловещая фигура в романе. Ловкий демагог, он мастер поговорить о благородной роли Соединенных Штатов, защитников народа от врагов «свобод человека». На самом же деле Ронсон, палач и убийца (именно он пытает и приканчивает Сен-Раме),— почти не закамуфлированный фашист, своего рода «гестаповец на предприятии».

Под стать слуге - хозяин. Президент компании Макгэнтер - такой же фашист, как и Ронсон. Макгэнтер, человек, на которого возлагают ответственность за свержение законного правительства Чили, заявляет о претензиях компании управлять миром. Полагая, что «западные демократии» уже не в силах защищать интересы монополий, он считает, что монополии должны иметь в своем распоряжении армию вооруженных до зубов наемников, которые сегодня будут расправляться с партизанами в Индонезии, а завтра подавлять восстание в Боливии.

Враги монополий - это «рабочие, художники, интеллигенты, юные длинноволосые развратники, авторитарные и националистические правительства, народы...» Особую опасность- вспомним опыт майских событий 1968 года! - представляет, по мнению менеджеров, интеллигенция («Великое счастье, что наши фирмы не находятся в руках интеллигенции: что стало бы с нашим обществом потребления!»). Макгэптер и его присные злобствуют не только на своих политических противников: президент компании не скрывает «ненависти к человечеству». Перефразируя знаменитую формулу Анатоля Франса, Пий пишет: «Менеджеры жаждут крови!»

«Юманите» Пий, имея в виду внешнюю политику США, задался вопросом, почему так поступает «самая великая», «саман прекрасная демократия на земном шаре»? «Возможно, потому, что это совсем не демократия. Так вот, монополии - это фурункулы на теле больного» ²⁰.

Не следует переоценивать позицию Пийя и видеть в нем сторонника социализма. Ненависть к американскому образу жизни сочетается в «Обличителе» со скептическим отношением к социалистическим странам. Главное же в книге — последовательное развенчание идеалов капиталистического общества. «Это было время, когда богатые страны, ощетинившиеся заводами и фабриками, перегруженные магазинами, открыли новую веру, выработали проект, достойный тех усилий, которые человечество делало на протяжении тысячелетий, а именно: превратить мир в одно огромное предприятие». Мысль эта, иронически выраженная и повторенная неоднократно, становится лейтмотивом романа.

Как жестоко осмеивается космополитический идеал современного капитализма, особенно ясно видно из речей рассказчика, обращенных к начальству, коллегам, подчиненным. Руководитель отдела «человеческих взаимоотношений» не может не быть присяжным оратором. В своих речах, построенных по всем правилам классицизма, он убеждает, убеждает, убеждает. Особенно выразительна его насмешливая речь-молитва во здравие монополий: «Всесильный Боже, ты благословил рождение, расцвет и размножение гигантских компаний, международных и американских, так даруй же нам силы, необходимые, чтобы сохранить их в неприкосновенности!» Прибегая к библейским образам, оратор произносит сатирическое «Похвальное слово» монополиям. «Только благодаря монополиям международные финансы процветают, а женщины и мужчины всего мира, через границы, несмотря на национальным эгоизм и религиозную нетерпимость, подали друг другу руки, испытывая чувства солидарности и братской любви».

На первый взгляд монополии всесильны. На самом же деле власть эта во многом призрачна. Руководители «Россериз энд Митчелл» находятся в состоянии вечного страха. И страх этот толкает всех, вплоть до президента Макгзнтера, на трагикомические попытки обнаружить обличителя, переодевшись, как на маскараде. На фирме «Россериз энд Митчелл» с начала и до конца лежит печать неотвратимой гибели.

Бюрократическая машина столь обширна, что она более не поддается рациональному контролю. И здесь начинается фантасмагория. На полном серьезе рассказчик и другие руководящие кадры полагают, что дело не обходится без нечистой силы, что за таинственным обличителем скрывается Сатана. В конечном счете под сомнение берется достоверность всего происходящего. Ведь рассказ главного персонажа - исповедь человека, находящегося в больнице для умалишенных.

«Книга актуальная по содержанию и современная по форме» (Андре Стиль)²¹: «Наконец-то пришел автор, который обращается за сюжетом к современности, к действительности, столь нам близкой и столь мало знакомой» (Н. Стефак) ²².

В нескольких романах последних лет проблема кризиса буржуазной цивилизации ассоциируется с судьбами капиталистического города.

С одной стороны, констатируется невозможность построить идеальный город (роман Жана Жубера «Человек среди песков», 1975) ²³. С другой стороны, гибель города как бы предвещает гибель всего общественного строя.

«Адский Джон» 24 (роман удостоен Гонкуровской премии за 1977 г.) восходит к традиционному «треугольнику». В Нью-Йорке превратности судьбы сводят вместе трех потерпевших крушение людей. Это мойщик стекол небоскребов шайен, но прозвищу Адский Джон. Фирма, где он работал, потерпела крах,- индеец остался без средств к существованию. Это Дороти Кейн -урбанист-социолог. Занятия социологией оборвал несчастный случай: привлекательная молодая женщина лишилась зрения. В больнице Дороти встречается с моряком Эштоном Миша. Выписавшись из больницы. Дороти и Эштон поселяются вместе с Джоном в убогой комнате небоскреба, которому грозит разрушение. Героев романа соединяет дружба и любовь. После самоубийства Эштона Дороти остается с Джоном.

История героев книги неотделима от судеб Нью-Йорка, города, в представлении автора, обреченного на гибель. В 1977 г. во Франции вышло несколько книг, посвященных метрополии Соединенных Штатов: романы Пьеретты Флетьо «История картины», Жоржа Вальтера «Американские предместья» и социологическое исследование «Конечная станция Нью-Йорк» Алена Медама. Книги очень разные, но, как отмечает французская критика, их связывает мысль о крахе американской цивилизации.

Перекликается роман Дидье Декуэна в первую очередь с «Обличителем» Пийя. У Декуэна речь идет о разрушении и неотвратимой гибели Нью-Йорка. «Судя по всему, - писал в «Юманите» А. Пуарзон, - Дидье Декуэн отлично знаком с ныо-йоркской действительностью: его роман «Авраам из Бруклина», отмеченный в 1972 г. премией книгоиздателей, показывает рождение города; «Адский Джон» говорит о том, что миражу настал конец. Город гниет на корню, в нем безраздельно царит насилие, проституция, нищета. Апокалипсис наступил сегодня» ²⁵. Именно сегодня: в романе говорится о нашей современности (упоминается падение Никсона, неудача на президентских выборах Форда, избрание Картера).

В центре апокалипсиса - Адский Джон. Поднимаясь на головокружительную высоту, ежеминутно рискуя жизнью, Джон отмывает грязные стекла небоскребов. И ему воочию видно то, что пока знают далеко не все: здания города поражены неизлечимой болезнью, которую автор образно именует «каменной проказой». Но в отличие от людской проказа камней внешне незаметна: «болезнь тем более опасна, что она, подобно раку, развивается исподтишка, под внешним покровом, оболочкой». Один за другим дают трещины, разваливаются небоскребы. Надвигается неизбежный финал.

«Монд» ²⁶ в статье «Нью Йорк 1977 года и смерть» он писал, что болезнь, им диагностированная, не носит социального характера: удел города Соединенных Штатов предвещает судьбу всякого гиганта, будь то Шанхай или другой город-спрут. Однако сам текст романа «Адский Джон» вступает в глубокое противоречие с подобным истолкованием. Ведь роман исходит из действительности капиталистического города. Когда автор пишет: «Вчера, из-за отсутствия денег, город перестали строить. А сегодня отказываются даже ремонтировать»,— читатель не может не вспомнить о совершенно реальном банкротстве Нью-Йорка.

В достаточной мере неприглядно рисуется в романе американская демократия. Угроза, нависшая над городом, панический страх обитателей Нью-Йорка ловко используются одним из отцов города Эрнстом Андерсоном, возглавляющим пожарную службу. На предстоящих выборах Андерсон выставляет свою кандидатуру на должность мэра Нью-Йорка. Казалось бы, кому, как не ему, бросить все силы на спасение города. Но Андерсон не торопится: чем больше будет запуган обыватель, тем скорее отдаст он свой голос за нового мэра.

Один из центральных эпизодов романа - демонстрация протеста индейцев, организованная Адским Джоном, когда мойщики стекол остались без работы. Демонстрация маленькая, в ней участвуют от силы два десятка человек. Тем не менее и она воспринимается как угроза общественному порядку: против демонстрантов мобилизованы полиция, пожарники, специально выдрессированные собаки. В ход пускаются гранаты со слезоточивым газом, пожарные шланги. Демонстрация разогнана. Джон оказывается за решеткой. Только под залог обретает он — временно — свободу. В поисках работы Джон дает согласие на то, чтобы отлавливать собак, заполонивших город.

Эпиграфом книги Дидье Декуэн взял дошедшую до нас вавилонскую надпись: «Если в городе псы собираются и воют, городу пасть и разрушиться». Неожиданно все собаки бежали из Нью-Йорка в Аллеганские горы; столь же неожиданно они возвращаются. Они не бросаются на людей, никого не кусают, но само их жутковатое присутствие воспринимается как некое знамение, как свидетельство обреченности города.

— показать неотвратимость гибели метрополии западного мира.

Так же к концу проявляется образ шайена Джона. Перед читателем — новый вариант вольтеровского «Простака», дикаря, волею судеб оказавшегося в чуждом ему цивилизованном мире. Как и его прообраз, индеец Джон обладает точкой зрения естественного человека и отлично видит все пороки прославленной цивилизации. Рядом с ним — слепая. Но и лишавшись зрения, Дороти Кейн хорошо понимает самую суть вещей: через личную трагедию ей дано предчувствовать трагедийную судьбу города и его обитателей, зрячих, но слепых по отношению к тому, что происходит у них на глазах.

Вместе с Дороти на машине с отловленными собаками Джон навсегда покидает Нью-Йорк. Его провожают красные огни маяка на Эмпайр стрит билдинге, самом высоком здании города, маяка, словно в насмешку названного «Светочем свободы». На границе штата Джон выпускает собак.

Вместе с Дороти он вступает в леса, где живут племена индейцев сиу и чероки. Джон говорит: «Если на пути нам встретятся города, даже самые маленькие, мы их обойдем. Но если повстречаемся с озером, то напьемся воды, выкупаемся. Попадется гора - заберемся на нее. А жить будем в долине». Так в духе неоруссоистской утопии заканчивается книга.

Здесь четко провозглашается возвращение к природе как к истокам жизни. Натурфилософия Дидье Декуэна восходит своими корнями к древней индейской мифологии. Обращение это важно как в плане идейном, так и эстетическом. «Адский Джон» приближается к характерному для литератур Латинской Америки мифологическому реализму.

— сквозная тема творчества писателя, начиная с романа «Протокол» (1963). Здесь, как и в последующих произведениях Ле Клезио, предстают страшные урбанистические видения, призванные показать абсолютное отчуждение человека во враждебном ему мире. В «Войне» (1970) речь идет о городе, несущем явственные приметы неизбежной гибели: «Война — это мир, охваченный насилием. Когда нет больше ни тишины, ни сна. Когда города полыхают днем и ночыо, когда машины безостановочно открывают и закрывают клапаны. Война — это 12 000 оборотов в минуту, это двадцать метров в секунду, умноженные на 30 000: ..»

О городе будущего говорится в наиболее значительном романе Ле Клезио «Великаны» (1973) ²⁷. Эсхатологические настроения конца света рассматриваются автором как одно из следствий научно-технической революции. Абстрагированная от реального бытия проблема у Ле Клезно впервые получает в «Великанах» точное социальное на полнение.

Заглавие, как и все в этой книге, многозначно. Великан — это прежде всего огромный город Гиперполис. Великаны — это и Хозяева, те, кто безраздельно властвуют над жителями города. Наконец, это и обитатели Гиперполиса, которые, надо надеяться, обретут самих себя («Великан вот-вот проснется»).

Слово, вынесенное в заглавие, обозначает и один из художественных приемов автора — преувеличение, гиперболу. Все предстает в гигантских масштабах, все доведено до предела.

«Стены размножаются быстрее крыс. Каждую секунду появляется по стене. Стены, стекла, бронированные двери, колючая проволока, решетки, запоры ».

В лоне Гиперполиса - столь же огромный рынок («супермаркет»). По бесконечным залам, освещенным неоновыми трубками, между длинных рядов мясных консервов и предметов парфюмерии движутся с металлическими тележками покупатели.

Из безликой массы полулюдей-полуроботов выделяются три живых существа: мужчина, женщина и ребенок. Здесь возникает, возможно, невольная перекличка с Виктором Гюго, автором «Отверженных», рассказавшим трагическую историю мужчины, женщины и ребенка при капиталистическом строе середины XIX в. Герои «Великанов» - тоже отверженные, причем время действия отнесено к самому недалекому будущему. Это молодой человек по имени Машина, девушка Транкилите (Спокойствие») и мальчик Бого по прозвищу Немой.

В отличие от Ги Крусси Ле Клезио далек от психологического реализма. Однолинейные, нарочито схематизированные персонажи напоминают действующих лиц экспрессионистского романа. Машина, рабочий парень с темными волосами и в светлом костюме, словно сошел с черно-белой гравюры художника-экспрессиониста. Молодой человек обречен всю жизнь катать по городу металлические тележки для покупок. Транкилите, шатенка с бледным лицом и усталыми глазами, одетая, как и Машина, во все белое, проводит все свое время в справочном киоске. Немой мальчик сидит день-деньской на пляже, наблюдая, как чайки оспаривают друг у друга городские отбросы. Все трое — жертвы молоха, имя которому потребление.

«Великаны» - книга необычная. Ее страницы перемежаются коллажами с непонятными на первый взгляд текстами. Тексты самые разнообразные (здесь и обрывочные предложения, и отдельные слова, и колонки цифр), но преобладают рекламы и названия фирм, банков, крупнейших мировых компаний: Дюпон, Ротшильд, Юнайтед фрут, Шелл, Кодак, Жилетт, Ашетт и т. д. Слова, обладающие колдовской силой. Слова, выражающие «ненависть человека к человеку, презрение, рабство». Так совершенно недвусмысленно читается социальный подтекст романа, где речь идет о людях во власти монополии.

«Слушайтесь! Слушайтесь! Ходите, покупайте, ешьте! Любите! Пейте пиво Пилз, напиток для утонченных! Курите! Живите! Умирайте!» Хозяева жизни - это прежде всего хозяева мысли.

«Мысль Хозяев мыслит мысль людей, она командует: «Скорее, скорее!» Она кричит: «Налево, направо, вверх, вниз! Встать! Сесть! Ложись!» А мысли людей ползут на своим сучьем брюхе.

Мысль хозяев приказывает. Она говорит: «Философствуйте!» И суки философствуют. Потом она говорит: «Занимайтесь наукой!» И суки занимаются наукой. Она говорит: «Пишите стихи!» И суки пишут сучьи стихи. Затем: «Пишите романы!» И суки пишут сучьи романы, и суки читают сучьи романы. Хозяева говорят: «Занимайтесь метафизикой! Будьте догматиками!» И суки говорят о Боге и сучьем прогрессе».

Властелины средств массовой информации, Хозяева требуют не только стопроцентного повиновения. Словно перекликаясь с Пийем и Анатолем Франсом, Ле Клезио пишет: «Хозяева жаждут крови ». Хозяева беспощадны к тем, кто пытается им перечить.

На свой лад протестуют все три главных персонажа романа — Машина, Транкилите и Немой. Мальчик на самом деле не немой, он только притворился. «Он давно хотел так поступить, чтобы не отвечать на вопросы, никому ничего не говорить, все время молчать». Он бежал из воспитательного дома и поселился на городском пляже, чтобы не выполнять приказов, исходящих от Хозяев. Не хочет выполнять приказы и Транкилите. Ее внутренний голос твердит: «Оставьте меня! Я не хочу вас! Оставьте меня в покое! Я прошу вас, уйдите!»

Молодой человек по имени Машина - самый активный, протестующий герой книги. Он совершает отчаянную попытку поджечь Гиперполис.

Своим замыслом Машина поделился с Транкилите. Подслушивающие устройства известили об этом разговоре Хозяев. Девушку Транкилите, которая теперь фигурирует и романе как «юная рабыня Транкилите», подвергают страшному полицейскому допросу. Опутанная проводами, она сидит в черном кресле, напоминающем электрический стул. Допрос ведется при помощи детектора лжи:

«— Вы коммунистка?

— Нет.

— Вы якшаетесь с анархистами?

— Нет.

— Вы читали Маркса?

— Немного читала...

— Энгельса?

— Нет.

— Любите ли вы Че Гевару?

— Прежде да... Теперь, скорее всего, нет».

Политический смысл эпизода ясен: Гиперполис — полицейское государство тоталитарного типа. Читатель словно знакомится с властью современной Железной пяты.

По ходу романа повествовательная интонация то и дело сменяется восклицательно-императивной. Аллегорически автор прибывает к мятежу, к восстанию. Первые предложения романа гласят: «Я скажу вам: освобождайтесь! Время настало, час пробил. Если вы не поспешите, будет поздно. Неожиданно все стало на свои места, все стало ясно». Ясность, по мысли автора, будет достигнута, когда люди освободятся от паутины лживых слов, туманящих суть явлений. Ведь «фразы обвиваются вокруг ваших ног, как змеи». Автор утверждает, что общественное переустройство может быть достигнуто на путях освобождения языка - точка зрения, характерна для многих литературных авангардов Европы 60—70-х годов.

Словно завороженный магией слова, писатель видит в нем источник величайшего зла и путь к освобождению человечества. Но проблемы языка, поставленные Ле Клезио, представляются нам по сути своей совершенно реальными. Сама жизнь давно связала освобождение речи с освобождением общественным, социальным, но в обратной последовательности.

Ле Клезио говорит: Человек попадает в кабалу к Хозяевам в первую очередь потому, что в их распоряжении находятся mass media. «Хозяева говорят. Хозяйская речь пересекает мир быстрыми, действенными, устрашающими словами». Автор этого безнадежного произведения живет потаенной надеждой: «Настанет день, когда речь выйдет из лагерей, разобьет ворота, окна и стены. Неизвестно, как и когда это произойдет, но речь будет свободной. Может быть, речь станет свободной, убив другую речь, речь рабских желаний. Раненые слова будут истекать потоками крови. Слова, подобные стилетам, будут вскрывать другие» слова, выпуская из них ненависть. Слова взовьются, подобные виткам кобры, и вопьются в плоть, и речь станет ядом... Речь отомстит за себя. Этого ждали так долго, возлагали такие надежды». Рассуждения эти, близкие авангардистским, сопровождаются пессимистической оговоркой: на смену одним словесным маскам придут другие. Но оговорка эта не снимает подспудной веры писателя и в силы человека, и в силу человеческом речи.

«Великаны» Ле Клезио, книга о городе недалекого будущего, приближаются к жанру антнутопии или, точнее, жанру социальной фантастики. Как «социальную фантастику»²⁸ «Мальвиль» (1972) Робер Мерль²⁹. Произведение строится на вымышленной предпосылке -уничтожении мира атомной бомбой.

«Мальвиль» - роман-утопия. Какое место занимает «Мальвиль» среди бесчисленных произведений этого жанра? ³⁰

Современная утопия восходит к концу XIX - началу XX в., когда появляется ряд произведений, проникнутых духом социализма. Назовем «Вести ниоткуда» Уильяма Морриса, «Четыре Евангелия» Золя, «На белом камне» Анатоля Франса. Во многом отличные друг от друга — политически и эстетически — произведения эти были исполнены верой в прекрасное будущее человечества.

Параллельно с утопией, зачастую с ней перекрещиваясь, развивается так называемая антиутопия. Она возникла как peакция на безудержный оптимизм позитивистских концепций и рисовала эсхатологические картины современного мира («Алая чума» Джека Лондона). В современной антиутопии безудержный страх индивида перед лицом технократической цивилизации сочетается зачастую с антиреволюционными, антисоциали стическими тенденциями («Прекрасный новый мир» О. Хаксли, «Звероферма» Дж. Оруэлла). Во второй половине XX в. антиутопия строится, как правило, на материале грядущей атомной катастрофы («Обезьянья сущность» О. Хаксли, «Гимн Лейбовиц» У. Миллера).

— гуманистическая тревога за судьбы человечества, попавшего под власть всемирной плутократии («Железная пята» Д. Лондона) или порабощенного полуфантастическими существами у Чапека). Сатирический роман Чапека, равно как и романы Г. Уэллса «Самодержавие мистера Паргема», С. Льюиса «У нас это невозможно»,— книги, указывавшие в 30-е годы на совершенно реальную опасность — угрозу фашизма. Предупреждением о глобальных последствиях атомной катастрофы прозвучали романы Нэвила Шюта «На берегу» и Эльзы Триоле «Конь красный». Писатель бьет в колокол, но то не похоронный звон, а набат.

В начале 70-х годов редакция еженедельника «Юманите-Диманш» провела анкету на тему: «Каким будет человек будущего?» Отвечая на анкету, Робер Мерль заявил: «Если не любить современного человека, нельзя себе представить человека будущего» ³¹. Любовью к современному человеку и к человеку будущего исполнен роман Р. Мерля «Мальвиль».

Роман Эльзы Триоле «Конь красный, или Упования человечества» (1953) ознаменовал возрождение во Франции социальной утопии. Развитие утопических жанров тесно связано с возрождением исторического романа. Обращение к прошлому вызывалось, как правило, необходимостью решения актуальных проблем сегодняшнего дня. Тревога о будущем современного человека, тревога, многократно усилившаяся после появления ядерного оружия,— у истоков возрождения социальной утопии.

В послевоенной Франции наблюдается возвращение к фантастике, но скорее не научной, а социальной. Характерны в этом смысле известные книги Веркора начиная с романа «Люди или животные». С Веркором перекликается Робер Мерль своим романом «Мальвиль».

«Воскресный отдых на южном берегу» (1949; отмечен Гонкуровской премией) и «Смерть - мое ремесло» (1953). Книги эти подготавливали «Мальвиль», роман о последствиях термоядерной войны (несомненна перекличка Р. Мерля с Ж. Кейролем, автором «Историй луга») ³².

Мальвиль — название средневекового замка на юго-западе Франции, где нашли пристанище несколько человек, переживших мировую катастрофу. В критике уже отмечалось, что слово «Мальвиль» (Malevil) состоит из двух одинаковых слов: «mal» по-французски и «evil» по-английски значит «зло». В чем смысл этого словосочетания? Очевидно, в том, что атомная война — это зло, помноженное на зло, зло в энной степени. По при всем ужасе того, что может произойти, Мерль делает ударение не на катастрофе, а на возрождении человечества. И Мальвиль становится своего рода Ноевым ковчегом.

У читателя «Мальвиля», когда он знакомится с началом романа — экспозицией, выдержанной в строго реалистической манере, закономерно возникает параллель с «Путешествиями Гулливера» Свифта (напомним, что Мерль переводил Свифта на французский язык); в основном корпусе романа — рассказе о том, что произошло после трагического «Дня Д», — проступает другая литературная параллель, а именно — «Робинзон Крузо» Дефо. Обращаясь к высоким образцам прошлого, Робер Мерль создал в своем роде классическое произведение.

В экспозиции — описание мирной жизни департамента. В замке Мальвиль, принадлежащем коневоду Эмманюэлю Конту, в апреле 1977 г., т. е. накануне катастрофы, собираются его друзья и сторонники, чтобы обсудить тактику на предстоящих выборах в муниципалитет Мальжака. В спорах о том, кто будет мэром Мальжака, насчитывающего 412 жителей, участники сходки и не помышляют об угрозе, которая нависла над миллиардами людей, над их близкими, над ними самими (то же абсолютное ослепление, что и у французского обывателя за несколько дней до начала первой мировой войны, ослепление, зафиксированное с абсолютной точностью на страницах «Лета 1914 года», седьмой части «Семьи Tибо» Роже Мартен дю Гара). Как и Ле Клезио, Робер Мерль отнес действие романа к ближайшему будущему, которое уже стало для нас прошедшим: «День Д» приходится на пасху, т. с. на 10 апреля 1977 г. Это звучит предупреждением для живущих: атомная катастрофа может наступить завтра, сегодня, в любой день и час. Мерль со всей ясностью говорит о том, что перед лицом гонки атомных вооружений не может быть места для самоуспокоения. «... Странное дело: то, что смертоносное оружие накапливалось в избытке и возрастало число нации, владеющих им, воспринималось скорее как успокаивающий фактор. То обстоятельство, что ни одна из держав после 1945 года еще не применила его, вселяло надежду, что на это «не осмелятся», да и вообще ничего не произойдет. Для той мнимой безопасности, в которой мы жили, придумали даже специальный термин, обосновав его соображениями высокой стратегии,— «равновесие страха»».

Драматическое повествование о том, что наступило после «Дня Д», ведется в трех пересекающихся планах. Речь идет одновременно о прошлом, настоящем и будущем. Прошлое - это далекая история человечества, которое, повторяет свой прежний путь после катастрофы. Настоящее - время действия романа, начинающегося в 1977 г. Возможное будущее — это жизнь обитателей Мальвиля после «Дня Д». Будущее разительно напоминает прошлое. Ближайшие друзья Эмманюэля — геолог Тома и коммунист Мейсонье полагают, что они вернулись к временам Жанны д'Арк. Эмманюэль Конт возражает:

«Наш ум оснащен куда лучше, чем у современников Жанны д'Арк. Нам не нужны века, чтоб восстановить наш технологический уровень.

- Значит, все начинать сызнова? — спросил Мейсонье, с сомнением приподняв брови.

Он смотрит на меня. Моргает. А я - я потрясен его вопросом. Именно потому, что задал его он, борец за прогресс. И еще потому, что я прекрасно понимаю, что именно видится ему в будущем, в конце этого нового начала».

Автор не скрывает тревоги перед тем, что «в конце нового начала» катастрофа может повториться. В финале романа читаем:

«В конечном итоге общее собрание Ла-Рока и Мальвиля 18 августа 1980 г. приняло решение немедля приступить к изысканиям и практическим опытам по производству пуль для винтовок образца 36-го года».

«Острова пингвинов» Франса, озаглавленный «История без конца». Немало горечи и в рассуждениях, которыми открывается книга: «Поступательное движение веков прервалось. И нам уже неводомо, когда, в каком веке мы живем и будет ли у нас хоть какое-то будущее». Грустной иронией звучат слова, сказанные в адрес Мейсoньe. «Как убежденный коммунист, он искренне верил в «поющий завтрашний день». А теперь было ясно, что будущее уже ни для кого не станет «поющим».

Но слова эти в общем контексте произведения воспринимаются не более как скептические оговорки. Книга наполнена верой в человека, который становится лучше, проходя через все самые тяжелые испытания.

Оптимизм Мерля основывается на вере в человека из народа, воспитанного в трудовой школе жизни (особенно удался писателю образ крестьянки Мену, мужественной, несгибаемой). Вместе с тем в «Мальвиле» Мерль перекликается с французскими просветителями, возлагавшими свои надежды на естественного человека. Сын трагического XX в., Мерль не может разделять безграничную и несколько наивную веру Руссо в человека, предоставленного самому себе. Он рассматривает два варианта его развития — положительный и отрицательный, утверждая конечную победу первого.

Братство — так именуется созданная Эмманюэлем община. Здесь понятию братства возвращен его первоначальный смысл. В Мальвиле все равны. «Мильвиль отныне принадлежит всем». Важные решения принимаются большинством голосов. Каждый трудится на благо всех и тем самым на собственное благо.

Существенное значение имеет то, что Эмманюэль и его друзья - люди передовых взглядов. (Они дружно выступают против местного мэра, отпетого реакционера.) Сложно строится образ коммуниста Мейсонье. По словам рассказчика, Мейсонье «мыслил слишком прямолинейно, да и речь его была лишена самой элементарной гибкости».

«Мейсонье молчит. В его суровом сердце члена коммунистической партии нет места подобному ребячеству». Живя в первобытной общине, Мейсонье не может отказаться от понятий и словечек (скажем, «самокритика»), которыми он пользовался в обществе современном. Вместо с тем совершенно очевидно, что Мерль относится к коммунисту с пониманием и уважением («Преданный делу, лишенный всякой корысти и тщеславия, он был к тому же гораздо терпимее в своих взглядах, чем это могло показаться со стороны»). Закономерно, что Мейсонье возглавляет — в конце романа — общину в Ла-Роке.

Рисуя тупик, в котором оказалось современное общество, Мерль возлагает свои надежды на социалистический путь развития того общества, которое в родовых муках возникает на место погибшего. Социалистический идеал освещает самые мрачные страницы «Мальвиля».

Установившийся в Мальвиле строй характеризуется как первобытно-аграрный коммунизм. Пользуясь нашей терминологией, он может быть определен как первобытно-общинный строй. Но в Мальвиле явственно выступают и черты феодального строя. Эмманюэль Конт воспринимается как граф^33, как феодальный сюзерен, вступающий в единоборство с другим сюзереном. Наконец, на социальные и личные взаимоотношения жителей Мальвиля естественным образом проецируются связи, существовавшие между ними в капиталистическом обществе. Так, проходящий через всю книгу спор о том, кто будет аббатом в Мальвиле, выступает как продолжение дискуссий о священнике в Ла-Роке и в Мальжаке, которые ведутся в экспозиции романа.

Благоденствие Мальвиля во многом объясняется тем, что во главе Братства стоит такая выдающаяся личность, как Эмманюэль Конт. Катастрофа встречает его в расцвете сил (в 1977 г. ему немногим более сорока). Трагические события не ослабили его волю, не разрушили личность: наоборот, все ею чувства обострились, закалилась воля, отточилась мысль. Эмманюэль — человек будущего. Это отнюдь не предполагает идеального героя, находящегося выше реальных забот, лишенного недостатков. Конт твердо стоит на земле, и его величие складывается именно из суммы повседневных дел, направленных на улучшение жизни общины. Он лукав, добиваясь от мальвильцев того, что хочет, не только умом, но и хитростью. Ловкость, порой демагогия помогают ему одержать победу над авантюристом Фюльбером, захватившим власть в Ла-Роке. Одно из главных качеств Эмманюэля — это жизнелюбие и связанный с ним оптимизм. Именно это свойство, столь необходимое в его ситуации, помогает не только выжить самому, но и обеспечить процветание мальвильской общины. Вместе с тем это мудрец, настоящий философ - и в рассуждениях, и в практической деятельности (бросается в глаза, что имя Эмманюэль Конт прозрачно близко к Иммануилу Канту: возможна ассоциация с Огюстом Контом).

вступает в союз с Вильменом и Бебелем, предводителями шайки грабителей. «Мне кажется,-- говорит Эмманюэль,— смысл того, что мы, мальвильцы, делаем, состоит в том, что мы хотим выжить, получая пищу от земли и от животных. Люди же, подобные Вильмену и Бебелю, поступают как раз наоборот — это разрушители. Они не пытаются созидать. Они убивают, грабят, жгут».

Если мальвильское Братство обладает чертами «первобытно-аграрного» коммунизма, то община в Ла-Роке сильно смахивает на первобытный фашизм. Строй, установленный в Ла-Роке, рассматривается в романе как «теократическая диктатура», строй, существовавший к далекой древности и сохранившийся в небольших отсталых государствах Ближнего Востока. В Ла-Роке корыстолюбивая и жестокая власть Фюльбера освящается именем божьим. Фюльбер выбрал себя самого сначала аббатом Ла-Рока, затем епископ ларокезским. Фюльбер — самозванец (до катастрофы он был не священником, а бухгалтером) .

Под стать Фюльберу его подручные - заплечных дел мастер Арман и беспринципный, бесхребетный Фабрелатр. После самосуда, учиненного ларокезцами над Фюльбером, наконец напуганный тем, что и его могут привлечь к ответу, Фабрелатр прибегает к классическому приему всех преступников от античных времен до наших дней. Он оправдывается совершенно так же, как и любой нацист: «А я что? Разве я виноват больше их? Я подчинялся приказу» (курсив мой.— Ф. Н.).

«Мальвиль» — произведение сложное, многоплановое, может служить примером реалистической фантастики. Собирательные, несколько однолинейные в духе просветительского реализма характеры находятся, как этого требуют законы жанра, в ситуации исключительной. Но в рамках этой ситуации Мерль создает типические обстоятельства. Поступая и соответствии с этими обстоятельствами, герои в свою очередь на обстоятельства воздействуют. Без тени идеализации автор «Мальвиля» создаст ряд убедительных образов положительных героев (Эмманюэль, Тома, Мейсонье), людей, которым принадлежит будущее.

Повествование ведется от имени Эмманюэля, причем голос рассказчика зачастую сливается с голосом автора. Этот рассказ в конце ряда глав дополняется и уточняется комментариями Тома. Молодой студент, один из ближайших друзей Эмманюэля, отличается от главы общины ригоризмом, душевной прямотой, ненавистью ко всяким компромиссам. Со сдержанным негодованием говорит он о хитростях Эмманюэля, например, как тот добился единогласного избрания аббатом Мальвиля. Самый обстоятельный комментарий - рассказ о смерти Эмманюэля и последующих событиях - отнесен к концу книги. В финале Тома, избранный на место Эмманюэля, признавая его правоту, приходит к выводу, что правителю необходима известная доля макиавеллизма. Таков идейный смысл комментариев Тома. И плане эстетическом комментарий этот как бы придает достоверность основному повествованию, по-новому распределяя свет и тени.

— люди интеллектуальные: и рассказ Эмманюэля, и комментарии Тома выдержаны в нормах современной литературной речи (это создает возможность слияния интонации рассказчика и автора). Литературная речь расцвечивается народными оборотами, присущими крестьянам юго-запада Франции. В отличие от жизни мальвильцев и ларокезцев, коренным образом после катастрофы изменившейся, речь их осталась такой же, хотя некоторые словечки или сокращения воспринимаются как забавные анахронизмы (скажем, аббревиатура ОСП, обозначающая Объединенную социалистическую партию).

Роман Мерля «Мальвиль», печатавшийся на страницах «Юманите», может по праву рассматриваться как наиболее значительный во Франции образец социальной фантастики наших дней ³⁴.

Одной из особенностей литературного процесса во Франции является демократизации героя, процесс, отчетливо наметившийся после майских событий 1968 года. Характерное тому свидетельство - обзорная статья Андре Стиля «Возвращение к популизму», опубликованная на страницах «Юманите» (октябрь 1968 г.). В связи с присуждением Популистской премии Мишелю Пьеду, Стиль констатировал увеличение в этом году романов, которые принято относить к популистским. «Нас не удивит,— писал Стиль,— если майские события повлекут за собой новую популистскую волну, которую, судя но всему, предвещают несколько последних книг» ³⁵. Вместе с тем Стиль справедливо отмечал: в конечном счете судьбы популизма во многим определяются тем, что сделает из него читающая публика, сам народ.

Действительно, лучшие романы, посвященные народной теме, выходят далеко за границы того, что и по сей день во Франции называют популизмом. Расхождение здесь принципиальное: человек из народа не объект жалости, сострадания, а подлинный герой жизни, а следовательно, и литературы.

от судеб всего народа. Писатели говорят об угнетении, эксплуатации не одного только рабочего класса, но народа как такового. Назовем роман Э. Ажара «Вся жизнь впереди» (1975), повести Ж. Пелегри «Лошадь в городе» (1972) и Р. Жана «Двенадцатый маршрут» (1973) ³⁶. Написаны интересные книги о моральном превосходстве народа перед буржуазной средой (роман Ж. -П. Шаброля «Лошади ее любили», 1972). Психология рабочего люда раскрывается в романах Р. Шатоне «Через самую высокую дверь» (1973) и А. Стиля «Роман-сон» (1976). По новому осмысляется и тема войны. Писателей привлекает не столько описание военных действий, сколько проблема их тлетворного влияния на психологию.

На литературу падают кровавые отблески колониальных войн, которые Франция вела после 1945 г., сначала во Вьетнаме, потом в Алжире. Во Франции, как и в других странах, большой размах приобрела борьба против американской интервенции во Вьетнаме. Борьба эта нашла впечатляющее отражение в литературе (публицистические книги Мадлен Риффо «От вашего собственного корреспондента...», «У партизан Южного Вьетнама», (В Северном Вьетнаме. Написано под бомбами»; пьеса Армана Гатти «В, как Вьетнам» ³⁷.

Немало книг посвятили прогрессивные писатели правдивому освещению колониальной войны в Алжире. Назовем «Ночной пассажир» М. Понса. «Алжирская война» Ж. Руа, «Мы будем любить друг друга завтра» А. Стиля, «Лобное место» В. Познера. Характерно, что во всех этих книгах ставится проблема трагической вины французов за войну.

Качественно новым аспектом войны в Алжире отличается роман Бернара Клавеля «Когда безмолвствует оружие» (1974) ³⁸ «Надо сказать людям, что война убивает не только тех, в кого попадают пули. Она разрушает душу». В авторском предуведомлении говорится: «Во время войн в Индокитае и Алжире (мы поспешили предать их забвению) я встречал немало молодых людей, которые до конца жизни будут нести печать того, что они испытали сами, и того, чему они подвергли других» ³⁹.

В романе «Когда безмолвствует оружие» читатель встретится с мыслями и чувствами, знакомыми по прежним книгам Бернара Клавеля. Это прежде всего идея возвращения к истокам, к земле, где человеку и надлежит трудиться. Герой Клавеля — человек труда. Здесь есть несомненная перекличка с Горьким, писателем, с которым Клавель, ощущает «духовное» родство»⁴⁰. В непрестанной работе прошла жизнь крестьянина Реми Фортье, отца Жака, и с народной точки зрения ведется повествование. Роман «Когда безмолвствует оружие» подтверждает установившееся в критике суждение о народности творчества Клавеля. Так, Эрве Базен полагает, что Клавель «превосходно описывает и анализирует народную среду». Следует, однако, уточнить, что Клавель передает и сильные и слабые черты психологии той части французского крестьянства, которая осталась верной патриархальным устоям.

Реми Фортье — христианин, хотя и не придерживающийся церковной обрядности. Он считает великим грехом убивать не только людей, но и животных. Самое святое для Реми место — олений источник, куда животные приходили на водопой и где их зверски уничтожали люди. Здесь Бернар Клавель словно протягивает руку Чингизу Айтматову, автору «Белого парохода» (1970), вышедшего во Франции уже в 1971 г.

Отец Жака - пацифист. Он поклоняется Роллану и Ганди, разделяет взгляды Луи Лекуэна, друга Клавеля, человека, который «провел половину своей жизни в тюрьме исключительно потому, что был пацифистом». Отсюда проистекает неприятие Реми Фортье всякой войны, какие бы цели она ни преследовала. Сходную точку зрения не раз излагал сам Клавель. «Думаю,— говорит Клавель,— трудно найти войну, участием в которой человек мог бы гордиться»⁴¹«Когда безмолвствует оружие» осуждается несправедливая колониальная война.

Жак Фортье отправился в Алжир добровольцем. Тем самым он стал причиной смерти родителей — они не вынесли удара. Получив отпуск по контузии, Жак возвращается в родные места. Но и здесь его преследует образ войны. Его дни словно протекают в двоемирии — во Франции и Алжире, где еще продолжает литься кровь (время действия романа — 1959 г.).

К Жаку привязывается рыжий пес. «Рыжий пес» (так озаглавлена первая часть романа) - это и позывные подразделения Жака в Алжире. Он — «герой», убийца детей. Жаку мерещится алжирская мать, которая говорит ему: «Видишь смуглого ребенка. Того, которого ты убил и который мог быть твоим ребенком». Его преследует кошмар: убитый мальчик продолжает умирать. Солдат Жак Фортъе взял на душу самый страшный грех — лишил жизни ребенка.

Система выразительных средств романа подчинена двоемирию — Франция и истекающий кровью Алжир. Картины анимации природы несут печать войны.

«Сумерки поджигали небеса и долину, как солдаты поджигали деревни крестьян-повстанцев. Потоки дождя пришли на смену потокам пламени; с приближением ночи они постепенно превращались в потоки крови. Все горело, все отливало красным, и вздувшаяся река светилась в долине, как открытая рана».

стал палачом. И жертвой. Образ Жака Фортье — трагический. И в этом новый поворот военной темы.

Жак возвратился в свой край с единственной целью — продать отчий дом. Вернувшись к родным пенатам, он решает отказаться от продажи и жить так, как жили его предки. Но сделка уже заключена — дом продан. Теряя рассудок, Жак баррикадируется в доме и отстреливается от полиции. Ночью он бежит из дома к оленьему источнику, где его настигает пуля.

Перед смертью Жак слышит голос отца: «Однажды ты почувствуешь его присутствие. Ты не узнаешь, кто он, но Он будет с тобой». Речь идет о Христе. Как и в романе «Волчья пора», важную роль в произведении играет священник. Во время осады дома к Жаку приходит молодой аббат, действующий не по наущению властей, а по велению сердца. Полагая, что христианин не может быть солдатом, он говорит Жаку: «Вы не сошли с ума. Человек, который отказывается воевать,— не сумасшедший. Но подобные мысли не утвердишь насилием».

Этот круг мыслей близок и самому Бернару Клавелю. который принадлежит к числу писателей-католиков, связанных с демократическими силами Франции.

Уже не сельская местность, а парижский квартал Бельвиль место действия романа «Вся жизнь впереди» Эмиля Ажара (псевдоним Поля Павловича)⁴² критики, в том числе и советской ^43.

Один из главных персонажей романа, торговец коврами Хамиль, выступает в неожиданной, казалось бы, роли восточною мудреца. Хамиль признает на свете лишь две книги: «Коран» и «Отверженных» Виктора Гюго. С романом Гюго старый торговец не расстается. Арабский мальчик Мохаммед, сокращенно Момо, искренне считает Хамиля приятелем г-на Виктора Гюго. И главное, Момо мечтает, когда вырастет большой, тоже написать про отверженных: «О них пишут всегда, когда есть, что сказать». Роман «Вся жизнь впереди» и посвящен современным отверженным. ⁴⁴

Персонажи книги, обитатели Бельвиля, где живет много бедняков-иммигрантов, особенно арабов,— проститутки, сутенеры, люди, промышляющие случайным заработком. Но в этой среде автор находит истинные человеческие чувства, настоящую любовь, привязанность. «Надо любить» — заключительные слова романа ⁴⁵.

Ажар чурается всякой романтики. Рассказывая самую что ни на есть горькую правду, автор не увлекает читателя ни трогательными ситуациями, ни перипетиями сюжетных ходов. Оружие Ажара слово. То самое слово, за которое последние пятнадцать - двадцать лет скрещивают копья представители традиционной и «новой» критики. Нe стихают споры о проблемах языка и повествовательных структур. Согласно взглядам, во Франции весьма распространенным, главное — не само произведение, а его создание, «таинственный» акт письма. Только тогда и может появиться подлинное искусство, так называемый роман «письма». Не на словах, а в художественной практике Ажар выступает против экспериментов формалистического толка, создавая роман реалистического «письма». Вся книга Ажара — словесный фейерверк. Фейерверк, искусно аранжированный. Писатель раскрывает за стершимся значением истинный смысл слова. Делается это с силой почти магической; она выступает и в повествовании, и в разговорной речи, и смелых афоризмах (например: «Закон сделан, чтобы защищать людей, у которых есть что защищать против остальных»). «Эмиль Ажар,— писал рецензент «Нувель ревю франсез»,— это пират языка, который только и знает, что уводит слова, предложения от их привычного и второстепенного значения для иного, более действенного и более серьезного, и вся прелесть заключается именно в том, что слова эти приобретают новый смысл, не утрачивая старый, по крайней мере в читательском восприятии» ⁴⁶.

«Вся жизнь впереди», в соответствии с заглавием, звучащим в достаточной мере иронически,— роман воспитания, роман о становлении личности подростка. Ажар дает свое решение темы трагического, загубленного детства, теме, получившей особенно сильное развитие в творчестве писателей-католиков: Ж. Бернаноса, Ф. Мориака, Ж. Сесброна^47.

«Без семьи». Сила впечатления усиливается тем, что детство описывается не со стороны, а «изнутри». Момо — и герой, и рассказчик. Рассуждения мальчика поражают меткостью и глубиной: «Я расположился в подворотне подождать, пока это кончится, но время старее всего на свете и передвигается медленно». Зрелость ума мальчика, объясняется тем, что он обладает жизненным опытом взрослого. Имя Момо ассоциируется у читателя со словом «мом» (mome), малыш. Но когда Момо встречается на улице с молодой, но раза в два его старше актрисой, которая «оставила за собой по крайней мере пять метров духов», он называет ее «малышкой». Момо скорее всего имеет на то право: «Я сын шлюхи, мой отец убил мою мать, а когда знаешь такое, знаешь все, и ты уже больше не ребенок».

Мать заменяет Момо мадам Роза, которая содержит подпольный приют для детей проституток. Старая польская еврейка Роза во время оккупации была схвачена и отправлена в Освенцим. Роза осталась в живых, но на всю ее последующую жизнь война наложила свою печать. Вернувшись из лагеря, Роза первым делом сфабриковала себе поддельные документы. «Разумеется, она никогда не была на этот счет совершенно спокойна, потому что для этого надо быть мертвым. В жизни всегда паника». Роза живет в вечном страхе, который заставляет ее не расставаться с портретом «г-на Гитлера» на всякий случай, если за ней снова придут гестаповцы. Вся линия сюжета, связанная с пребыванием Розы в Освенциме, придает роману антифашистский смысл.

Отличительная черта Розы и Момо — бесконечная доброта. Момо привязывается к бродячей собаке с такой же нежностью, как Роза к своим питомцам. За редким исключением такими же добряками оказываются их соседи по кварталу, будь то торговец Хамиль, или доктор Кац, или глотатель огня, который показывает фокусы смертельно больной Розе, чтобы хоть чем-нибудь приободрить. Всем этим добрым людям противостоит в недалеком прошлом мир концлагерей, а сегодня — холодный и равнодушный мир буржуазной Франции. Тот мир, который считает себя нормальным, но находится в вопиющем противоречии с законами человечности. И понятно, что Момо причисляет себя к ненормальным, к безумцам. «Надеюсь,— говорит он доктору Кацу,— я никогда не буду нормальным. Только сволочи всегда нормальны». Напомним эпиграф романа, взятый из произведения арабского поэта Яфи «Рауд-аль-райяхин» («Сад душистых трав»). «Они сказали: «Ты стал безумным из-за того, кого ты любишь». Я сказал: «Сладость жизни доступна только безумцам»».

Финал романа счастливый: мальчика, который решил не покидать умершую в подвале Розу, наконец-то спасают. Он постепенно приходит в себя за городом у приютившей его молодой актрисы. В этом финале есть, однако, элемент сказочности и уж при всех обстоятельствах случайности. Но в нем присутствует и гуманистическая вера в счастливое будущее ребенка.

Наряду с книгами о люмпен-пролетариях, о рабочих-иммигрантах существенное место в литературе наших дней занимают романы о французском пролетариате, о его трудовой жизни, О его борьбе за лучшее будущее, тесно связанной с освободительной борьбой всего народа.

«пролетарская литература» как некой особой литературы, противостоящий общему потоку прогрессивной литературы, а не сливающейся с ним. Показательна в этом смысле анкета о пролетарском литературе, которую провел в 1976 г. на страницах еженедельника «Нувель литтерер» Мишель Рагон, автор «Истории пролетарской литературы во Франции». Во вступительной статье «История гетто. Почему пролетариям отказывают в праве писать?» Рагон констатирует, что «за очень редкими исключениями мир рабочих и крестьян начисто исключен из современной французской литературы». Полемизируя с обозревателем «Нувель обсерватер» Ж. Мартине, заявившим, что «во Франции, как и в других странах, так называемая пролетарская литература представлена исключительно писателями второразрядными», Рагон называет имена Максима Горького и Джека Лондона. Но, как это было свойственно и апологетам пролетарской литературы в 20—30-е годы, Рагон сводит всю сложность проблемы к происхождению писателя, рабочему или не рабочему. Литературная жизнь давно опровергла это отдающее сектантством положение.

О грубых ошибках, допущенных Мишелем Рагоном в его книге «История пролетарской литературы во Франции» (1974), справедливо говорится в статье Т. Мотылевой «Вокруг РАППа. Воспоминания и размышления», опубликованной в специальном номере журнала «Эроп» (март-апрель 1977 г.) - «Вопросы пролетарской литературы». (В номере напечатаны материалы международного симпозиума «Аспекты и проблемы пролетарской литературы», состоявшегося в Клермон-Ферране в 1976 г.) Этот номеp журнала — явление принципиальной важности. Как явствует из выступления Пьера Гамарра и обобщающей работы Жана Перюса «Об употреблении слова «пролетариат» и литературе», авторы твердо придерживаются ленинских взглядов на Пролеткульт и на пролетарскую литературу. Плодотворна попытка рассмотреть национальную специфику пролетарских литератур в различных странах — в Советском Союзе и Германии, Франции и странах Латинской Америки. Большой интерес представляет работа венгерского исследователя Ласло Иллеша «Пролетарская или социалистическая культура?» Обстоятельный анализ работ В. И. Ленина подтверждает, что в противовес понятию буржуазной культуры Ленин выдвигал идею социалистической культуры, которая складывается еще в условиях капиталистического общества (учение В. И. Ленина о двух культурах в каждой национальной культуре).

Некоторые положения, выдвигаемые авторами специального номера журнала, являются спорными, другие — ошибочными. Но отдельные просчеты не отменяют большого общественного значения специального номера журнала «Эроп».

Очевидна снизь творчества передовых писателей наших дней с деятельностью революционных авторов 20— 30-х годов. Живое звено в цепи, связующей два поколения, — творчество Жана Фревиля, одного из руководителей Ассоциации революционных писателей и художников в начале 30-х годов, опубликовавшего в 1969 г. свой последний роман «Без гроша» ⁴⁸.

Сюжетная линия романа - история безработного докера Марселя Дрибюра. Потеряв надежду найти работу, отчаявшись во всем, он пытается наложить на себя руки: бросается в воду. Но Марселя спасают. Товарищи помогут ему найти работу.

«Кончились горести и одиночество, мучительная тоска и отчаяние.

Теперь у него был друг, на которого он мог рассчитывать, друг, который разделит с ним горе, ободрит и пойдет с ним рядом, бок о бок. А за этим другом он угадывал и другие дружеские лица, еще смутно различимые в сумраке хмурого дня. но они шли ему навстречу, - целая толпа мужественных людей, парни из союза докеров, готовые и выслушать, и поддержать, и защитить его, а там, за ними, шли еще другие, незнакомые, тысячи и тысячи товарищей,- все они шли навстречу разгоравшейся заре, отблески которой уже светились в братском взгляде многих глаз».

Концовка романа словно перекликается с мажорным финалом «Жерминаля» Золя. В своей книге «Золя — сеятель бурь» Фревиль писал: «Золя решительнее всех романистов XIX века шел навстречу будущему. Золя предугадал в рабочем классе поднимающуюся силу, героя складывающегося мира; Золя слушает — напряженно, страстно, доверчиво,- как вызревает этот герой под коркой вековой, несправедливости» ⁴⁹ .

Существенное значение для развития литературы о рабочем классе имеет опыт Андре Стиля, автора большого художественного цикла «Поставлен вопрос о счастье». Напомним, что писатель видит свою главную задачу в том, чтобы показать «передовую фигуру нашего времени - заводского рабочего» ⁵⁰.

Казалось бы, несколько особняком в творчестве Стиля стоит его книга «Роман-сон» (1976) ⁵¹— реальное происшествие. Электромеханик Даниэль полюбил прядильщицу Денизу, девушку из рабочей семьи. Мечтая о браке, Дениза выдает себя за студентку, дочь состоятельного инженера. Болезнь заставляет ее пропустить свидание. В отчаянии Даниэль - он боится, что не сможет составить счастье богатой девушки,— кончает с собой.

Случай из газетной хроники позволил Стилю нарисовать убедительные образы молодых героев. Существенно, что, по сути дела, Дениза не придает значения вопросу о своем материальном и общественном положении. «Плевала я на это,— говорит она подруге.— Ну какое все это имеет значение?» А значение имеет, по мнению Денизы, исключительно их любовь, которая стала почвой для фантазии, мечты, романа, напоминающего сновидение.

Тонко анализируется взаимное чувство молодых людей, пришедшее в столкновение с законами общества. Любовь Даниэля и Денизы отнюдь не напоминает циничные отношения, характерные для значительной части западной молодежи. Здесь есть романтика прекрасного человеческого чувства, далекого от пошлого секса. Отсюда значение всех оттенков этого чувства, которым надо бесконечно дорожить.

Отход Стиля от основной линии его творчества лишь кажущийся. Стиль создал значительные характеры молодых рабочих, сильных и цельных в своем первом большом чувстве. «Здесь снова,— говорит Роже Шатоне,— рабочий класс выступает и как главное лицо, и как место действия романа Стиля; рабочий класс со всем своим мужеством, в сиянии всех жизненных сил — доподлинный пролетариат, а не грубая карикатура в духе так называемой популистской литературы» ^52.

Существенное место в литературе о рабочем лице принадлежит книгам марсельского писателя и журналиста Андре Ремакля. Удачей писателя был его роман «Время жить» (1965). «Социальная направленность и художественные достоинства романа бесспорны»,— писал в «Франс нувель» Пьер Гамарра ⁵³.

— Стиля, Ремакля, Шатоне — объединяет свободно выбранный ими социалистический идеал. Этот идеал не всегда декларируется в произведениях, но непременно в них присутствует, освещая все происходящее.

Стиль (особенно в последних книгах), Шатоне и Ремакль рисуют рабочего в прозе повседневного бытия. И обязательно— в духовной жизни. Шатоне утверждал, что французский пролетариат еще не получил адекватного отражения в литературе. «Рабочих еще не поняли и не показали изнутри в их повседневной реальности» ⁵⁴ Сам он для этого будто предназначен.

«Я родился,— говорит Шатоне,— в промышленном пригороде Бордо. Там я вырос и там я открыл мир, который навсегда стал для меня образом всей земли, населенной людьми, исполненными чувства братской солидарности, теми, кто строит мир в усталости, страданиях, опасностях, в поте и крови» ⁵⁵. Рабочий, как и его отец, Шатоне, прежде чем взяться за перо, переменил немало профессий, был батраком, электромонтером, страховым агентом, почтовым служащим, репетитором. В прошлом рабочий-металлург, он рассказывает о металлургах.

«Сталь и музыка — вот главная тема моего романа» ⁵⁶,— сказал Шатоне о своем первом произведении — романе «Железные арфы», увидевшем свет в 1961 г. Книга - взволнованное повествовании о приобщении пожилого рабочего к миру искусства.

Известность принес Шатоне его второй роман — «Искры» (1964) ⁵⁷; о Шатоне стали писать как об одном из крупных французских романистов ⁵⁸.

Шатоне, как некогда Золя и Верхарну, в высшей мере присуще чувство восхищения перед человеческим гением, созидательным трудом рабочего люда. Он пишет словно бы в полемике с Ле Клезио. Делясь в 1974 г. замыслом нового романа, Шатоне сказал: «Как я говорил, мне хотелось бы написать песнь машин, песнь людей, которых поезда несут миллионами к индустриальным предместьям и городам, столицам страдания и радости, веры и труда. Мне хотелось бы передать гущу городов, создать их симфонию» ⁵⁹«Поднимается огромная волна лиризма»,— писал он автору этих строк⁶⁰, имея в виду лирическое восприятие мира современным человеком, молодежью, верящей в преобразование мира на лучших началах.

Место действия «Искр» — большой металлургический завод на севере Франции. Восхищаясь творением рук человеческих, Шатоне всегда отдает себе отчет в том, что творения эти находятся в руках предпринимателей. Создавая современную симфонию труда, автор думает о тех, кто становится его жертвами. «До самого конца времен есть только одна история, которую имеет смысл рассказывать, это - история «униженных»»,— говорит Шатоне («Униженных и оскорбленных»,— сказал бы Достоевский; «Отверженных»,— сказал бы Гюго). Чертежник Лоран Ксаверн живет памятью о трагической гибели своего отца - сталевара Давида. Спустя много лет после смерти отца он добивается того, чтобы была остановлена печь и произведен взлом, юридически подтверждающий факт вины предпринимателя за гибель металлурга. Каждой строкой книги утверждается достоинство рабочего, который стремится к человеческим условиям существования.

Говоря о Роже Шатоне, нельзя не принимать во внимание, что он католик, верующий. Но верующий особого толка. Его религиозность противостоит официальной церковности и главное - приближается к своего рода космическому пантеизму ⁶¹. Существенно и то, что вера эта, как таковая, не получила отражения в произведениях писателя. Она сливается воедино с верой в материю, в космос, в грядущее, в конечном счете - с верой в человека. Показательно это и для всего творчества Шатоне и для его романа «Через самую высокую дверь» (1973)⁶²

«войдут через самую высокую дверь во все города земли».

В центре романа — судьба молодых рабочих, верных друзей - Жоржа Саба, Термоли, Набузена. Двое тяготятся изнурительной работой на строительстве: Термоли пойдет служить в страховую компанию, Набузен получит место в туристском агентстве. Что касается Саба, то он несмотря на тяжелую травму, не тяготится участью рабочего: он останется в рядах своего класса.

Стойко перенося выпавшие на его долю лишения, Саба хочет любой ценой найти свое место в жизни. Для него настоящий мир — это стройка, завод, фабрика. Но его угнетает то, что живет он в безгероическое время. Ему хотелось бы стать достойным русской девушки Зои Космодемьянской, героев французского Сопротивления. Роман «Через самую высокую дверь» посвящен памяти Пьера Семара, казненного гитлеровцами руководителя французских железнодорожников.

Наглядное воплощение революционных традиций — восьмидесятипятилетний рабочий Корбан, «крепкий старик с лицом льва, с гривой седых волос и серыми глазами под кустарником бровей». Коммунист, друг Советского Союза, Корбан дрался некогда под Верденом, принимал участие в движении Народного фронта, был бойцом антифашистского Сопротивления. По его словам, «надо бороться, бороться и бороться». Главная проблема для молодого поколения — обрести цель жизни в мирное время, когда нет ни боев, ни знамен, ни орденов. Корбан — живой пример для Жоржа Саба, для молодежи.

Другой путь предлагает Жоржу его товарищ по работе Максим Агюльпа, по созвучию прозванный «Меа culpa»⁶³«который на протяжении тридцати лет пытался зацепиться за все виды деятельности, связанные с рестораном, но не смог нигде удержаться». Этот новоявленный «человек из ресторана» - самая колоритная фигура книги. Его мечты — завести собственное дело, стать «магараджей гастрономии». По-детски тщеславный, он безумно счастлив и горд, когда ему удается привести в порядок заброшенный вагон-ресторан и начать обслуживать своих товарищей рабочих.

Грустной иронией исполнен финал романа: в тот день, когда Максиму вручают медаль за спасение поезда, его вагон отправляют на свалку.

Жорж Саба - под влиянием Корбана — выбирает путь борьбы. Он остается верен и своей профессии и своему призванию рабочего человека.

Роман Роже Шатоне - характерное свидетельство исканий писателя, идущего по пути социалистического реализма. Не все в книге равнозначно; если веришь каждому слову Максима Агюльпы, персонажа, вырванного из житейской ярмарки, то в образе Саба есть элементы надуманности, схематизма, Но книга близка нам жизнеутверждающим пафосом, стремлением создать образы положительных героев, верных идеалам социализма.

В романе «Через самую высокую дверь» исследуются многотрудные пути преобразования современного буржуазного общества. Автор не дает рецептов, готовых предписаний. Его сила - в реалистической точке зрения. И тем самым книга противостоит тем модернистским произведениям, для которых тема революции лишь повод для литературной «игры» (вспомним высказывание Кон-Бендита, «идеолога» студенческих волнений 1968 г.: «Революция — зто игра»). Так, Ален Роб-Грийе, автор «Проекта революции в Нью Йорке» (1970), «играет» со стереотипами «массовой культуры» (сцены убийств, насилия, пыток), стремясь спародировать и тем самым разрушить их. Но объективно в романе создается картина революции как страшного анархистского кошмара.

«Пролетарии» (1973) ⁶⁴.

В послесловии В. Любимовой к русскому изданию книги, написанной монтажником Ури, справедливо говорится о том, что автор — он же герой — не принадлежит к передовому отряду рабочего класса. Дало себя знать воспитание в католической семье с проповедью вечного смирения и послушания; довольно цепкими оказались антикоммунистические предрассудки, усиленно вбиваемые в головы молодым рабочим. Даже в конце романа, когда Луи прошел двадцатилетний путь от ученика до кадрового рабочего, он еще не осознает до конца стоящие перед ним общественные, классовые задачи, все еще держится за недосягаемую мечту перейти на положение служащего. Но кругозор Луи расширился, он освободился от многих предрассудков. Серьезным жизненным уроком стало для него участие в большой стачке рабочих Сен-Назера в 1955 г., когда забастовщики дали отпор жандармерии. Недаром книга посвящена «рабочему классу, который всегда дрался за всех».

Темой рабочего класса не исчерпывается, разумеется, круг исканий прогрессивных авторов. Яркий психологический роман «Обретенная дочь» (1977) принадлежит перу известного публициста, литературоведа и беллетриста Андре Вюрмсера. Тонкий анализ переживаний старого человека, на склоне лет нашедшего дочь, умело сочетается с сатирическими зарисовками академической среды.

Лучшие книги таких авторов, как Р. Мерль. Р. Пий, Э. Ажар, А. Стиль, Л. Ремакль, Р. Шатоне, А. Вюрмсер,— наглядное свидетельство происходящего во французской литературе поворота к реализму. Характерно здесь очевидное сближение реализма критического и социалистического. В частности, оно состоит в том, что писатели социалистического реализма решают проблемы, поставленные представителями критического реализма,— скажем, проблему активно действующего положительного героя.

За последнее десятилетие французский социалистический реализм не дал столь высоких образцов, как «Коммунисты» или «Страстная педеля» Арагона. Надо полагать, сейчас идет постепенное накапливание сил перед новым подъемом. Роже Шатоне справедливо говорит о том, что прокладывает себе путь, «используя мощный арсенал логических размышлений и критических наблюдений, истинный реализм, реализм социалистический, реализм нашего времени »⁶⁵.

В социальном романе 70-х годов XX в. отражены прежде всего общественные потрясения нашего времени («За стеклом» Р. Мерля). Критика отдельных сторон современного общества подчиняется центральной мысли об обреченности всего буржуазного общества («Великаны» Ж. Ле Клезиo, «Мальвиль» Р. Мерля). Кризис буржуазной цивилизации воспринимается как гибель и отдельной личности и всего мира («Адский Джон» Д. Декуэна). А. Стиль, Р. Шатоне и другие создают убедительные образы борцов за дело рабочего класса.

В социальном романе 70-х годов соединяются различные современные художественные направления и стили («Обличитель» Р. Пийя). Острые проблемы сегодняшнего дня объединяют авторов разных политических и философских взглядов, в том числе и писателей, связанных с католицизмом (Ж. Сесброн, Д. Декуэн).

-

Примечания.

1 См., в частности, сборник: Art et contestation. Témoins et témoignages. Bruxelles, 1968.

— Вопр. лит., 1972, № 8; Балашова Т. Движение французского романа.— В кн.: Современный революционный процесс и прогрессивная литература М. 1976.

3. Merle Robert. Derrière la vitre. P., 1970. Рус. пер.: Мерль Р. За стеклом. М., 1972.

4. Мерль Робер. Дешевые соблазны отрицания,— Лит. газ 1974,20 марта.

5. Мерль Р. Дешевые соблазны отрицания.— Лит. газ, 1974, 20 марта.

6. От слова «jeune» - молодой.

— Лит. газ., 1977, 10 янв.

8. Lainé Pascal. L' irrévolution. P., 1971 Рус. пер.: Галлуа Kлеp. Шито белыми нитками. Пеллегри Жан. Лошадь в городе. Лэне Паскаль. Ирреволюция. М., 1975.

9. Из более поздних произведений, посвященных событиям мая-июня 1968 г., назовем романы Роже Икора «Когда гибнут невинные» (1972), Орелии Бриак «Лучшее, что у нас было» (1975).

10. Clavel M. Се que je crois. P., 1975.

11 Combat, 1968, 24 mai.

13 Clavel M. La perle et le fracas ou les murailles du mondе. P., 1971.

14. Henri M. L'amour les yеux fermés. P., 1976.

15. Cesbron G. Voici lе temps des imposteurs. P., 1972. О Ж. Сесброне см. 5 главу 2 части книги.

16. Croussy G. Le Loup-cervier. P., 1976.

éraires, 1976. 23 septembre.

18. Pilhes R. -V. L'imprécateur. P., 1974. Рус. пер.: BЛ, 1978, № 11-12.

19. L' Humanité, 1974, 7 novembre.

20. L'Humanité, 1974, 10 décembre.

21. L'Humanité, 1974, 7 novembre.

— fevrier, N 549—550, p. 240.

23 Joubert J. L'homme de sable. P., 1975. Ру. с пер.: Жубер Ж. Человек среди песков. М., 1971).

24. Didier D. John l'enfer. P., 1977

25 L'Humanité, 1977, 10 novembre.

26. Lе Monde, 1977, 25 novembre.

ézio. Les géants. P., 1973.

28. См.: Fischer J. О. Pohledy pod pokličn. Praha, 1974, s. 93. Термин «социальная фантастика» (socio-ficlion) возник по аналогии с термином «научная фантастика» (sciеnce-fiction).

29. Merle R. Malеvil. P., 1972. В рус. пер.: Мерль Р. Мальвиль. М., 1977.

30 Библиографический справочник Л. Гервези (Hervеsi L. Bibliotеca utopistica, 16—20 Jahrhundеrts), вышедший в 1911 г. в Bенe, насчитывал уже тогда 1150 названий.

31. L'Humanité-Dimanche, 1972, 21—27 juin.

«Писатели-католики — участники движения Сопротивления») 2 части книги.

33. Конт (comtе) значит граф.

34. Широко дебатируемые вопросы утопии и фантастики получили отклик и в критике, связанной с католическими кругами.

Так, журнал «Эспри» посвятил в 1974 г. специальный номер (№ 4) проблемам, связанным с утопией. В статье главного редактора журнала Жана-Мари Доменака ставится вопрос о связи утопии с демократией. «Наша утопия,— говорится в статье,— это демократия или, точнее, самоуправление». Рассматривая демократию как единственную альтернативу тирании, Доменак вместе с тем повторяет известное утверждение монархиста Шарля Морраса о бессмысленности, абсурдности постулата о равенстве людей. А раз демократия покоится именно на этом постулате, то она объявляется утопией.

С другой стороны, в работе Бернара Венсана превозносится эскенистская программа американца Пола Гудмэна, именуемого «современным утопистом». Высказывания Гудмэна о необходимости прислушаться к собственной природе, освободить творческий дух, высвобождая Эрос, рассматриваются как революция, которая наилучшим образом «вписывается в переживаемое время, в нынешний мир».

«Атомное евангелие» подчеркивается тезис о бессилии человеческого разума: автор утверждает, что с момента взрыва первой атомной бомбы над Хиросимой «именно такой вид довода и финальности продолжает довлеть над нашей планетой». С этим тезисом косвенно связаны рассуждения Люса Жиар об иррациональном характере современной утопии, которая «обладает иллюзорным и реальным могуществом сна». Так, вопросы, связанные с утопией, поворачиваются в духе, угодном современному католицизму (см. рецензию: Кагарманов Ю. Страна Утопия в зеркале «Эспри».— Наука и религия, 1976, № 9).

35. L'Humanité, 1968, 3 octobre.

36. Jean R. La ligne 12. P., 1973. Рус. пер.: Знамя, 1976, № 1.

37. См.: Саруханян А. Уроки Вьетнама и ответственность писателя.— В кн.: Современный революционный процесс и прогрессивная литература. М., 1976.

38. Clavel В. Le silence des armes. P., 1974.

«Война в Алжире глубоко затронула десятки тысяч молодых французов. Одни осознали ее как трагическую действительность, несчастье, духовную катастрофу, которую всегда влечет за собой колониальная война. Другие еще и сейчас, через десять лет после Эвианского мира, не оправились от зла, которое мучило их и продолжает мучить до сих пор» (Ремакль А. У оленьего источника.— ИЛ, 1975, № 2, с. 265).

40. «Мое отрочество прошло в людях, а моим университетом была живая жизнь. Годы моего ученичества в чем-то похожи на то, что пережил Горький» (цит. по: Тимашсва О. Действенная сила добра,— ИЛ, 1976, № 7, с. 228).

41. Там же, с. 226. См.: Федоренко Н. Плодотворный диалог.—ИЛ, 1975, № 11, с. 231.

42. Ajar E. La vie devant soi. P., 1975.

43. См.: Разговоров Н. Старт на финише.— Лит. газ. 1976, 14 января; Токарев Л. Две притчи о современности.— ИЛ, 1976, № 9.

«За стеклом» Р. Мерля, о положении арабов во Франции: «Рабочий! Мало того, рабочий—араб! Во Франции — жертва расизма номер один. Пролетарий из пролетариев, эксплуатируемый в квадрате, из которого выжимают все соки дважды: там, в слаборазвитом отечестве, и здесь, в сверхразвитой эксколонизаторской стране».

45. Восторженную рецензию на роман Ажара в «Юманите» Андре Вюрмсер назвал «Надо любить, братья!» (L'Humanité, 1975, 18 novembre).

46. La Nouvelle Revue Françaisе. 1970, Janvier, N 277, p. 98.

47. Характерное в этом смысле явление и нашумевший роман Франсуазы Малле-Жорис «Аллегра» (1976): драма Аллегры связана с ее душевной привязанностью к четырехлетнему немому мальчику.

48. Fréville J. Sans un sou. P., 1969. Рус. пер.: Фревиль Жан. Без гроша. М., 1973.

éville J. Zola, semeur d'orages. P., 1952. p. 160.

50. Стиль А. Шапка по кругу. М. 1959, с. 5.

51. Stil. A. Romansongе. P., 1976. Рус. пер.: Стиль А. Роман-сон. Рассказы. М., 1978.

52. Europe, 1976, novеmbre — décembre, N 571—572, p. 179.

53. France nouvellе. 1966, 8 juin.

éе, 1965, février, N 199, p. 80.

55. «Хочу передать душу городов...» (в редакции «Иностранной литературы»— французский писатель Роже Шатоне).— ИЛ, 1975, № 2. с, 253—254.

56. Там же, с. 253.

57. Chateauneu R. Les brasiers. P., 1964. Рус. пер.: Шатоне Р. Искры.—ИЛ, 1967, № 11. См.: Трущенко Е. Социалистический реализм во французской литературе. М., 1972, с. 340—342.

58. См.: Gamarra P. Les livres nouveaux.— Europe, 1964, novembre —decembre, N 427-428, p. 288.

60. Из письма Ф. Наркирьеру от 22 апреля 1976 г.

61.«Я, разумеется, не верю в величественного старого господина, который восседает в облаках в окружении ангелов и серафимов. Но перед бескрайним величием и перед бесконечным чудом этого мира я начинаю верить, что существует необходимость, постоянной составной частью которой является человеческая совесть, что в мире ничто никогда не исчезает. Я верю в вечное, постоянное и необратимое изменение всех вещей на свете. Я верю в то, что жалоба униженного постоянно раздастся в глубинах бесконечности, что ничто не происходит зря и случайно, что связь причин и следствий покоится на математическом законе вселенной и что мир, не будучи механистичным, представляет собой спряжение непреложных принципов. Так, к примеру, убийство ребенка в Освенциме или во Вьетнаме или кусок хлеба, в котором отказали тогда, когда могли его дать,— все это написано к великой книге, вездесущей, постоянной, непреоборимой силой космоса, ибо мораль есть также необходимое создание космоса, конечный результат законов, непреложно сформулированных всем развитием сущего с начала вселенной, равно как и прерывистое строение материи и энергии, электромагнитное поле, константа Планка» (из письма Ф. Наркирьеру от 20 февраля 1974 г.).

62. Chateauneu R. Par la plus haute porle. P., 1973. Рус. пер.: ИЛ, 1977. № 11-12.

63. «Моя вина» (лат.).

65. Europe, 1973, N 535-536, p. 242.