Глава четвертая
ПРИЗРАЧНЫЙ МИР ЖЮЛЬЕНА ГРИНА
1
На место, освободившееся во Французской Академии с уходом из жизни Франсуа Мориака, в 1971 г. был избран Жюльен Грин. Как и подобает, Грин во вступительной речи воздал должное своему предшественнику, последователем которого он себя считал. У них было много общего. Обоим присуща глубокая религиозность: пройдя через ряд духовных кризисов, религиозность эта окончательно утвердилась как в жизни, так и в творчестве и Грина, и Мориака. Вместе с тем, будучи далеки от официальной веры, они стремились связать веру с защитой человечности. Подобно Мориаку, Грин отказывался от сомнительной чести именоваться католическим писателем1. Он не допускал самой мысли, что можно писать для того, чтобы пропагандировать религию. «Ведь это предполагает, что в конце книги главный герой — и уже во всяком случае читатель — обратится в Христову веру» 2.
«Редко кто,- писал он о Мориаке,- проникал столь твердо и уверенно в самые глубины человеческой души вплоть до самых темных ее областей... Я восхищаюсь Мориаком-человеком еще больше, чем Мориаком-писателем, ибо главное для него — не литература, а мучительные поиски истины» 3.
Многое их разделило в философских взглядах, в общественных воззрениях, эстетике.. Moриак прослеживал формирование, а зачастую и разрушение характера человека под влиянием среды, окружающих обстоятельств; Грин считал внешний мир отражением мира внутреннего, незримого и тем не менее всесильного. Будучи связанным с традициями французского критического реализма, писатель стремился соединить их с опытом некоторых модернистских течений.
Жюльену Грину пришлась по душе смелая деятельность Мориака в рядах движения Сопротивления. «Я счастлив,- говорил Грин,— что в освобожденной Франции 1944 года такое множество людей прислушивается к его голосу» 4. Если Мориак-католик стал примером писателя, связавшего свою жизнь с общественным служением, то Грин был долгие годы далек от политической деятельности (что не исключало, разумеется, осуждения им фашизма во время второй мировой войны). Всю свою жизнь, т. е. три четверти века, он провел вне политических партий и группировок.
Литературных кружков и групп Грин чуждался в неменьшей мера, чем политических. Он дружил с рядом известных французских авторов: Андре Жидом, Роже Мартен дю Гаром, но нe испытал сколько-нибудь заметного их влияния. Все это, вместе взятое, помогает понять особое место Жюльена Грина в современной литературе5.
В конце первой мировой войны служил в санитарных частях американской армии во Франции. Продолжал образование в университете штата Вирджиния в США. По возвращении на родину началась его литературная деятельность. В годы второй мировой войны (1940-1945) находился в США.
Ординарность повседневного бытия сторицей искупалась богатой, на редкость интенсивной внутренней жизнью. Оставаясь в кругу одних и тех же вопросов, в первую очередь антагонизма духа и плоти, рассматриваемого как антагонизм добра и зла, Грин постоянно решал их сквозь личностное восприятие. Крайний субъективизм в сочетании с глубокой верой характеризует его положение среди французских писателей нашего времени.
Внутренний мир писателя наглядно отражает основные жанры его литературной деятельности: дневник, автобиографические произведения, романы.
2
Отдавая должное художественным произведениям Грина, французская критика с редким единодушием ставит дневник выше всего им написанного. Действительно, дневник Жюльена Грина — явление примечательное.
Классический тип дневника во Франции принадлежит братьям Гонкур, стремившимся к максимальной полноте фиксируемых ими впечатлений. Тщетно было бы искать подобную полноту у Жюльена Грина. И дело отнюдь не в том, что в окончательном варианте писатель опускал многие политические реалии, теперь уже несущественные, или некоторые моменты эволюции своих религиозных взглядов, важные сами по себе, но, по мнению автора, не подлежащие оглашению. События внешнего мира, фиксируемые обычно скупо, лапидарно, являются основанием для размышлений, поводом для переживании, средством познать самого себя, вырваться из кричащих противоречий мысли, чувства, сознания.
прочитанным книгам. Но главное - мучительные размышления, спор с самим собой, доверительный разговор с читателем. Представленная в многолетней, почти полувековой эволюции картина религиозных, моральных, общественных, эстетических исканий может быть наиболее точно охарактеризована известными словами Ромена Роллана: «внутреннее путешествие». Перед читателем — духовная автобиография Жюльена Грина.
Вести дневник писатель начал в 1919 г. Ранние записи делались отрывочно, были, по признанию самого Грина, в достаточной мери поверхностными; они либо затерялись, либо были уничтожены автором. Первые систематические записи относятся к 1926 г. С осени 1928 г. дневник ведется систематически; привлекает внимание запись от 17 сентября 1927 г.: «Этот новый дневник , который я собираюсь вести как можно более регулярно, поможет мне, как я надеюсь, глубже разобраться в самом себе. На этих страницах и предполагаю осветить всю свою жизнь с максимальной точностью и откровенностью».
В 1937 г. Грин принимает решение печатать дневник, который выходит с 1938 г. со значительными сокращениями. Работа над дневником была прервана только на одни военный год (1939—1940). В настоящее время дневник насчитывает 9 томов 6.
В восьмом томе дневника «Прекрасное сегодня» имеется важная запись: «Этот дневник во многом отличается от того, что я вел в 1928 г., и все-таки главные мои заботы остались прежними, и я задаю себе все те же вопросы» (28 октября 1957 г.). Запись эта красноречиво свидетельствует как о единстве дневника, так и о наметившейся в нем эволюции.
С юношеских лет Грин разрывался между идеалом отшельнической, монашеской жизни и невозможностью подобный идеал осуществить. Неоднократно заявлял он о своей ненависти к политике и все отчетливее убеждался в том, сколь иллюзорны попытки от нее уйти. Это основное противоречие общественных воззрений писателя можно проследить на всем протяжении дневника. Иллюзии подобного рода сохраняются и в последней части, но год от года политическая действительность все более властно заявляет о своих правах.
общество. Вот запись от 14 июня 1931 г.: «Старый капиталистический мир рушится. Возникает новый мир. Нам давным давно пора убираться со своими предрассудками, своей полицией, своими армиями, гимнами и знаменами. Попытаемся протянуть руку тем, кто придет вслед за нами, в надежде, что они не откажутся с отвращением пожать ее. Они спросят у нас: «Что сделали вы для того, чтобы мы не были столь несчастными? Что сделали вы для сохранения мира?» Увы! Ничего».
«Человек с физиономией кухаря-убийцы распространяется о миролюбии Италии», 5 января 1931 г.); словами горького осуждения откликнулся он на заключение Мюнхенского соглашения.
Годы американской эмиграции стали в жизни Грина периодом активной общественной деятельности. Мобилизованный в 1942 г. в американскую армию, писатель ведет занятия с новобранцами, рассказывает им о Франции. Он регулярно сотрудничает на радио, обращаясь к своим соотечественникам, выступает в прессе. Широкую известность приобрела его статья «Честь быть французом». Грин восхищен мужеством участников движения Сопротивления, он возмущается злодеяниями гитлеровцев (в1946 г. он опубликовал в «Фигаро» гневную статью об Освенциме). Он продолжает вести дневник. Рассказы о встречах, беседах с друзьями, заметки о прочитанных книгах перемежаются сообщениями с фронтов: «После сорока двух или сорока трех дней воины Россия продолжает сдерживать немецкий натиск. Весь мир (в том числе и Германия) ошеломлен; ведь так часто нам повторяли (Германия прежде всего), что Гитлер непобедим. И мы так хорошо усвоили этот урок! А теперь вновь оживают великие надежды. Последние дни больше не повторяют: «Если Англия продержится...», а говорят: «Когда Германия будет разбита...» (август 1941 г.). На страницах дневника — взволнованный рассказ о подвижнической деятельности в немецком заключении и о трагическом гибели жившей во Франции «Матери Марии», в прошлом - поэтессы Е. Ю. Кузьминой Караваевой. С другой стороны, писатель не скрывает своего отвращения перед сытой наглостью американских буржуа и говорит о «скудости тех, кто обладает всем...» (9 октября 1941 г.). Грин упорно работает над переводом на английский язык Шарля Пеги, полагая, что перевод этот «поможет лучше понимать и любить Францию» (I мая. 1942 г.).
Судя по дневнику, Жюльен Грин оставался в плену идеалистических представлений о войне, которая рисуется ему прежде всего духовной драмой. Но опыт военных лет не прошел для писателя даром: он ясно понял всю несостоятельность позиции самоизоляции как для художника, так и для гражданина. В предисловии к двухтомному изданию дневника (1961) находим невозможное для раннего Грина признание. Отметив, что башен из слоновой кости давно уже не существует, он утверждает: «Хочет он того или нет, писатель является эхом мира, где он трудится, будь то война или восстание» 7.
Эволюция общественных взглядов Грина отчетливо выступает в последней, девятой части дневника «Остаток дней» (1972). Эпиграф, взятый из Евангелия от Луки, гласит: «Останься с нами, потому что день уже склонился к вечеру» (XXIV, 29). Особенность этой части в том, что действительность рисуется в восприятии человека, подходящего к концу жизненного пути: «Я вижу мир глазами человека, который собирается уйти. Все выглядит еще прекраснее из-за предстоящего в скором, очевидно, времени расставания» (7 декабря 1967 г.).
«Сквозь открытую дверь, окаймленную зеленью, я видел со своей постели красные кедры, что смыкаются друг с другом у входа в сад. Я читал и чувствовал себя счастливым. Что-то мне говорило: „Вот счастье, настоящее, самое простое, самое чистое, воспользуйся же им"» (23 июля 1971 г.). Нежданную радость приносят любимые авторы: «С восторгом прочитал „Первую любовь" Тургенева. Я понимаю чуть завистливое восхищение Джеймса этим писателем. Я и сам его испытываю. Я хотел бы уметь писать не как Джеймс, прости меня Господи, а как Тургенев» (16 марта 1968 г.).
Несмотря на мимолетные вспышки радости, пессимистические мотивы преобладают.
Бурные 60-е годы наложили свою печать на записи Грина. До читателя словно доносятся разрывы американских бомб над Вьетнамом. Как и подавляющее число французских писателей, он осуждает военное вмешательство в дела Индокитая. С глубокой болью воспринимает Грин страшное известие - убийство Мартина Лютера Кинга. Естественно, что писатель не мог обойти молчанием события весны 1968 г. Разделяя в целом точку зрения генерала де Голля, Грин внимательно приглядывается ко всему происходящему. Позиция его двойственна, временами ему кажется, что в мучениях рождается новое общество. Но, являясь убежденным противником насилия, он полагает, что насилие может погубить самые высокие идеи, заложенные в революционном движении. Тем не мелей при всех своих противоречиях и колебаниях Грин приходит к важнейшему для себя выводу: «Во время долгой прогулки в Тюильри я думал о той неприметной жизни, которую я веду, в то время как в Индии и в Пакистане идут ужасные бои.... До войны я не заметил бы эту взаимосвязь, потому что тогда мир еще не осознал, что все происходящее в одном уголке земного шара находит отклик повсюду, вплоть до жизни каждого из нас» (5 декабря 1971 г.). Так, на склоне лет писатель подошел к выводу, который многие французские авторы, связанные с прогрессивными силами своего времени, сделали куда раньше.
Грин отдает себе отчет в том, что отгородиться от бурного потока современной жизни невозможно, но по-прежнему ищет пристанища в царстве божием. В центре дневника — размышления писателя на религиозные темы. Дневник дает возможность проследить — с большей или меньшей, точностью — эволюцию религиозных воззрений Грина.
Воспитанный в духе протестантизма, Жюльен в начале 1916 г. переходит в католическую веру. Со всей силой юношеской страсти он мечтает стать святым, принимает решение уйти в монахи. Но уже тогда он болезненно переживает тягостное противоречие между предписываемой церковью аскезой и смутными еще влечениями плоти. За этим противоречием скрывается противоречие более глубокое: принятие мира или отказ от него. Но тогда, в молодости, реальная жизнь властно заявляла о своих правах. Вера в бога стала слабеть. В апреле 1919 г., возвращаясь с религиозной церемонии, Грин внезапно почувствовал, что не может расстаться с миром: «Неожиданно, само собой я сказал «нет», что и придало моей жизни другое направление. В ту же минуту спала огромная тяжесть — то была тяжесть креста. За один миг мне показалось, что передо мной открылся целый мир и что покидая своего рода средневековье, я очутился в эпохе Возрождения» (30 марта 1941 г.). Антиклерикальный смысл имеет принадлежащий перу Грина «Памфлет против французских католиков» (1924). В 1929 г. Грин от религии отходит.
преследовавший Грина страх смерти. Встречи с Жаком Маритеном, который доказывал писателю, что человек, свободный, ответственный за свои поступки, должен в первую очередь решить за отведенные ему годы жизни вопрос о своей бессмертной душе, способствовали преодолению увлечения метапсихозом и возвращению к католицизму. Весной 1939 г., в канун второй мировой войны, перед лицом надвигавшейся катастрофы, угрозы, нависшей над Францией, над цивилизацией, происходит «обращение» Жюльена Грина.
Религиозные сомнения Грина были весьма глубокими, если учесть, что на протяжении многих лет своей жизни он склонялся к неверию, а разрыв с религией воспринял в свое время как полное обновление.
В свете этих сомнений легче понять никогда не покидавшие писателя противоречия. Еще юношей он пытался создать свою собственную теологию на основе идеи абсолютной чистоты в помыслах и деяниях, чистоты духовной и физической. Отсюда — многочисленные заявления Грина о том, что секс ему отвратителен, ненавистен. И почти тут же он писал, что секс и сладострастие созданы богом, но люди по своей порочности этими божьими дарами злоупотребляют. Укорял себя в злоупотреблении ими. В дневнике встречаются тягостные признания: «Я очень остро ощущаю, сколь лицемерна всякая попытка примирить мою, наполненную удовольствиями, жизнь с требованиями религии» (21 апреля 1944 г.).
При всей сложности эволюции религиозных взглядов Грина, при всех отмеченных нами противоречиях на протяжении всей духовной жизни писателя сохранялось нечто постоянное, непреходящее. Как Франсуа Мориак, он вложит в религию гуманистическое содержание, отождествляя веру с любовью. «Последнее, самое последнее слово религии есть любовь, и никакого другого слова нет; оно охватывает и веру и надежду, это единственный ответ, который можно дать веку безверия» (2 сентября 1971 г.). Подобное понимание религии помогало писателю в непрестанных исканиях добра, укрепляло гуманные устремления, привлекало его симпатии на сторону униженных и оскорбленных.
При всей напряженности и искренности своих исканий, Жюльену Грину не дано было вырваться из порочного круга теологии. С одной стороны, он славит величие бога во всем и во вся. «Я это пишу, дабы с совершенной четкостью сказать, что нет мира аще не от Бога; счастье, истинное счастье — только в нем» (16 июля 1967 г.). С другой стороны, на каждом шагу возникает вопрос вопросов, мучивший не одного Жюльена Грина. Особенно часто возникает эта проблема перед лицом смерти: «В больнице молодой студент-практикант говорит монаху: «Я не могу разговаривать с самим собой и убеждать себя в том, что со мною говорит Бог. Бог не говорит. Бог молчит». Молчание Бога. Я думал об этом весь день» (30 марта 1949 г.).
представляется Грину «материальной реальностью». Иными словами, писатель имеет дело и с реальностью в ее привычном значении, и с той, которую он называет «реальностью вúдения» (22 октября 1931 г.). Главная реальность — вторая, и ее-то должно прежде всего запечатлевать. Французская критика отводит Грину роль «одного из самых драгоценных свидетелей незримого мира».
В эстетике Грина важное место отводится категории сновидения. Сон, наряду с музыкой, является средством перехода от зримого мира к незримому. В незримом мире логические связи до крайности ослаблены, что и позволяет создавать причудливые алогические образы («ошеломляющие образы», сказали бы сюрреалисты). Известно, что Грин знал опыты сюрреалистов, интересовался живописью Сальвадора Дали. Но вряд ли прав был Франсуа Мориак, называя Грина сюрреалистом. Грин исходил не из теорий - чужих или собственных, а из своего, совершенно особенного восприятия жизни. А это восприятие было в ряде случаев близко сюрреалистам.
В творчестве писателя, придающего столь значительную роль сновидению, большую роль играет подсознательное начало. Вслед за Фрейдом Грин рассматривал сновидение как проявление неудовлетворенного, вытесненного в подсознание желания. Но, отдавая должное психоанализу, он никогда его значения не переоценивал, полагал, что художник может глубже проникнуть в человеческую душу, нежели психолог (Фрейда писатель знал весьма поверхностно).
Подспудные связи с сюрреализмом, подчеркнутый интерес к подсознательному - все это сближает взгляды Грина с модернистской эстетикой.
Но в высказываниях писатели о литературе сквозит и иная, противоположная тенденция. Поздний Грин приходит к принципиальной важности выводу: жизнь выше литературы. В 1961 г. он пишет: «Самое главное — это печать романиста, имя которому - жизнь. Рассказывает жизнь очень длинно, неровно, зачастую плохо, твердит одно и то же, а вдруг отпустят такую фразу, что содрогнешься; она мастер в искусстве самых неожиданных поворотов, которые, впрочем, можно было предвидеть, будь мы более внимательны. Ведь мы имеем дело с самым хитроумным и самым искушенным романистом» 8.
— Фильдингом, Стендалем — Грин рассматривал роман как зеркало, в котором отражается жизнь. В статье «Возникновение романа» (1950) он говорит о двух типах писателя: «Истинный романист забирает то, что ему нужно для своего произведения у обоих миров - внутреннего и внешнего; очевидно, вместе с тем, что одни обращаются преимущественно к внешнему, другие — к внутреннему» 9. Не считая себя реалистом, Грин утверждает, что стремится к истине: «Говорить правду трудно, почти невозможно. Я пытался и продолжаю пытаться это делать» 10.
Как видно, эстетика Жюльена Грина столь же противоречива, как и его политические и религиозные взгляды. В его воззрениях на литературу отчетливо сталкиваются две точки зрения: модернистская и реалистическая. В разные периоды творчества, в разных произведениях возобладает та или иная тенденция.
Дневник Жюльена Грина занимает неповторимое место среди дневников других писателей. Грин утверждает, что французская дневниковая литература располагается между двумя полюсами - дневниками братьев Гонкур и Амьеля. Отдавая должное богатству материала, содержащемуся в дневниках братьев Гонкур, писатель дает им незаслуженно суровую оценку. «Жизнь души, весь неотделимый от нас внутренний мир не интересовал братьев Гонкур ни в коей мере. И чтение этих одиннадцати томов, до крайности насыщенных фактами, оставляет странное впечатление пустоты, впечатление суеты, говоря словами Экклезиаста» 11.
переживания. Жюльен Грин, занося в дневник конкретные факты повседневной жизни, откликаясь на отдельные политические события, детально восстанавливает внутренний мир своих интеллектуальных исканий и духовных размышлений.
Автор дневника получал много читательских писем, зачастую от людей весьма от него далеких по общественному положению, образованию, воспитанию. Полагая, что он не имеет права отрывать время от работы над дневником, Грин на письма не отвечал - он называл таким ответом очередной том дневника. Считая себя в достаточной мере далеким от того, что происходит в мире, Грин свою популярность не преувеличивал. Тем не менее он имел основания утверждать: «... мои заботы, мои надежды и мои сомнения разделяются многими людьми, чье призвание — писать». Действительно, искания Грина оказались типичными для той части французской интеллигенции, в первую очередь художественной, которая на протяжении последнего пятидесятилетия безоговорочно осуждала фашизм, но не нашла в себе сил примкнуть к прогрессивным силам нашего времени, чем и объясняются ее вечные колебания и противоречия во всех сфеpax деятельности.
3
Дневник - наиболее полная и точная картина многотрудных исканий писателя. В ином художественном ключе искания эти получают отражение в автобиографических произведениях Грина. Замысел написать подробный рассказ о своей жизни возник у него очень рано — еще в конце 20-х годов, но реализовываться он начал лишь в конце 50-х. Опубликовав в 1950 г. «Мойру» и «Каждый в своей ночи» в 1960 г., романы во многом автобиографические, Жюльен Грин возвращается к давней мысли создать автобиографический цикл. «Снова охвачен желанием написать книгу о своей жизни»,— заносит он в дневник 17 июля 1959 г. Автобиография была начата 20 ноября 1959 г., а уже 2 января 1960 г. писатель отмечает: «Моя книга воспоминаний продвигается довольно быстро». В 1963 г. выходит первая часть—«Уйти на заре»12, в 1964—«Тысяча открытых дорог»13, в I966--«Дальняя земля»14 — последняя часть — «Юность» 15.
Вышедшие четыре кyиги охватывают жизнь писателя, начиная с раннего детства до середины 20-х годов, т. е. до появления первых произведений Грина. Это примерно то время, когда Грин берется вести дневник. Таким образом, рассматриваемые вместе, автобиографическая тетралогия и дневник дают целостное представление о всей жизни Жюльена Грина.
Взятый из Водсворта эпиграф первой части гласит: «Ребенок — отец человека». Грин обращается к истокам и начинает повествование с самых первых впечатлений.
Воспоминания детства и все последующее изложение подчиняются неким общим целям, что и определяет специфику автобиографических произведений Грина. Он говорит: «Если бы я все время наводил порядок в своих записях, книга эта стала бы самой обыкновенной автобиографией. А я желаю написать нечто иное. Я предполагаю устремить свой взгляд туда, куда заглядывал лишь случайно, я хочу осветить ту часть сознания, которая так и остается неясной по мере того, как мы от детства удаляемся, показать, как произрастало доброе семя, брошенное щедрой рукой Господа, и дурное семя, брошенное Сатаной»16. Такова авторская задача, которая в значительной мере определяет все дальнейшее изложение.
«тишина монастырей, живая и глубокая, а надменная и неуживчивая тишина богачей». В эти годы закладываются основы религиозного воспитания, в котором особую роль сыграла мать Жюльена.
Настольной книгой этой глубоко ворующей женщины была Библия, которую она ежедневно читала детям вслух, давая свое, материнское истолкование. Так, при ведя слова апостола Иоанна «Бог есть любовь», она говорила: «Дети мои, любите друг друга». Автор добавляет: «Кажется, что в этих словах выражен сокровенный смысл религии. До чего же была права наша мать!» Отсюда и лежит далекий путь к попыткам гуманистического истолкования религии писателем Жюльеном Грином.
Хотя мальчик и чувствует всегда незримое присутствие бога, его одолевают искушения. Очень рано в этой сложной натуре определяется характерная черта — крайне чувственное, а с точки зрения церкви - греховное восприятие искусства. В сознании ребенка навсегда запечатлелись обнаженные тела грешников на известных гравюрах Гюстава Дорэ к дантовскому «Аду». Комментируется это следующим образом: «Враг рода человеческого отбросил на меня свою тень». Через всю молодость Грина проходит стремление сохранить «чистоту», стремление, которое возводится в ранг богословской добродетели («У меня было устрашающее представление о «чистоте», которое, возможно, и лежит в основе той особой теологии, которая складывалась у меня в голове»). И тут же Грин с откровенностью, напоминающей Руссо, фиксирует свои плотские искушения.
Разрыв между религиозным и чувственным, как мы уже говорили применительно к дневнику, вырастает в антагонизм мирской жизни и отшельничества. В этот первый период жизни Грина - до службы в армии — побеждает начало религиозное. С той, правда, особенностью, что из протестанта он становится католиком, убежденным, фанатичным. Тогда и принимается решение стать отшельником, удалиться в монастырь.
В те же годы складывается важнейшая черта мировосприятия Грина — вера в реальность незримого. От детских впечатлений (так, мальчику казалось, что платья и костюмы сами передвигались на вешалках) он постепенно приходит к мысли о том, что в отличие от окружавшего его мира «существует другой мир, и этот другой был настоящим». Грин видит его с отчетливостью визионера, возводя галлюцинацию в систему восприятия. Задолго до того, как Грин стал писать, у него сложилось представление, что единственно важным, единственно достойным быть зафиксированным в памяти, в искусстве является воображаемый мир.
значению событиями. Складывается впечатление, что юноша, уходя в себя, стремится отгородиться от всемирно-исторической трагедии. Так, прочитав «Огонь» Барбюса, Жюльен испытал шок, но шок этот только заставил его замкнуться в себе еще глубже. Однако наступил момент, когда закрывать глаза на войну стало невозможно. Как-то из госпиталя, расположившегося на втором этаже лицея, до слуха Жюльена донесся душераздирающим крик. «Для меня этот крик означал войну... Передо мной раскрывался мир, существование которого я не мог больше игнорировать». Летом семнадцатого года Жюльен Грин бросил лицей и пошел в армию добровольцем.
На войну он отправился, исполняя волю отца, которого слушался во всем и всегда. Это весьма существенная особенность юноши, характер которого формировался не в противостоянии, а в подчинении — людям, обстоятельствам. Подобного рода пассивность, нерешительность помогает понять крайнюю нерешительность Грина, его метания между земным и небесным.
Колебания усилились в годы военной службы, о которой и рассказывается в «Тысяче открытых дорог». О событиях фронтовой жизни Грина в санитарных подразделениях американской армии сначала во Франции, затем в Италии говорится по-прежнему скупо. Важны не сами события, а лишь реакция на них. Так, вид убитого солдата рождает в сердце Грина сохранившуюся на всю жизнь ненависть к войне. Как истый христианин, он дает обет никогда и ни при каких обстоятельствах не убивать. Beрой в бога объясняется и его поведение на фронте: совершенно уверенный в том, что господь не допустит его смерти, он проявлял большую храбрость и, в отличие от своих товарищей, никогда не скрывался в убежище во время бомбардировок. Утверждая, что только религия является истиной, он укрепляется в своих идеалистических представлениях. Его не покидает мысль о том, что «война, вся война, возможно, была иллюзией, или, точнее, проекцией во внешний мир того, что было в нас самих».
— будь то в Италии, будь то в оккупационной зоне в Германии, последнем месте военной службы Грина. Впервые Грин вырвался из замкнутого мирка семейной жизни и лицея на простор «тысячи дорог». Он убежден, что порвать с этим, даже страшным миром невозможно.
Именно тогда он освобождается «от тяжести креста»: в один из пасхальных дней 1919 г., выходя из темного склепа, где служили обедню, он был потрясен видом «залитой солнцем улицы, торжествующей синевой неба». Конечно, до наступившего через десять лет разрыва с религией было еще далеко, но первая трещина уже наметилась. А пока что Грин ищет третий путь между прекрасным чувственным миром и монастырем, богом и сатаной. Тщетные поиски этого пути будут продолжены в Америке, куда по воле отца Жюльен Грин отправится в сентябре 1919 г. и пробудет до июня 1922 г.
— завершить образование в «дальней земле», в университете штата Вирджиния, где Грину предстояло проучиться три года. В Америке усиливается то чувство одиночества, от которого он много страдал и в лицее, и в армии. Родители Грина жили ветхозаветными представлениями о войне Севера против Юга и продолжали оплакивать поражение южан. Сходные представления бытовали в 1920 г. и в кругу американских родственников Грина. Иное дело — в университете, где училось немало выходцев из северных штатов, деловых, практичных парней, которых гражданская война XIX в. волновала меньше всего. Грин оказался в обществе так называемых джентльменов из Вирджинии, «которые позволяли себе любое излишество». Жюльен считал, что он попал к варварам.
При всей своей молодости Жюльен Грин был личностью; больше всего он боялся утратить самого себя. Но как в таком случае поступать? Как вырваться из круга одиночества? С этими вопросами Жюльен обращается к своей сестре Люси. «Здесь,— сказала она,— надо поступать, как другие. Ясно?» В одной фразе она резюмировала все, что мне так не нравилось в Америки,— тиранический конформизм, против которого все во мне бунтовало».
Но взгляды Жюльена эволюционировали мало. Всякие общественные перемены он неизменно связывает с религией. В ответе товарищу, предрекавшему в скором времени «большевистскую революцию» во Франции, Грин написал, что «если он хочет революцию, то пусть ищет ее в Евангелии». По-прежнему Грин подвержен галлюцинациям, по-прежнему стремится он проникнуть в незримый мир, теперь — при помощи музыки. Он пишет, пишет больше, чем прежде, дабы «попытаться создать воображаемый мир. где мог укрыться от непрерывных чувственных терзаний». Характерное для Жюльена раздвоение между религией и плотскими соблазнами достигает апогея.
По возвращении во Францию летом 1922 г. Жюльен оказывается снова в кругу родных. Материальные затруднения. переживаемые семьей, побуждают автора «Юности» к литературным занятиям. «Я не говорил себе, что стану писателем, я просто писал». Напряженный труд приносит плоды: в начале 20-х годов в периодической печати появляются критические эссе Грина — об Уильяме Блейке, Байроне, Семюэле Батлере, Джеймсе Джойсе. «Ревю де памфлетер» печатает «Памфлет против французских католиков». Памфлет привлек внимание Макса Жакоба и Жака Маритена. В 1926 г. увидел свет первый роман Грина «Мон-Синер». Перед начинающим писателем открываются двери литературных салонов. Он слушает пространные речи неистощимой Анны де Ноай, издали смахивающей на дрозда. С трудом сдерживает ироническую улыбку худощавый элегантный Мориак. Неудержимый поток слов поэтессы прерывает точно поставленным вопросом чернявый господни с военной выправкой. Это Анри Массис. Раньше — в 1924 г.— Грин познакомился с Андре Жидом. Запомнилась его внешность: «Лицо само по себе оставляет впечатление спектакля, из которого не хочется ничего упустить. Высокий, удлиненный лысиной, великолепный по пропорциям лоб возвышается над черными бровями и глубокими глазницами, в которых отливают темным и жестким блеском зрачки...» Юности — житейской и литературной — пришел конец.
Итак, на склоне лет Жюльен Грин, подобно Франсуа Мориаку, написал автобиографическое произведение «о подростке былых времен». С учетом жанровых особенностей в книгах обнаруживается немало общих черт. В обоих случаях речь идет о религиозном юноше, который разрывается между велениями веры и плотским влечением, у Грина особенно острым и мучительным. Оба страдают от одиночества, связанного как с воспитанием, так и с тем, что натура у них незаурядная — оба станут известными писателями. В рамках автобиографического цикла Грин создает убедительный образ подростка, оторванного от реальной действительности, мечтателя-идеалиста, запутавшегося во внутренних противоречиях. Подобный образ должен был, в представлении автора, противостоять юным материалистам и атеистам наших дней, утверждающим себя в активной деятельности.
в секреты подсознания, совершить путешествие в глубины собственного «я». Отличительная особенность рассказа о самом себе — совершенная откровенность в разговоре с читателем. Откровенность объясняется стремлением к максимальной правдивости и полемически направлена против авторов, которые охотно представляют самим себе «щедрое отпущение грехов».
Как это свойственно автобиографическим произведениям, точка зрения юного рассказчика соотносится с точкой зрения умудренного жизнью автора, корректируется ею. Одна из особенностей автобиографии Грина состоит в том, что первое, непосредственное восприятие факта решительно доминирует над последующей — спустя сорок лет — оценкой. Ребенок диктует, а взрослый человек записывает, любил говаривать Грин. Он подчеркивал, что его автобиографию нельзя попять, не принимая во внимание, что она написана сначала лицеистом, затем солдатом, наконец — студентом, но отнюдь не человеком, живущим в 1965 г. «Его роль сводится к тому, чтобы попытаться понять». Подобное соотношение восприятия и его трактовки придает повествованию свежесть и непосредственность, а известная наивность преодолевается никогда не покидающей автора иронией. («„Он курит, подумал я. Настоящий христианин не курит". Очевидно, потому, что в Новом завете не курили»).
Уже в дневнике появляется элемент художественного обобщения, когда писатель, словно мимоходом, набрасывает зарисовки современников. Более высокая степень обобщения - в автобиографической тетралогии, где, проходя через десятилетия, воскресают образы родителей, сестер, товарищей. Но в этом жанре автор, естественно, мог писать только о реально существовавших лицах, а сюжет был заранее запрограммирован. «Что стало бы с этой книгой («Дальняя земля».— Ф. Н.), если бы я сделал из нee роман? Я написал бы ее иначе, я транспонировал бы, повысил тон, сгустил краски, укрупнил персонажей, сочинил, возможно, несколько эффектных сцен, восстановил по памяти длинные разговоры. Ничего этого я не сделал, предпочтя вымыслу простую правду, без каких-либо ухищрений» 17. В своих романах Грин пошел по первому пути. Писатель определил сам соотношение автобиографии с романом. Более сложной, зашифрованной представляется связь между романом и дневником. Романы Грина, по его собственным словам, являются «этапами долгого внутреннего путешествия» (20 января 1947 г.). Это определение может быть с полным основанием отнесено к различным частям дневника. И нам уже не кажутся парадоксальными слова Грина: «Мой настоящий дневник — эти мои романы». Ведь в романах писатель имел возможность сказать обо всем том, что, по разным причинам, он должен был обойти молчанием в дневниковых записях. В более широком смысле это значит, что все основные мотивы, содержащиеся в дневнике, получают развитие в мыслях и чувствах множества созданных автором персонажей. Писатель крайне субъективный, Жюльен Грин мог сказать (имея в виду «Левиафана»): «Вот правда об этой книге: все персонажи романа — это я». В большей или меньшей степени слова эти относятся и к другим героям писателя.
4.
Читателю, знакомому со всем творчеством Грина, бросается в глаза внутреннее единство его романов. Единство это подчеркивал и их создатель: «Меня особенно поражают бесконечные соответствия между персонажами всех моих сочинений, перекличка между романами, которая превращает двенадцать книг в единое повествование, воспроизводя маршрут, по которому я следовал, сам того толком не зная, с самого детства. И только Жаку Пети 18 » (4 декабря 1969 г.). Единство это не исключает, а предполагает длительную эволюцию творчества (сосредоточивая свое внимание на последних романах Грина, мы считаем необходимым обозначить основные моменты этой эволюции).
Первые романы Грина создаются во второй половине 20-х годов, в период, когда он начал отходить от католицизма. Проблемы религиозного порядка в них почти не ставятся, а сама религия не объявляется панацеей от всех бед. Постепенное освобождение от иллюзий христианской веры и какой-то мере помогало писателю взглянуть на мир трезво, без предвзятости, объективно. Действительно, ранние романы Грина выдержаны в основном в ключе реалистическом. Но отсутствие каких бы то ни было обществеyных перспектив, с одной стороyы, невозможность разобраться в противоречиях своего духовного мира — с другой, способствовали созданию крайне мрачной атмосферы. Жизнь в равной мере монотонна и бессмысленна в американской усадьбе («Мон-Синер», 1926) и во французской провинции («Адриенна Мезюра», 1927; «Левиафан», 1929). Все попытки вырваться из замкнутого круга опостылевшего бытия не только не приносят успеха, но зачастую оборачиваются преступлением (у Грина оно возникает обычно как реакция на находящуюся под запретом страсть). Удел преступных персонажей Грина — смерть, безумие, тюрьма. По словам Габриэля Марселя, писатель создает мрачный мир «тоски и откровенного насилия» 19.
Итогом раннего творчества Грина стал роман «Обломки» (1930; русск. пер. 1935) 20, по его собственному определению,— роман «неподвижный». В микромире буржуазной семьи — Филипп Клери, его жена Анристта и свояченица Элиана — ничего не происходит и произойти не может. Персонажи отделены друг от друга стеной взаимонепонимания; они пассивны, не способны к какому бы то ни было активному действию. Всякая попытка что-либо изменить - влюбленная в Филиппа Элиана пытается уйти из дома, Анриетта обманывает мужа - - заранее обречена на неудачу. В конце романа отношения между тремя действующими лицами остаются теми же, что и в начале. Рисуя распад личности своих персонажей, Грин впервые дает этому распаду конкретный социальный адрес. «Я хотел назвать свою книгу «Сумерки». Но сумерки чего?
Разумеется, буржуазии. Подумав, я решил назвать книгу «Обломок крушения». Я имел в виду утопленницу из первой славы. Обломок — это и главный герой. Быть может, правильнее — обломки» (17 декабря 1931 г.).
Действительно, в этих романах, в «Обломках» в особенности, писатель создает в достаточной мере типические образы французских буржуа. Не раз отмечались детализированные описания Парижа и провинции, выдержанные в традициях Бальзака и Флобера. Огромное значение, придаваемое наследственности, биологическому началу, половому инстинкту, говорит о связях Грина с натурализмом. Но метод Грима представляется нам более сложным. Персонажи Грина дошли до предела отчужденности. В «Обломках», где действие отсутствует, все и вся возвращается к исходной точке, три человека соединены не столько материальными интересами, сколько взаимной ненавистью. Отсутствие точных примет времени способствует тому, что чувства героев Грина абсолютизируются и могут восприниматься совершенно абстрактно, метафизически. Так, три парижских обывателя, обреченные на бесконечное взаимное терзание, словно предвещают романы и драмы Сартра (назовем в первую очередь пьесу «При закрытых дверях»). Тут намечаются точки соприкосновения Грина с экзистенциализмом. Мир его героев — это мир людей, лишенных права на коммуникацию, подверженных закону всеобщего отчуждения. В дневнике Грин пишет: «Человеческое существо отделено от всего человечества стеной, которая почти никогда не может быть разрушена. В этом и заключается драма каждого из нас». Необходимо, однако, учитывать, что Грин начал писать свои романы примерно на десять лет раньше первых экзистенциалистских вещей Сартра. И шел он, как всегда, не от теорий, а от собственного мрачного взгляда на мир, связанного с верой в предопределение и догмат о первородном грехе (в послевоенные годы писатель сближается не столько с Сартром, сколько с представителями христианского экзистенциализма).
У раннего Грина намечаются и другие художественные тенденции, связанные с модернизмом. Описания парижских улиц, по которым ночью бродит Филипп, поражают своей точностью, зрительной наглядностью. Но точность эта — лишь средство для того, чтобы читатель, следуя за автором, попал в нереальный, потусторонний мир, который, с точки зрения Грина, и является подлинной реальностью. «В любом большом городе есть такие места, которым лишь сумерки возвращают их истинное лицо... То, что днем смеялось, принимает трупный оттенок, то, что было черным, мертвенно бледнеет и поблескивает похоронным блеском, радуясь, что пришел его час существовать... Этот фантастический мирок, где ничто не дышит, ничто не растет, но где все в брожении, в сплошных гримасах, кажется театральными подмостками, и вот-вот начнется некое тайное действо» («Обломки»),
Другой путь в незримый мир лежит через сновидение. Проснувшись рано утром, Элиана выходит из дому и попадает в странную, страшную, загадочную страну. «Все мешается в голове, в глазах темнеет. Колея, за которой следит ее безжизненный взop, и та прячется в тумане; тогда, как слепая, Элиана тянет во мраке руки, из-под ног срываются камни и катятся по склону с прерывистым грохотанием». Длинное, полуфантастическое описание заканчивается краткой ремаркой: «Тут она проснулась...» Обращение ко сну как источнику ясновидения, постижение ночью истинного мира за его обманчивыми очертаниями, вся система неожиданных, порой алогичных образов свидетельствует о связях с сюрреализмом. Так реализм, оставаясь основным началом метода Грина, приходит в соприкосновение с модернистскими течениями.
— наметившуюся эволюцию:
«В «Адриенне Мезюра» выведен я, окруженный запретами, которые сводили меня с ума. То же самое в «Левиафане». Там показан человек, которого желание толкает на преступление: все книги дышат страстью и преступлением, логическим следствием неудовлетворенной страсти. В 1930 г., когда были сняты все запреты (имеются в виду запреты, налагаемые религией — Ф. Н.), я написал неподвижную книгу «Обломки». С «Визионером» и «Полуночью» возрождается желание чего-то иного, ибо духовное начало так или иначе снова занимает слое место» (6 июня 1961 г.).
«Обломки» — заключительное произведение раннего творчества — таили в себе различные возможности. От романа о распаде буржуазной семьи, перекликающегося с романами Мориака, «Хроникой Паскье» Дюамеля, путь мог лежать в разные стороны: и к «Семье Тибо» Роже Мартен дю Гара, т. е. к усилению социального звучания произведения, к последовательному реализму, или к усилению уже наметившихся черт модернизма, к поискам выхода в мире фантастики и сновидений. Реализованной оказалась вторая возможность: писатель, связанный идеалистическими постулатами своей эстетики, отходит все дальше от правды жизни.
Манюэль, герой романа «Визионер» (1934) 21, обладает «волшебным даром видеть вещи такими, какими они на самом деле не являются». Он пытается бежать от действительности, создавая вымышленный мир замка де Негретер. Центральная часть романа, озаглавленная «То, что могло произойти», и рисует жизнь в замке. Автор констатирует наличие двух, связанных друг с другом миров, отдавая явное предпочтение миру мечты. Реальность принесла рассказчику одни мучения, которые продолжаются и за гранью существующего. И тогда, правда, еще туманно (Грин был в ту пору неверующим) возникает религиозная идея, идея бога, которая словно витает над романом.
Отлично подметив явственный отход писателя от реализма, Андре Жид сказал, что Грину суждено принести во французскую литературу нечто новое, С другой стороны, Жак Маритен признавался автору «Визионера» в том, что он романом напуган: он опасается, что отныне творчество Грина «целиком погрузится в сновидение» 22.
«Полночь» (1936) 23 остается в том же кругу видений, что и «Визионер». Но идея бога появляется в творчестве Грина не сразу.
Роман «Варуна» (1940) 24 был начат в период увлечения Грина восточной мистикой, буддизмом. «Варуна», согласно ведической мифологии, означает «ночное небо... оно знает все о проступках людей и следит за тем, чтобы виновники понесли заслуженную кару». Под знаком Варуны и развертывается сложное, написанное в духе метапсихоза действие романа. Книга вызревала на протяжении нескольких лет, писать ее Грин начал в 1938 г. В ходе работы отчетливо сказалась духовная эволюция автора. Как известно, в 1939 г. он возвращается к католицизму. В религиозном духе переделывает Грин уже написанный текст. Идея метапсихоза все больше отходит на задний план, уступая место идее бога. «Третья часть,— замечает в дневнике Грин,— полностью католическая» (23 февраля 1941 г.).
В романе, создававшемся в канун и во время второй мировой войны, точки соприкосновения с современностью только угадываются. В «Варуне» сделан дальнейший шаг как в области фантастического, так и на пути сближения с католицизмом.
«Варуны» в романическом творчестве Грина наступает перерыв. В годы войны все внимание писателя поглощала журналистика и более тщательное, чем когда-либо, ведение дневника. Во второй половине 40-х годов, точнее, в 1948 г., намечается новый религиозный кризис, о котором сам писатель говорит весьма туманно. Возникает также мучительный вопрос: имеет ли он вообще право писать романы. Снова, уже на склоне лет, писателя мучает давний конфликт между плотью и духом, мирской жизнью и самоизоляцией. Откликом на эти мучительные искания, попыткой ответить в прозе на вопросы, не решенные в действительности, и стал роман «Мойра» (1950) 25.
Молодой протестант по имени Джозеф Дэн прибывает, как некогда юный Грин, в провинциальный американский университет, чтобы продолжать там свое образование. Наделенный особой притягательной силой, Джозеф тем не менее ни с кем не может сблизиться: он пуританин по вере, натуре, призванию. Ему хотелось бы подружиться с Брюсом Прело, но знакомство заканчивается исступленной дракой, в которой Джозеф готов был его задушить. Единственный человек, с которым Джозеф сближается,-- скромный и тихий Дэвид Лэйрд, мечтающий стать священником. В дальнейшем Брюс становится демоном-искусителем, а Дэвид — ангелом-хранителем Джозефа.
В центре произведения — смертельным конфликт между Джозефом и Мойрой, обольстительной и развратной женщиной. Имя Мойра значит по-гречески «судьба»; оно значит и Мария, имя, связаннос с надеждой на прощение. Испытывая к Мойре влечение, Джозеф всячески этому чувству противится: девственник, фанатически преданный религии, он считает своим священным долгом соблюдать «чистоту». Но, легко поддаваясь зову плоти, не в силах обуздать страстное желание, Джозеф овладевает пришедшей к нему на свидание Мойрой. Она — его судьба. В ту же ночь он убивает Мойру, задушив ее одеялом. Расправляясь с Мойрой, Джозеф наносит, как ему кажется, удар по всему плотскому, т. е. в его представлении порочному. После убийства Мойры Прело предлагает Джозефу бежать, Дэвид - предать себя в руки властей, покаяться и молиться о милосердии божием. Джозеф слушается этого совета. В конце романа брезжит надежда на прощение грешника.
Несмотря на многие, характерные для Грина неясности, трудные для логического истолкования, можно утверждать, что в романе осуждается пуританство в крайних своих проявлениях. Вместе с тем автор отказывается вынести приговор преступнику. Во всем, что касается дальнейшей судьбы Джозефа, автор полагается на божественное и человеческое милосердие.
По сравнению с «Визионером» и «Варуной» Грин сделал в «Мойре» шаг по пути к реализму. Ирреальный мир отступает далеко на задний план, он скорее чувствуется, чем видится. Убеждает обстановка, в которой развивается действие. Автор создал несколько типических образов студентов университета. Но не обстоятельства, а религиозная идея, которая лежит в основе произведения, заставляет действовать главных персонажей с тем, чтобы даровать надежду на прощение человеку, нарушившему заповедь «Не убий».
— «Каждый в своей ночи» (I960) 26. Смысл романа раскрывается в эпиграфе, взятом из Виктора Гюго: «Каждый человек в своей ночи направляется к свету» («Созерцания»). К свету и направляется Уилфред Ингрем — главный герой романа.
Действие начинается с приезда Уилфреда, скромного продавца мужских рубашек, к богатому дядюшке Горацию, который находится при смерти. На вокзале Уилфреда встречает коляска с молодым кучером. Красота кучера до такой степени поражает Уилфреда, что он не решается к нему обратиться, когда роняет по дороге перчатку. Случай, которому автор придавал большое значение, помогает понять ход повествования, которое ведется в духе учения Фрейда о подсознательном.
У изголовья умирающего раскрывается основная ситуация романа: на смертном одре Гораций, развратник и богохульник, просит Уилфреда за него помолиться. По замыслу автора, сам Уилфред, раздираемым внутренними противоречиями, приносит мир другим людям.
Образ Уилфреда строится на контрасте образу Джозефа, главного героя «Мойры». Джозеф — религиозный фанатик, у которого за верой в бога стоит болезненная чувственность; Уилфред — до крайности чувственный человек, в душе которого дремлет религиозное чувство. Знакомые и родственники, не подозревая о разгульном образе жизни Уилфреда, ждут от него света, который он им и дает. Это предназначение Уилфреда отчетливо раскрывается на примере двух параллельных его жизни судеб — его приятелей Фредди и Томми: оба в конце концов обретают веру.
В предисловии к изданию 1973 г. Грин писал, что все персонажи его романа образуют одно действующее лицо, а именно — его собственное. В первую очередь это относится к образам Уилфреда, Энгеса и Макса.
Энгес, двоюродный брат Уилфреда, состоятельный молодой человек, буржуа, ведет распутный образ жизни. Запутавшийся в своих земных делах безбожник Энгес не может рассчитывать на помощь неба, но и в его груди таится надежда на прощение.
Случайный знакомой Уилфреда поляк Макс — самый сложный и противоречивый образ романа. Это психически больной, опустившийся человек, «безумие которого,— по словам автора,— исполнено здравого смысла». В его болезненном сознании вера в бога причудливо перекликается с безверием отчаяния. Подобно другим персонажам романа, Макс терзается искушениями плоти: он гомосексуалист, как и Энгес, влюбленный в Уилфреда и вместе с тем его ненавидящий. Последняя встреча на пороге публичного дома. Макс выстрелом из пистолета убивает Уилфреда. Если поначалу Уилфред пришел к Максу с извинениями, то теперь Макс умоляет умирающего его простить. Губы Уилфреда произносят: «Да...»
К последней встрече с Максом Уилфред прошел нелегкий, исполненный драматизма путь. Страдание, по мнению автора, «очищает» Уилфреда. Теперь, перед смертью, бог для него всё.
«Я прожил долгие годы. Никогда в жизни не видел я на лице человеческого существа такого выражения счастья, как то, что освещало черты мертвого Уилфреда. Применительно к нему слово смерть не имело никакого смысла. Он был жив, жив! Я простоял с минуту в полном изумлении. потом я услышал, как задаю вопрос священнику: „Все кончено?" Он ответил: „Да, если понимать под этим, что сердце перестало биться"».
Более лаконично эта мысль выражена в авторском предисловии к изданию 1973 г.: «... выстрел из пистолета посылает его прямо в рай». Уилфред, сам того не ведая, выполнил божественное предназначение: во мраке своей ночи он помогал другим прийти к свету. Тем самым он спас самого себя.
На первый взгляд может показаться, что роман «Каждый в своей ночи» — произведение реалистическое. Действительно, как и в первых романах Грима, фантастическое начало отсутствует, или, точнее, присутствует как нереализованная возможность. По-прежнему правдиво дается внешность персонажей, все реалии окружающей их действительности. Но другие художественные средства (мы говорили уже о специфической роли параллелизма) утверждают дорогую для Грина религиозную идею. В угоду этой идее, и только ей, строятся параллельные или прямо противоположные жизненные пути персонажей. Как это свойственно многим произведениям модернистской литературы, действие не локализовано во времени (только по аналогии с дневником и автобиографией можно предположить, что оно относится к началу 20-х годов). Снова, как и в «Обломках», отчетливо выступает связь Грина с экзистенциализмом. Персонажи романа «Каждый в своей ночи», как это и следует из заглавия, страшно разъединены, каждый из них блуждает во мраке.
Произведение, в котором подытожено многое из того, о чем говорилось в предыдущих книгах,— полное одиночество персонажей, решающая роль подсознания в их мыслях и поступках, религиозное озарение (у Фредди, у самого Уилфреда), нереальность реального мира — является одним из самых декадентский произведений Жюльена Грина.
Но писатель еще не сказал свое последнее слово.
«Каждого в своей ночи» от «Другого» (1971), имело в жизни Грина особенно большое значение. Уже говорилось о том, что в «Остатке дней» писатель осознал невозможность стоять в стороне от общественной борьбы: об этом со всей определенностью свидетельствуют отклики на май 1968 г. Определенную эволюцию можно проследить и в эстетических взглядах Грина. Ведь после романа «Каждый в своей ночи» была написана в добротных традициях реализма автобиографическая тетралогия.
В эти же годы усиливается давний интерес Грина к классической русской литературе. Он издавна восхищался прозой Тургенева и Достоевского, театром Чехова (так, посмотрев на сцене «Дядю Ваню», он испытывает чувство «ни с чем не сравнимого счастья»).
В 1963 г., сразу же после выхода в свет первого тома автобиографической тетралогии, Грин, в сотрудничестве с Эриком Журданом, пишет киносценарий по повести Пушкина «Пиковая дама» (фильм режиссера Л. Кейжель вышел на экран два года спустя). Действие происходит в 1789 г. то в Санкт-Петербурге, то во Франции. Изменена концовка: приятели увозят Германна, Лиза бросается в реку (возможно, сценаристы пошли здесь по пути автора либретто). Главное отличие от повести Пушкина состоит, однако, в том, что всюду, где только могли, сценаристы усилили фантастическое начало.
В 1965 г., после завершении окончательной редакции третьего тома автобиографии, Грин, снова в сотрудничестве с Э. Журданом, пишет сценарий по повести Л. Толстого «Смерть Ивана Ильича». Грину Л. Толстой был ближе Пушкина, и отступления от оригинала здесь не столь значительны. Повествование от рассказчика заменяется, как правило, внутренним монологом Ивана Ильича, более, по мнению Грина, сценичным. Вводится новый эпизод: после того как Иван Ильич умер, увидев вместо смерти свет, сын его идет в сад. «Он подходит к клумбе. Молодая зелень блестит на солнце. В глубине сад залит солнцем. Сын Ивана Ильича идет к свету». Такой финал объясняется тем, что Грину нужно было оттенить дорогую ему мысль, что каждый человек, блуждая в своей ночи, обязательно приходит к свету. В целом же Грину удалось сохранить общий дух повести Толстого. Но сам писатель был, судя по всему, недоволен инсценировкой и от постановки фильма отказался. Опыт русской классики сыграл, очевидно, свою роль в работе Жюльена Грина над его последним романом «Другой».
На протяжении нескольких лет (с 1962 г. по 1968 г.) писатель тщетно пытался приступить к новому роману, и только в начале 1968 г. он неожиданно находит тему. В дневниковой записи от 18 февраля 1968 г. говорится: «Думал о женщине, которую знавал в Копенгагене в 1937 году. Считалось, что она находится целиком во власти своей невероятной чувственности. Она испытывала ко мне некоторую привязанность, но такую же привязанность она питала к очень многим». Далее Грин пишет о том, что во время оккупации чувственность толкнула эту женщину к немецким офицерам. После освобождения Дании она жила в полном одиночестве, всеми презираемая. В 1946 г. Грин вернулся в Копенгаген и разыскал, ее. Она встретила его холодно, недоверчиво, решила, что он «подослан, дабы шпионить за ней и заставить заговорить... Отчаяние этого лица, которое молодость покинула в тридцать лет, но которое все-таки не изменилось. В 1937 году она была молодой, милой, улыбающейся, насмешливой, теперь на нее легло проклятие».
— напечатан27.
«Другой» начинается с пролога (21 апреля 1949 г.), в котором читатель узнает о смерти Карин. Вторая часть— «Рассказ Роже: лето 1939 года»; третья часть — «Рассказ Карин: март—апрель 1949 года»; четвертая часть — «Смерть Карин 20 апреля 1949 года»).
Вторая и третья части, написанные соответственно от имени Роже и Карин, позволяют увидеть одних и тех же персонажей с различных точек зрения, дополняя и корректируя сложившийся у читателя поначалу образ (прием во французском романе в достаточной мере распространенный: на этом принципе строится, в частности, роман Андре Моруа «Превратности любви»). Если пролог и финал написаны от 3-го лица, то во второй и третьей частях повествование ведется от 1-го лица. Эта форма повествования для Грина излюбленная. В первоначальном вступлении к роману «Мойра» Грин писал: «... я до сих пор думаю, что рассказ от первого лица имеет перед рассказом от третьего лица то преимущество, что придает книге более убедительное впечатление. Автор не является больше создателем восьми или десяти персонажей; благодаря логической силе «я» он становится сам главным персонажем, ибо нельзя написать «я», не привлекая тотчас же частицу самого себя, как бы ни была велика роль вымысла» 28.
Писать от первого лица Грину помогало то, что в романе много автобиографического, не только в сюжетной канве, но и в самих характерах. «Перечитывая свою книгу,— заносит в дневник Грин,— я удивился, что до такой степени похожу на Карин. Один из моих друзей подсказал мне, что Карин по-гречески означает милосердие (charis, charm). Карин и Роже образуют один персонаж. Если их соединить, получится автор или почти он» (28 ноября 1970 г.).
Роман называется «Другой». Одни критики (Жак Пети, комментатор полного собрания сочинении Грина в издании Галлимара) утверждают, что Другой — это бог, которого мучительно ищут и наконец обретают герои книги; согласно противоположной точке зрения, Другой — это дьявол. Подобные истолкования представляются нам ошибочными или, во всяком случае, не определяющими. Ведь герои романа пытаются любой ценой вырваться из замкнутого круга одиночества. Другой — для Карин - это Роже, для Роже — Карин. Карин реализуется как личность в Роже, а Роже — в Карин. «Карин и я, мы были пристанищем друг для друга». И в этом гуманистический, земной, а отнюдь не теологический смысл романа и его заглавия.
— принципиальное значение диалогической формы и этом произведении Грина. Пользуясь терминологией М. М. Бахтина, можно было бы сказать, что «Другой»-- «большой диалог» между Карин и Роже. Автор — и в этом Грин напоминает Достоевского — не говорит от имени своих героев, а, перевоплощаясь и них, представляет каждому возможность высказаться до конца. Так возникает особая убедительность сталкивающихся в споре мнений, которая позволяет читателю — иногда помимо воли автора — сделать необходимые, вытекающие из повествования выводы.
— одаренная, удивительно привлекательная девушка. Человек с крайне развитой чувственностью, она в минуту откровенности признается Роже, что у нее все задатки проститутки. Роже был первым, кто дал Карин ощутить в полной мере силу ее чувственности. Карин умоляет Роже остаться в Дании — иначе она погибла. Роже, который уезжает во Францию в канун объявления воины, словно бросает Карин в объятия немецких офицеров.
Оставшись во время оккупации одна. Карин, далекая от всяких общественных интересов, не знавшая, что такое патриотизм, оказывается целиком во власти чувственного начала. «Оккупация сделала меня другим человеком,— признается она себе самой. — Школьница умерла, на ее месте - менада». Карин становится наложницей немецких офицеров, разъезжает в лимузинах по захваченному вермахтом городу. Отсюда ее кличка «Немка».
После войны Карин живет в Копенгагене в обстановке полнейшего остракизма: ни один житель города с ней не разговаривает. Она одинока, как и все персонажи Грина, но на этот раз одиночество социально, общественно мотивировано. «Раньше я была свободна, я не была, как сегодня, окружена толстыми стенами молчания».
В свое время атеист Роже без труда разрушил бесхитростную веру Карин в бога. Теперь Роже возвращается в Копенгаген, чтобы наставить ее на путь истинный.
«Надо, чтобы чувство завело ее снова в ловушку религии»,— замечает в дневнике автор (2 ноября 1969 г.). Ведь Роже и Карин продолжают любить друг друга.
Как справедливо указывает в комментариях к «Другому» Жак Пети, исключительно важное место в романе принадлежит образу «ловушки». Поначалу ловушкой для Роже представляется любовь Карин, затем — смерть на войне. («В самом центре жизни находится этот неумолимый механизм, который срабатывал безотказно».) В третьей части ловушкой для Карин оказывается божья благодать. Карин видит во сне огромный крест, который на нее опускается. «Она испустила слабый крик, крик зверька, угодившего в капкан». По совету Роже, Карин приходит к католическому священнику. «Ловушка... То серьезная, то шутливая манера говорить. Я учуяла хитрость». Вернувшись домой, она снова усматривает западню в речах «римского эмиссара». Образ ловушки возникает в заключительном эпизоде третьей части романа — последнем беседе со священником.
«... По сути дела,— сказала я, откидывая голову,- я попала в ловушку.
— В ловушку, Карин?
Поймите меня верно. Когда Господь ведет игру с дьяволом за спасение человеческой души, ему приходится плутовать.
— На этот раз дьявол проигрывает снова,— сказал он...»
В эпилоге Карин попадает в западню реальную: убегая по набережной от преследовавших ее бродяг, она оступается и падает в воду.
«Этой ночью она сможет развлекаться с покойниками»,— говорят один из бродяг.
Эта — одна из последних — фраза подготовлена сном Карин, в котором к ней являются призраки убитых немецких офицеров. Именно в эпизоде сна, что вообще характерно для Грина, наглядно раскрывается вся глубина вины Карин и предугадывается казнь за эту вину.
«Я заснула. Во сне я увидела молодого офицера в сером мундире. Он сел рядом со мной. Я ему говорила: ,,Вот ты и вернулся!" На что он со смехом отвечал: „В каком-то смысле вернулся, Карин". Я на него смотрела, а у него уже было другое лицо, которое я узнала: „Это ты! Я думала, ты там". Он покачал головой. „Russland", — сказал он. „Ты был так хорош собою!" Он рассмеялся, но вместо него смеялся другой, которого я тоже узнала, совсем молоденький, мальчик, вспоминать которого мне было немножко стыдно: он прибавил себе лет, когда пошел в армию, я говорила ему, что он похож на барабанщика, он преследовал меня, умолял. А теперь он, не моргая, глядел на меня в упор неподвижными глазами, и губы у него были бледные. Я спросила: „А ты, ты-то откуда?" Я скорее увидела, чем услышала, как на его губах сложилось слово: «.„Russlаnd"» . Он посмотрел на меня голубыми, без выражения глазами и прошептал: „Ты хочешь спать с покойниками, Карин?"»
«И не боитесь убивающих тело, души же не могущих убить» (X, 28). Бродяги, ставшие причиной смерти Карин, не могли убить ее душу: приняв веру, она навсегда стала «узницей незримого царства». И критик П. -А. Симон имел основания видеть смысл романа в «спасении души»29 .
Карин прощает бог; прощают и окружающие «немку» люди: булочница фру Иенсен, единственный по-настоящему к ней расположенный человек, посыльный издательства, которое берет ее рисунки, директор издательства, ее соседи — обыватели, сменившие гнев на милость. Но беда в том, что сама Карин не может простить Карин. Молясь богу, она говорит: «Я причинила людям больше зла, чем любая женщина в городе». Карин не уйти от своего прошлого. Отсюда навязчивые мысли о смерти. В дневнике Грина читаем: «... смерть Карин не самоубийство, хотя ее смерти предшествовало желание покончить с собой. Но она спасена, спасена в том смысле, что не впала в тяжкий грех и не сократила свою жизнь сама» (17 сентября 1970 г.). В этом своем рассуждении Грин верен логике религии, но не логике жизни.
Автор не скрывает своих симпатий к Карин, единственному живому существу среди манекенов-обывателей. Вместе с тем Грин явно переоценил тот вызов, который Карин бросает окружающим: она отвернулась от общества совершенно так же, как общество отвернулось от нее Сравнивая два женских образа, Грин заметил: «Карин напоминает Адриенну Мезюра -, заключенную, как и она, в тюрьму молчания; но в то время, как Карин испускает бешеные крики, город безмолвствует. Эти крики звучат, как отголосок мая 68 года. Карин — бунтовщица» (24 февраля 1971 г.). Здесь с Грином согласиться трудно: ведь протест Карин против засилия мещан продиктован сугубо личными причинами. Но правы те французские критики, которые считают, что Жюльен Грин создал психологически убедительный и по-своему значительный образ глубоко несчастной женщины, которая попадает в конце концов в капкан религии. Грин, ревностный католик, задумывал роман о спасении души грешницы. Грин-реалист правдиво запечатлел земную драму этой женщины.
Внутренняя логика романа помогает понять закономерность встречи Роже и Карин летом 1939 г.: оба чувствуют себя в Копенгагене чужими. Как у Карин, так и у Роже одиночество объясняется отнюдь не причинами метафизического свойства. Бегством в Копенгаген Роже рассчитывает спастись в одиночку от неминуемой угрозы войны: «Я хотел бы забыть кошмар, который, словно пробкой, затыкал будущее». Ему не принесет покоя религия, к которой он испытывает инстинктивное отвращение. И он пытается забыться в любовных похождениях. Его захватывает сильное чувство — любовь к Карин, но любит он не столько ее, сколько свое в ней отражение. Роже понимает, что и в Дании ему не уйти от войны. Слушая но радио выступление Гитлера, он, не зная языка, ясно понимал, что «речь шла о смерти, о нашей смерти. Это не был конец мира, но то был конец Европы, конец нашей молодости и наших надежд».
«обращению» в христову веру. Он предстает перед Карин в темном плаще с монашеским капюшоном и сообщает ей о своем намерении удалиться от грешного мира под сень церкви. Бывший атеист убеждает бывшую верующую вернуться к богу. Роли переменились, причем самую жалкую роль играет Роже. Он приехал, чтобы искупить свою вину перед Карин, вину, которая, по его мнению, состояла в том, что он разрушил ее веру. Приехал не для нее, а для себя. Карин с полным основанием считает, что, «испросив у нее прощения, он успокоил свою совесть». Роже покидает Данию всего за несколько дней до смерти Карин. Они продолжают любить друг друга. Но у него не хватило сил помочь ей: «В конечном счете духовно она окажется сильнее его. Он уедет влюбленным» (дневник, 19 августа 1968 г.). В своем письме Роже признается: «Я испугался, и я убегаю». Убегает во второй раз, снова бросив Карин на произвол судьбы. Первый раз он обрек Карин на смерть духовную, теперь — на смерть физическую.
В образе Роже, как и в образе Карин, писатель стремился следовать не религиозным догматам, а правде жизни. «Обращение» не спасло, а погубило Роже как человека, ускорило, судя по всему, смерть Карин. Образ Роже убедителен только в первой половине романа, где он мечется, ищет самого себя. Во второй части образ Роже-праведника откровенно схематичен.
«Другой» означал несомненный шаг вперед. Писатель, занимавший в военные годы антифашистские позиции, выразил своей книгой категорическое неприятие войны, не только несущей смерть, но и калечащей души людей. Впервые после «Обломков» Грин написал роман с четким социальным, антибуржуазным содержанием. Во второй части рисуется собирательный образ столицы Дании, охваченной болезненной, неуемной тягой к наслаждениям. И Копенгаген воспринимается как огромный лупанарий, где перед смертью прожигают жизнь.
«Обломках» Филипп Клери рисуется в рамках своего семейства, то в «Лете 1932 года» на первый план выступает один из тех, кто вершит судьбы мира. Английский банкир мистер Гop, «маг и волшебник спекуляции», нe имеет привычки себе в чем-либо отказывать: ведь «никто, а возможно, и он сам не знает размеров своих доходов». Имя Гора, равно как и внешность, говорят само за себя: «... черты его лица были так близко расположены друг к другу, что, казалось, им не хватало места даже на этой жирной физиономии. Глаза, нос, рот были маленькими, словно сведенными вместе алчностью и злобой». От встречи с маленьким толстяком у Роже складывается совершенно определенное мнение: «Мистер Гор — свинья» 30. Гор преуспевает в делах, и самые красивые женщины принадлежат ему по той простой причине, что он «всегда платит больше всех». Зловещая фигура Гора, который правит бал в столице Дании, реалистична и в то же время символична. В его образе много недоговоренного, загадочного: писатель словно дает понять, что в огромной власти банкира есть нечто сверхъестественное. Комментаторы Грина высказывают обоснованное предположение, что в сложной системе образов романа Гору отводится роль Сатаны. Обладатель несметного состояния ассоциируется с самым страшным, по убеждению Грина, врагом рода человеческого.
— сводня. Если мистер Гор только появляется и исчезает, то судьба владелицы книжной лавки и содержательницы сомнительного салона фрекен Отт тесно связана с главными героями романа. За вполне респектабельной внешностью скрывается столь же зловещая, что и Гор, особа. До войны она сыграла губительную роль к том, как сложилась молодость Карин; после войны она же ставит Роже в известность о поведении Карин при немцах. После смерти Отт выясняется, что эта «патриотка» была осведомительницей.
Если фрекен Отт такое же воплощение абсолютного зла, что и Гор, то обыватели, окружающие Карин,— только пешки в большой игре. Те же самые люди — нагловатый почтальон, краснорожий учитель, жена торговца скобяным товаром, которая по воскресеньям приходила плевать на порог Карин,— все они, как по мановению волшебной палочки, перестают ненавидеть молодую женщину. В день рождения Карин они являются с огромным тортом и хором просят прощения за нанесенные ей обиды. У этих мелких буржуа, мещан до мозга костей, нет и не может быть собственного мнения: действует лишь управляемый сверху стадный инстинкт. А распоряжаются ими бездушные чиновники, которые в свою очередь находятся на службе капитала, олицетворенного в персонажах, подобных мистеру Гору.
«Другом» сказалась особенно отчетливо писательская манера Грина, который по мере того, как создается произведение, окончательно открывает для самого себя персонажей31. Однако многое в поведении персонажей романа, не только загадочных, как Гор, по и самых привычных, остается неясным, завуалированным.
Да и в образах главных героев, особенно Карин, далеко не все может быть объяснено рационалистически. Это не промах художника, а особенность его метода. Все время читателю дается понять, что за видимой реальностью существует другая, подлинная. «Окружавший меня мир,— размышляет Карин,— исчезал, как дурной сон. Я дышала в другом мире, где существовала одна любовь, и этот-то мир и был истинным». Как и в других романах Грина, неприметный переход от одного мира к другому происходит с наступлением темноты или во время сна.
«Другой» с модернистским искусством, очевидны. Но, в отличие от прочих вещей Грина, в особенности от романа «Каждый в своей ночи», черты модернизма в последнем романе Грин не являются определяющими. Общее движение романа, задуманного как история спасения души — и Карин и Роже,— разрушается саморазвитием центральных образов: для Роже принятие веры означает утрату, распад личности, образ становится надуманным, ходульным. Что касается Карин, то она сама — а с нею и читатель — воспринимает обращение как хитроумную ловушку, выхода из которой нет и не может быть. В конфронтации модернизма и реализма побеждает реалистическое начало.
«Дурное место» 32, вышедший в свет в 1977 г., т. е. уже после того, как издательство Галлимара закончило печатание полного собрания сочинений писателя в пяти томах.
Подобно Бернаносу и Мориаку, Грин обращается к трагедии поруганного детства. В романе речь идет о судьбе девочки-подростка, оказавшейся в «дурном месте». Это дом ее тетушки Гертруды, где Луиза очутилась после смерти родителей, погибших в автомобильной катастрофе. Девочка проводит свои дни в обществе Гертруды, молодящейся вдовушки со странностями; так, из ее головы никогда не выйдет откровенное предложение, сделанное ей случайным прохожим. В сексуальном наваждении живет и Перрет, воспитательница Луизы. На еженедельном приеме у Гертруды, сборище весьма сомнительных личностей, встречаются богатый буржуа, заводчик Гюстав, брат хозяйки дома, и чиновник в отставке по имени Брошар. Оба они — сексуальные маньяки, только и думающие о растлении несовершеннолетних, в данном случае Луизы. Гюстав переигрывает Брошара, человека скромного достатка: за круглую сумму он получает от сестры право стать опекуном девочки, которую называет не иначе, как «моя маленькая невеста».
Новоявленный опекун помещает Луизу в другое «дурное место» — пансион Шантеле, где царят нравы, достойные монастыря, описанного в «Монахине» Дидро. Девочка, у которой только начинает пробуждаться чувственность, оказывается в центре нездоровых вожделений.
«Дурное место»— это и провинциальный город, показанный в своих самых уродливых проявлениях, ночной город воров, проституток, сутенеров. В рождественскую ночь Луиза исчезает. Она покидает школу, город, а возможно, и этот мир, который, взятый в целом, также является «дурным. местом». Гаснет слабенький луч света в темном царстве. Каждый из персонажей остается в своей ночи: один покончит с собой, другая лишится рассудка. Самый след Луизы теряется. «Бессмысленно было искать ребенка на темных дорогах нашего мира. Невинность исчезла в том, что ее больше всего напоминало,— в снегу». Это заключительные строки книги. Таким мрачным аккордом завершается на сегодняшний день творчество Жюльена Грина.
.
Примечания.
1. «Если бы даже и и был католиком (в то время Грин в религии разочаровался.— Ф. Н.), мне кажется, что звание католического писателя будет всегда исполнять меня ужасом» (Дневник, 10 апреля 1929 г.). Когда «Адриенна Мезюра» была опубликована Ж. Маритеном в католической серии «Золотой тростник», Грин заявил, что ничего католического в романе нет. Но Маритен был прав, утверждая, что Грин «глядит на мир глазами католика» (Green J. Liberte. P., 1974, p. 50).
2. Ответ на вопрос о католической литературе (Green J. Œuvres complètes, v. III. P., 1973, p. 1503).
«Другой»: «В отвратительных сочинениях, именуемых христианскими романами, главное действующее лицо приходит к религии с чисто механическим послушанием. С помощью более или менее ловко спрятанного обмана автор подготавливает торжество религии на последних страницах, где появляется пастор или кюре в исповедальне, как паук в центре паутины» (Green J. Œuvres complètes, v. III, p. 955).
4 Ibid., p. 1451.
5. В отлично от Мориака, хорошо в Советском Союзе известного и изученного, Грина знают мало. Из советских исследователей Ж. Грина следует назвать 3. И. Кирнозе, автора нескольких статей и книги «Французский роман XX века». 1977.
«Годы легкой жизни» («Les années faciles») 1928—1934: «Последние прекрасные денечки» («Derniers beaux jours») 1935—1930; «Внимая ночной тиши» («Éсоute la douce nuit»)1940 - 1943; «В эпицентре урагана» («L'oeil de l'ouragan») 1943—1945; «Привидение» («Le revenant») 1946—1950; «Внутреннее зеркало» («Le miroir intérieur») 1950—1954: «Прекрасное сегодня» («Le bel aujourd'hui») 1955—1958; «К незримому» («Vers I'invisible») 1958—1967; «Остаток дней» («Се qui reste du jour») 1966—1972. См.: Green J. Œuvres complètes. P.. v. 4, 1975, v. 5, 1977.
Дневиис Грина в работах советских литературоведов почти не освещался. Не претендуя на исчерпывающую характеристику дневника, мы останавливаемся на наиболее существенных моментах.
—1949. Р. 1961., р. 11
8. Green J. Journal. 1928—1948. P., 1961, p. V.
Œuvres complètes, v. III, p. 1462.
10. Brodin P. Juliеn Green. P., 1957, p. 106.
11. Green J. Œuvres complètes, v. III, p. 1407.
14. Green J. Тerre lointaine. P., 1966.
15. Green J. Jeunesse. P., 1974.
16. Green J. Partir avant le jour. P., 1963: p. 97—98.
Œuvres complètes, v. III., p. 1374.
18. См.: Petit J. Julien Green. P., 1969.
19. Green J. Œuvres complètes, v. I, p. XXVII.
20. Green J. Épaves. P., 1930.
Œuvres complètes. P., 1972, v. 1, p. XIII.
23 Green J. Minuit. P., 1936.
24 Green J. Varouna. P., 1940.
ïra. P., 1950.
28 Green J. Œuvres complètes, v. Ill, p. 1533—1534.
30. Lе goret — поросенок, свинья.
31. В дневнике Грина говорится, что, описывая приход Карин к фрекен Отт, он постепенно «открывал» мотивы ее поступка (3 августа 1968 г.).