Часть II
ПИСАТЕЛИ И КАТОЛИЦИЗМ
На приступ шагали бесстрашно вперед, Одной надеждой горели
И тот, кто верил в небо, и тот,
Который в него не верил.
АРАГОН
Глава первая
ПРЕДШЕСТВЕННИКИ
1
За послевоенные годы принципиально новые тенденции наметились в кругу писателей, связанных с католицизмом. Если раньше, особенно до первой мировой войны, можно было говорить о некоем едином направлении, то теперь наступила пора весьма четкой дифференциации. На одном полюсе группируются реакционные литераторы, более правоверные, чем сам папа римский. На другом — прогрессивные авторы, зачастую участники движения Сопротивления. Объективно вместе с ними находятся такие большие писатели, как Франсуа Мориак, Жюльен Грин, у которых наметились серьезные расхождения с Ватиканом1. Это противостояние церкви почти всех сколько-нибудь значительных писателей-католиков может рассматриваться как определенная закономерность послевоенного периода.
84% населения Франции - католики. Цифра, казалось бы, внушительная. Но регулярно соблюдают религиозные обряды не более 20—25% верующих. Рабочих, соблюдающих обряды, насчитывается меньше 5% (в некоторых крупных промышленных городах процент этот упал до 1-2)2.
Красноречивый язык цифр со всей убедительностью подтверждает вывод, сделанный Международным совещанием коммунистических и рабочих партий в 1960 г.: «Католическая церковь и некоторые другие религии переживают идеологический кризис, расшатывающий их вековые концепции и сложившиеся структуры».3
Кризис этот, ознаменованный ростом атеизма, распространением религиозного индифферентизма, нехваткой кадров священнослужителей, отказом от духовного сана, до такой степени очевиден, что церковная иерархия должна признать: Франция — страна дехристианизированная.4
Об этом со всей откровенностью пишут французские литераторы. В книге Мориса Дрюона «Церковь, отставшая на век» (1972) говорится, что за видимостью благоденствия скрывается глубокий кризис католической церкви. «Неожиданно появляется трещина, церковь позорит себя, совершает тяжкие проступки и, кажется, вот-вот рухнет сама собой» 5.
Это отнюдь не значит, что католическая церковь перестала быть воинствующей консервативной силой. Известны выступления папы Павла VI против революции, его рассуждения о необходимости переубеждать поборников коммунистического учения. В 1975 г. Постоянный совет конференции итальянских епископов опубликовал специальное «Заявление против марксизма».
Оставаясь опорой существующего строя, церковь не могла, однако, не сделать серьезных уступок большинству верующих, которые стремятся к миру и добиваются изменения «удела человеческого» на земле. «В католическом мире, как в смысле организованного целого, так и в католических массах,-- констатировал Пальмиро Тольятти,— произошел во времена папы Иоанна явный сдвиг влево»6. Одним из подтверждений этого сдвига была энциклика Иоанна XXIII «Расеm in terris» (1963), в которой католическая церковь ориентировалась на усилия по укреплению мира и международной безопасности. В энциклике Павла VI «Populorum progressio» (1967) утверждается право человека избавиться от угнетения. В речи на конференции европейских коммунистических и рабочих партий по вопросам безопасности в Европе (1967) Долорес Ибаррури говорила: «Внутри католического движения возникают широкие слои, которые ориентируются на будущее и переходят на благожелательные позиции в отношении демократии и социализма»7. Речь идет как о диалоге во имя сотрудничества, так и о совместной борьбе за дело мира, за установление новых, подлинно демократических порядков.
В Берлинской декларации Конференции коммунистических и рабочих партий Европы (июль 1976 г.) говорится: «Важную роль в борьбе за права трудящихся, за демократию и мир играют все более широкие католические силы, представители иных христианских религиозных общин и верующие других вероисповеданий. Коммунистические и рабочие партии сознают необходимость диалога и совместных действий с этими силами, что является неотъемлемой составной частью борьбы за развитие Европы в демократическом духе, в направлении социального прогресса» 8.
Очевидный сдвиг влево был принят в штыки интегристами — влиятельной фракцией духовенства, которая хотела бы любой ценой и любыми средствами вернуться к временам Пия XII, поборника «холодной войны» и крестового похода против коммунизма. Для воинствующего интегризма характерно выступление крайне правого епископа Марселя Лефевра, заявившего: «Сатана и его прислужники захватили официальную церковь и ее центр Ватикан. В подобных условиях непослушание является непреложным долгом»9. Большинство французского духовенства стоит на позициях обновленчества. Наконец, существует довольно сильное левое католическое течение.
«аджорнаменто», процесса приспособления церкви к требованиям современности, при всех противоречиях, которые наличествуют в левокатолическом движении, невозможно отрицать тот факт, что в течениях этих получило отражение недовольство трудящихся-католиков и состоянием дел церкви и современным общественным устройством. А трудящиеся-католики — неотъемлемая часть демократических сил Франции.
Общий процесс упадка христианской веры на Западе и католицизма в первую очередь — явление неоднозначное. В некоторых кругах, наоборот, наблюдается усиление религиозных настроений, связанное с отсутствием стабильности в западном обществе, настроениями, обусловленными угрозой атомной войны. Отсюда — обращение к религиозной идее как будто бы единственно вечной, постоянной, способной всегда прийти на помощь страждущему человечеству. Польский писатель Тадеуш Бреза проницательно заметил: «Люди тянутся к церкви не потому, что она обещает вечное блаженство, а потому, что она стара. Уставшие, измученные люди тянутся к консервативной старине. Разумеется, не все»10.
На смену традиционным появляются новые, зачастую откровенно реакционные религиозные организации («Универсальная ассоциация за мировое христианство», движение «Дети Иисуса» и др.). Известное усиление религиозных настроений наблюдается в Соединенных Штатах Америки.
В последние годы отмечается рост произведений на религиозные темы. Вслед за «Деяниями апостолов» (1968) известный итальянский кинорежиссер Роберто Росселини выпустил в 1976 г. фильм об Иисусе Христе «Мессия». Увидели свет бульварные ленты «Любовь и Христос», «Любовные похождения Иисуса». Вслед за нашумевшими мюзиклом и фильмом «Иисус Христос- суперзвезда» в ФРГ поставили две рок-оперы о Христе.
Во Франции характерный документом времени стала книга консервативного публициста Жоржа Сюффера «Труп божий еще не остыл» (1975). Книга состоит из интервью с писателями (Франсуа Мориак, Андре Мальро, Морис Женевуа), деятелями культуры, учеными. Смысл всех интервью сводится в конечном счете к одному нехитрому выводу: несмотря на все усилия атеистов, вера в бога не угасает. «Таким образом, Бог, отправленный на кладбище через врата прописных истин, сегодня незаметно проникает черед служебный вход» 11.
Сходные мысли высказывал еще в 1954 г. священник Шарль Меллер, автор фундаментального труда «Литература и христианство»: «Если почти не осталось христианства, то есть еще христиане. Избранные христиане, которые в глубокой тайне готовят будущее. В том самой мере, в какой отступничество, применительно к общественным кругам, приняло вселенские масштабы, вера живет на уровне избранных» 12.
Если левые течения занимают существенное место в современном католицизме, то с достаточным основанием можно говорить о прогрессивных чертах в литературе, связанной с процессом обновленчества. И раньше творчество больших писателей, связанных с католицизмом, было, по преимуществу, антибуржуазным, а теперь эти тенденции резко усиливаются: речь идет не только о критике буржуа, а об осуждении всего собственнического уклада. Демократически настроенные авторы тянутся к рабочему классу, как той силе, которая преобразует общество на новых, более справедливых началах. Писатели эти, чутко прислушиваясь к настроениям трудящихся-католиков, правдиво воссоздают их жизнь, их страдания, их борьбу, выражают их чаяния и надежды.
Характерно обращение писателей и публицистов, связанных с левым католицизмом, к раннему христианству, к тем прогрессивным идеалам, которые оно несло людям. А в первоначальном христианстве проповедь смирения и всепрощения переплеталась с ненавистью к угнетателям, провозглашалась общечеловеческая мораль братства, любви и милосердия13. Проповедовалось грядущее освобождение от рабства и нищеты, но искалось оно не на земле, а на небе.
Идеалы эти до такой степени противоречат официальному учению церкви, что возникла парадоксальная на первый взгляд, но закономерная ситуация: демократически настроенные писатели-католики своим творчеством не утверждают религию, а способствуют ее низвержению.
Заметим, что церковная иерархия не раз обращала внимание на опасность, которую представляют подобные тенденции для католицизма. Так, в решениях Ассамблеи французских кардиналов и архиепископов (1955) говорилось: «Ассамблея глубоко сожалеет о том, что некоторые католические акторы, пренебрегал моральной ответственностью художника или писателя, полагают, что можно говорить или описывать все, что угодно, именем искусства или верности правде жизни. Их мысли, их описания оказывают более или менее сознательное воздействие на суждения, воображение, восприимчивость читателей и могут привести к серьезным последствиям» 14.
Плодотворные тенденции, о которых шла речь, отчетливо наметились в последние 15—20 лет. Но своими корнями они восходят к рубежу ХIХ—XX вв.
2
Так называемое католическое возрождение в начале XX столетия буржуазные философы связывают с якобы наступившим тогда кризисом науки: она оказалась не в силах дать убедительное истолковапие крупнейшим открытиям в различных областях знания. Отсюда — возрождение религиозных чувств, верований, настроений. Еще Ленин убедительно доказал, что речь шла не о кризиce материализма как такового, а лишь материализма механистического, не самой науки, а позитивизма. Победа идеализма была видимостью. Но определенный поворот среди интеллигенции все же имел место. Он нашел отчетливое отражение в демонстративном обращении в католическую веру таких писателей, как Бурже и Клодель, Жамм и Гюисманс, Пеги и Блуа. Известный историк католической литературы Гонзаг Трюк заявляет: «Религиозное возрождение сопровождалось литературной революцией. В области литературы речь шла, собственно говоря, не о возрождении, а о совершенно новых явлениях, со своими взлетами и своими трудностями, звездными часами и падениями. Вдруг появились писатели, на которых не рассчитывали, которых не предвидели, но которые открывали неожиданные горизонты» 15.
Г. Трюк и другие литературоведы религиозного толка утверждают, что именно на рубеже двух веков складывается современная католическая литература, которую они и прославляют. Забывают они о том, что так называемое обращение ряда французских писателей, поворот к религии «наверху» сопровождался процессом утраты веры «внизу». К этому же времени относится появление модернизма, ереси, стремившейся согласовать учение церкви с достижениями науки. Модернизм, официально осужденный Ватиканом («ересь всех ересей»), был впоследствии использован тем же Ватиканом для обновления католицизма, который объективно эволюционировал в сторону модернизма. Ловко маневрируя в изменяющемся мире, церковная иерархия, равно как и буржуазия, не могла предвидеть всех последствий реформационных движений XX в. Энгельс, имея в виду британского буржуа, писал: «... он согласился даже на то, чтобы получить опасную помощь от «Армии спасения», которая возрождает формы пропаганды, применявшиеся ранним христианством, обращается к бедным как к избранникам божьим, ведет борьбу с капитализмом на свой религиозный лад и таким образом развивает некоторые элементы раннехристианской классовой борьбы, которые в один прекрасный день могут доставить немало тревог богатым людям, тратящим теперь на это дело наличные деньги» 16.
«Немало тревог» доставили «богатым людям» не только оппозиционно настроенные католики, но и те писатели, которые, зачастую сами того не ведая, подрывали католицизм.
Не следует, конечно, упускать из виду, что поворот к религии «наверху» привел к усилению откровенно реакционной католической литературы. Связанные с католицизмом литературоведы (Гонзаг Трюк, Жан-Лоран Прево и др.) настойчиво выдвигают на первый план имена Поля Сурже и Рене Базена, Поля Клоделя и Люсьена Псишари, Леона Додэ и Анри Бордо, Мориса Барреса и Шарля Морраса. Фигуры эти не равнозначны. Если Люсьен Псишари сложил голову за Францию в 1914 г., то Баррес и Додэ жизнью своей не рисковали: во время войны они печатали, день за днем, человеконенавистнические, националистические сочинения. А чего стоил хваленый патриотизм авторов подобного толка, говорят неопровержимые факты: создатель «Аксьон франсез» Шарль Моррас и академик Анри Бордо стали коллаборационистами.
Единственным крупным писателем этого круга был Клодель, поэт, драматург, эссеист. Но даже Клодель, человек правых взглядов, верный сын апостолической римской церкви, приходил порой к расхождение с католицизмом. На примере известной драмы Клоделя «Заложница» (1911) Луначарский показал, в чем автор отошел от религиозных догматов. Корень этих расхождений Луначарский усматривает в том, что «Клодель—истинный поэт, человек очень большого дарования, большой искренности, которых не могут вполне сдержать добровольно одетые власяница и вериги» 17.
В отличие от Клоделя, такие авторы, как Бурже или Бордо, значительными талантами не были. Даже консервативные критики вынуждены признать: книги этих писателей канули в Лету. Правда, отсутствие большого литературного дарования отнюдь не мешало им заполнять авансцену католической литературы. Их книги, освященные церковью, пользовавшиеся поддержкой «большой прессы», представляли несомненную опасность для демократических сил Франция.
в чистом виде (в глубоко противоречивом творчестве такого писателя, как Жорж Бeрнанoc, переплетаются прогрессивные и реакционные элементы, мистическое визионерство и правдивое изображение действительности). Здесь нас интересуют прежде всего те писатели-католики, на творчество которых падают отсветы настроений народных масс, что нередко приводит их — объективно - к конфликту с церковью.
Предшественником этих писателен в XIX в. по справедливости считают Барбе д'Оревилли18. Исступленный католик, ревностный легитимист, он пришел к разрыву с монархистами и клерикалами. Реакционно-романтическая критика буржуазного мира сочетается у Барбе с попытками дать его правдивое воспроизведение (правда, в причудливом сочетании с чертами декадентства). Во втором предисловии (1858) к роману «Старая любовница» он утверждал, что католицизм не должен препятствовать правдивому изображению действительности, что мораль художника «в силе и правде описываемого» 19.
Глубокие противоречия Барбе д'Оревилли отметил Эмиль Золя в статье «Истеричный католик». На примере романа «Женатый священник» Золя показал реакционность и несостоятельность воззрений автора, предающего науку анафеме и утверждающего безраздельное господство рока. Высмеяв нелепости романа, Золя вместе с тем обратил внимание на то, что стремление к правде одерживало зачастую победу над охранительными воззрениями автора. Показателем в этом смысле образ «женатого священника» Сомбреваля, мятежника и святотатца: «Заботясь о впечатляющей силе и жизненной реальности этого персонажа, автор столь щедро наделил его различными достоинствами, что завоевал ему симпатии всех читателей» 20 .
категорию, помогающую человеку общаться с богом. К такому общению пришла сквозь бесконечные страдания Клотильда, героиня романа Блуа «Бедная женщина» — «La femme pauvre» (1897). Слово «pauvre» значит здесь и «несчастная» и «нищая»: в конце романа Клотильда просит на улице милостыню. В бедности видит Блуа путь к раннему христианству, к Иисусу, который должен вернуться на землю. Вера во второе пришествие — идея, которой был одержим писатель. А когда пришествие не наступает, он обращается к богу не только со словами молитвы, но и гнева, протеста. Его бог — это бог униженных и оскорбленных.
«современных католиков», французское духовенство в том, что оно исказило учение Иисуса Христа. Особенно нетерпим Блуа к литераторам, пошедшим на службу к церковной иерархии. В романе «Отчаявшийся» (1887) достается многим известным авторам - не только Катюль Мендесу и Франсуа Сарсе, но даже Додэ с Мопассаном. Однако главный объект беспощадной, ничего не щадящей сатиры Блуа — Поль Бурже (в романе — Алексис Дюлорье): эта посредственность «представляет ни много ни мало всю французскую литературу» 21.
Здесь наглядно выступают особенности художественной манеры Блуа. Крайний субъективизм, предвзятость суждений местами превращают книгу в поток инвектив, насмешек, издевательств, порой самых грубых, над его политическими и литературными противниками. Тень и свет распределены контрастно: между слугами господа бога и прислужниками сатаны нет и не может быть ничего общего. Положительный герой Блуа — всегда герой идеальный, обреченный на нищету, страдания, подвижническую смерть.
Апостол бедности, Леон Блуа ненавидит богачей и богатство. Маршнуар, герой «Отчаявшегося» (в нем легко угадывается автор22), заявляет: «Всякий богач, который не считает себя ПРИКАЗЧИКОМ и СЛУГОЙ бсдняка, является самым гнусным жуликом и самым подлым братоубийцей». Курсив и крупный шрифт свидетельствуют о том, какое значение придавал этой мысли Блуа.
Язвительные нападки на буржуа перемежаются у Блуа с инвективами против исторического прогресса. Он глядят не вперед, а назад, любезная его сердцу эпоха — средние века. Его главные герои Маршнуар, Леопольд (из «Бедной женщины») —по духу, по поведению — истые рыцари, крестоносцы. Блуа хотел бы остановить время, «подделку врага рода человеческого, которую разоблачает вечность души»23— не более, чем мечта. Ощущая бессилие повернуть вспять колесо истории, писатель обрушивается на современность как таковую, на всю современную литературу и искусство. Он изобличает не только отдельных авторов и художников — ему претят в равной мере реализм и натурализм (понятия эти в эстетике Блуа не различаются). «Правдоподобные истории,— пишет Блуа,—уже не заслуживают того, чтобы их рассказывали. Натурализм их до такой степени опорочил, что у всех людей умственного труда появилась волчья тяга к литературной галлюцинации»24. Критика натурализма сопровождалась у Блуа прямыми нападками на Золя (памфлет «Я себя обвиняю», 1900).
Культ средневековья, бесплодная мечта о временах рыцарства, спиритуализм, субъективность, возведенная в абсолют,— попытка возродить искусство на религиозной почве в конце ХIХ в. Это позволяет говорить о близости Блуа к неоромантизму. Но надуманные, лишенные почвы конструкции зачастую разрушались стремлением художника быть верным истине. Его герой, Маршнуар, «считает строжайшим долгом писателя говорить правду, какой бы она ни была и чем бы она ни грозила автору». В духе этого девиза Леон Блуа и запечатлел на лучших страницах своих романов страшные картины жизни городских «низов». Если нищета толкает одних на преступление, то для других, для лучших, она становится источником огромной духовной силы. Блуа великолепно передал ненависть бедняков к буржуа, но, верный религиозной доктрине, он призывал к смирению и ожиданию второго пришествия.
Творчество Леона Блуа связано с нищей парижской богемой. Совсем иные формы народного сознания нашли преломление в произведениях Шарля Пеги, большого поэта и страстного публициста. Сын и внук крестьян-виноградарей. Пеги воспитывался в среде орлеанских ремесленников и усвоил на всю жизнь их высокие представления о труде и чести. «Прежде всего,—писал Андре Моруа,— Пеги был представителем французского народа, с его достоинствами и недостатками, с трудолюбием, свойственным французскому рабочему, а также с недоверчивостью французского народа и его беспокойной заботой о равенстве»25. В этих словах весьма точно подмечены противоречия личности Пеги, противоречия, которые трудно уложить в готовую схему.
—1906 гг. стал переходить на антидемократические позиции, превратился в ревностного католика. Действительно, в памфлете «Наша молодость» (1910) звучат националистические ноты, а написанная в том же году «Мистерия о милосердии Жанны д'Арк» исполнена глубокого религиозного чувства. Но не следует забывать, что свою раннюю драму «Жанна д'Арк» Пеги посвятил всем, «кто отдал жизнь во имя установления Всемирной социалистической республики». Верность идеалам социализма, как его понимал Пеги, писатель сохранил до конца своей жизни, оборванной немецкой пулей 5 сентября 1914 г. В исследованиях последних лет26 отмечается пристальное внимание и доброжелательное отношение Пеги к событиям первой русской революции. С 1908 г. по 1914 г. Пеги печатал на страницах своего журнала «Кайе де ла кензен» воспоминания Максима Вюйома, редактора газеты «Пep Дюшен» в дни Коммуны. «Красные тетради» Вюйома (заглавие было предложено Пеги) являются, как известно, одним из самых авторитетных источников по истории Парижской Коммуны. В номере «Кайе» от 4 апреля 1913 г., озаглавленном «Деньги», инвективы против богачей, с одной стороны, соседствуют с резкими нападками на социалистов, Жореса в первую голову (нападки эти в какой-то мере объясняются оппортунизмом французских социалистов). И здесь же — апология Парижской Коммуны: «Я за политику Национального Конвента против политики ассамблеи в Бордо, я за парижан против жителей провинции, я за Парижскую Коммуну... Я за Коммуну против капитуляции... за политику Прудона и Бланки против чудовищного карлика Тьера» 27.
Придя к христианской вере, Пеги по-прежнему не принимал католической церкви, церкви богачей. Идеологическая система Пеги — это скорее всего христианский социализм демократического толка. Пеги «был неразрывно связан с нищетой. Он брал свои корни в земном существовании народа, который трудится и страдает»28. Слова Ромена Роллана из его последней книги «Пеги», увидевшей свет 30 декабря 1944 года — в день его смерти, помогают понять, что было главным в жизни и творчестве писателя. Несмотря на все свои заблуждения, Пеги был истинным патриотом и сторонником переустройства общества на справедливых началах.
«Читал ли ты «Заложницу» г-на Поля Клоделя?» — спрашивает кюре из Торси у молодого священника из Амбрикура, главного героя «Дневника сельского священника» Бернаноса.— Я ответил, что не знаю толком, о ком и о чем он говорит. «Ну, тем лучше. Там идет речь об одной святой девице, которая по совету священника, вроде тебя, отказывается от данного ею слова, выходит за старого вероотступника, предается отчаянию, и все это якобы ради того, чтобы спасти папу от тюрьмы, а ведь место папы — от времен апостола Петра - скорее в Мамертинской тюрьме, чем во дворце, изукрашенном сверху донизу этими мошенниками Возрождения, которые писали Богородицу со своих девок! Г-н Клодель гениален, не спорю, но все литераторы одним миром мазаны: стоит им заговорить о святости, как они погрязают в возвышенном, всюду они суют возвышенное! (курсив мой.—Ф. II.), и будь я духовником героини, я бы прежде всего заставил ее сменить свое птичье имя на обыкновенное христианское — ее зовут Лебедь, и потом внушил бы ей, что коль она дала слово, то обязана его сдержать — человек может дать слово только единожды, и сам наш снятой отец-папа тут не властен ничего изменить» 29.
Меньше всего здесь идет речь о личной неприязни Бернаноса к Клоделю. Они были во многом единомышленниками. Бернанос никогда не брал под сомнение общепризнанный талант Клоделя, его бесспорное мастерство. Автор «Дневника сельского священника» хотел сказать иное: при всем своем блеске искусство Клоделя по сути безжизненно. С Клоделем закончилась литературная линия, восходящая к Шатобриану, линия эстетизации религии. «Возвышенной» картине мира у Клоделя Бернанос противопоставил свое, куда более верное видение. Его герой — бедняк, от его имели писатель говорит, на него возлагает свои надежды. «Если бы мы располагали каким-нибудь средством обнаружить человеческую надежду, подобно тому, как искатель подземных родников обнаруживает воду, то, приближаясь к бедным, мы увидели бы, как стала бы извиваться у нас в пальцах палочка из орешинка... Секретом надежды владеют бедняки»30. В стремлении склониться над человеческим горем, истинным, а не надуманным, бесстрашно говорить от имени отверженных Бернанос продолжает традицию Леона Блуа. По мнению французской критики (П. -A. Симон), опыт Блуа сочетается у Бернаноса с традицией Шарля Пеги, ревностного защитника бедняков, человека с острым чувством национального долга.
Эти качества Бернаноса проявились в полной мере в двух его лучших произведениях — «Дневнике сельского священника» (1936) 31 «Новой истории Мушетты» (1937).
— ему принадлежит дневник ---- неказистый, смертельно больной, ведет свой род «от очень бедных людей, поденщиков, чернорабочих, фермерских служанок», людей, давно утративших чувство собственности. Он больше смахивает на крестьянина, чем на священника. Человек малообразованный, он, как мы знаем, и слыхом не слыхал о Клоделе, но еще подростком прочитал «Детство» Горького. «Детство» стало его любимой книгой: «Пришедшая издалека, из этих сказочных земель, она сделала моим товарищем целый народ». На всю жизнь сохранит приходской священник восторженное, хотя и несколько наивное отношение к Горькому. «Г-н Горький, кажется, заработал кучу денег и ведет шикарную жизнь на берегу Средиземного моря; так во всяком случае писали в газете. Даже если это правда,— в особенности если это правда!— я рад, что вот уже много лет ежедневно молюсь за него». С именем Горького священник связывает неясные, неопределенные надежды на то, что русским — он думает о них «с любопытством и нежностью» — удастся уничтожить на земле несправедливость.
Этот вконец измученный, но крепкий духом человек приходит в конфликт и со своим начальником - деканом из Бланжермона, воинствующим защитником интересов буржуа, с туповатым графом, местным помещиком, и с деревенскими лавочниками. Правда, у него есть друзья, разделяющие его взгляды: торсийский священник и доктор Дельбанд. Но доктор кончает с собой, а торсийского священника сражает тяжкий недуг. Трагично складывается судьба большинства героев романа: внезапно умирает графиня, смертельно больны и врач, осматривающий амбрикурского кюре в городе, и друг, священник-расстрига, его приютивший, и любовница друга. Роман заканчивается смертью амбрикурского священника, умирающего со словами: «Нy и что из этого? Все есть благость». Слова эти со всей очевидностью говорят о том, что священник ни о каком бунте не помышлял и не помышляет. Но образ этот был для французской литературы новым. От амбрикурского кюре, защитника бедняков,— прямая линия к образам демократически настроенных священников в современной французской литературе. Картина, нарисованная Бернаносом, оказалась куда значительнее предсмертных слов деревенского священника,
БЕРНАНОС
В критике неоднократно утверждалось, что в основе романов Бернаноса лежат манихейские представления об извечной борьбе добра и зла. Естественно, что для Бернаноса высшим благом является бог, а сатана — воплощением зла. И если в ранних произведениях писателя зло персонифицировалось в тех или иных конкретных персонажах (аббат Сенабр, Мушетта в романе «Под солнцем Сатаны»), то в «Дневнике сельского священника» зло разлито в том мире, где живет амбрикурский кюре. Зло — и в графском замке, и в приходе лицемерного церковника-декана, и в доме сельского богатея. Зло — это общество.
священника (правда, там, где это было необходимо, автор показал его со стороны: с обстоятельствами смерти героя читатель знакомится по письму его друга). С другой стороны, форма дневника предполагает самоустранение рассказчика - посредствующее звено между читателем и героем исчезает. Мы максимально приближаемся к деревенскому священнику, активно ему сопереживаем. Отсюда — та сила эмоционального воздействия, которая исходит от произведения.
«Дети, видите ли, нет ничего их лучше,— говорит служанка из «Дневника»,—дети — это Господь Бог». Тема ребенка, намеченная в «Дневнике» пунктиром, становится центральной в «Новой истории Мушетты»32. В отличие от предыдущего романа, обращение к дневниковой форме здесь исключалось (героиня — полуграмотный подросток). Но сила сопереживания здесь не меньше.
Действие разворачивается стремительно. Первая фраза, которая начинается с противительного союза, словно продолжает начатый рассказ. «Но вот прорвавшийся с запада шквальный, унылый ветер — морской, по утверждению Антуана,— разметал во мраке голоса». Маленькая Мушетта бежит под дождем. Она сняла калоши — калоши Этьена ей велики. Читателю неизвестно, ни кто такой Антуан, ни кто такой Этьен (дальше речь о них не пoйдет), но благодаря этим именам, чуждым ему, но близким Мушетте, он приблизился к ее миру, стал в этот мир входить. Далее —по ходу действия— автор сочетает несобственно-прямую речь, которая и создает эффект сопереживания, с объективной формой рассказа: читатель глядит на окружающее глазами Мушетты и вместе с тем видит ее со стороны.
Маленькая Мушетта живет в столь же страшном мире, что и амбрикурский кюре. Но если священник только помышлял о самоубийстве, то Мушетта, обманутая в единственной своей привязанности, изнасилованная браконьером, потерявшая мать, накладывает на себя руки. В «Новой истории Мушетты» нет ни мистики, ни визионерства, есть одно — жестокая правда. В этой книге, как и в «Дневнике сельского священника», Бернанос пришел к реалистическому видению мира.
«Впервые в жизни полуосознанный бунт, который и составляет самую сущность ее натуры, получил внятный смысл. Сегодня она одна, воистину одна против всех». В финале повести Мушетта воспринимается как младшая сестра Антигоны: одна против всех она стоически приемлет смерть. Образ Мушетты — образ героический33.
И сразу возникает вопрос: как, под влиянием каких импульсов пришел Бернанос к созданию такого великолепного народного характера, черпающего силу в глубине отчаяния? Ответ на вопрос дал сам писатель. Оказывается, у истоков книги — события, связанные с гражданской войной в Испании.
«Я начал писать „Новую историю Мушетты",— рассказал Бернанос в интервью в „Кандиде" (17 июня 1937 г.),— наблюдая, как везли под конвоем в грузовиках людей, сложивших руки на коленях, с запыленными лицами, но державшихся прямо, совершенно прямо, высоко подняв голову, с тем достоинством, которое испанцы сохраняют при самых жестоких обстоятельствах. Их должны были расстрелять завтра утром... Я не могу даже выразить, какое восхищение вызвало у меня мужество и достоинство, с которым они шли на смерть.
Разумеется, я не принял необдуманного решения написать об этом повесть. Но я говорил себе: я передам увиденное мною в истории девочки, преследуемой несчастьем и несправедливостью. Верно одно: если бы я этого не увидел, то не написал бы „Новую историю Мушетты"».
Прямым откликом на гражданскую войну в Испании стало известное публицистическое произведение Бернаноса «Большие кладбища при лунном свете» (1938). Произошло нечто парадоксальное: человек правых взглядов, мечтавший об утопической рыцарской монархии, выступил против испанских генералов, стремившихся огнем и мечом вернуть страну к монархическим порядкам. Ревностный христианин, он безапелляционно осудил испанское духовенство, которое в подавляющем большинстве своем оказалось на стороне мятежников. Бернанос не мог простить священников, которые сначала выдавали франкистам неблагонадежных, а затем приходили на расстрел и, «стоя в крови, между двумя залпами, отпускали грехи осужденным».
«Во что я верю» (1975) Дюкло напоминает неопровержимые свидетельства писателя. Отметив «необычайную силу убедительности» Бернаноса и «страстный порыв, который его вдохновлял», Дюкло пишет: «Ничто не опущено в картине франкистского террора, мастерски воссозданной Жоржем Бернаносом» 34
Гуманизм Бернаноса, прирожденная демократичность привели его сначала к громкому разрыву со своими бывшими друзьями из «Аксьон франсез», затем — в конце 30-х годов - в антифашистский лагерь.
Бернанос. Дневник сельского священника. Иллюстрация С. Алимова. 1979
Теперь вселенским воплощением зла для него стал фашизм. «Я как сейчас вижу,— вспоминает Андре Мальро,— лицо Бернаноса, когда я ему сказал о лагерях массового уничтожения: ,,Сатана снова объявился на земле"» 35.
Писатель выступил против мюнхенского сговора с публицистическими книгами «Соблазн истины» и «Мы французы» (1939). Он находился в Бразилии, когда началась вторая мировая война. Бернанос заявил о своем присоединении к генералу де Голлю, был беспощаден к коллаборационистам. В «Письме англичанам» (1942) он вновь и вновь заявляет о себе как о верном сыне Франции. Как и для Пеги, любимая героиня Бернаноса — Жанна д'Арк (любопытный штрих: жена писателя Жанна д'Альбре д'Арк была потомком брата Орлеанской девы). Голос Бернаноса звучит как голос библейского пророка. «Свободные люди, умирающие в этот час, вы, кого мы не знаем даже по имени; свободные люди, умирающие в одиночестве на рассвете, среди голых безжизненных стен; свободные люди, вы, умирающие без друзей, без священника в то время, как бедные ваши глаза еще полнятся ласковым светом домашнего очага; вы, свободные люди, что уходите в свой последний путь, от тюрьмы к могиле, чувствуя, как стынет на плечах испарина предсмертной ночи; свободные люди, умирающие с вызовом на устах, и вы тоже, что умираете со слезами на глазах; вы, с горечью вопрошающие себя, не напрасна ли ваша смерть,— последнего вздоха, который вырывается из вашей груди, изрешеченной пулями, не слышит никто, но это тихое дуновение есть дуновение Духа» 36.
«Нет никакого сомнения,— саркастически замечает писатель,— что союз французского епископата с «новым порядком» имеет самые возвышенные мотивы, мотивы сверхъестественные». Столь же беспощаден Бернанос и к крупной буржуазии, предавшей Францию. А надежды свои он, подобно другому знаменитому католику, Франсуа Мориаку, возлагает на рабочий класс. Еще в канун войны в книге «Мы французы» Бернанос писал: «Я не испытываю ни малейшей неловкости, заявляя, что рабочий-коммунист, искренне убежденный в правоте своего дела, готовый ради него отдать всего себя без остатка, стоит гораздо ближе к царству божьему, чем буржуа, которые в прошлом веке заставляли работать на своих заводах десятилетних детей по двенадцать часов в день» 37
Публицистические произведения Бернаноса печатались в подпольной прессе, разбрасывались как листовки над оккупированной Францией с самолетов. Творчество Бернаноса военных лет, подобно произведениям Сент-Экюпери и других писателей антифашистской эмиграции, вливается в общий поток литературы Сопротивления.
В 1945 г. по получении телеграммы от генерала де Голля («Ваше место среди нас») 38 Пеги связывается у Бернаноса с именем Ромена Роллана, автора книги о своем безвременно погибшем друге. В 1945 г. в письме Бернаноса на имя Марии Павловны Роллан (это письмо — ответ на присылку книги Роллана «Пеги») говорится: «Я читаю и перечитываю эту книгу, соединяя в своей мысли и в своих молитвах воспоминание о последнем христианском рыцаре с воспоминанием о человеке, чья благородная жизнь была как бы предвестием на пороге мира насилия, которому мы должны, тридцать лет спустя, противопоставить то же абсолютное, но исключающее ненависть ,,нет"» 39.
Пример Бернаноса показателен: перед лицом фашистского варварства - сначала в Испания, затем во Франции, под влиянием антифашистского подъема 30-х годов в движении Сопротивлепия писатель оказался в одном лагере со своими прежними политическими противниками. Патриотизм был сильнее сословных предрассудков и предубеждений.
36 С Францией в сердце. Французские писатели и антифашистское
Сопротивление. 1939—1945. М., 1973, с. 459.
37 Bernanos. Nous autres Franca is. P., 1939, p. 38.
38 См.: Bernanos. Oeuvres romantsquts. P., 1961, p. LII.
«... тридцать лет спустя» — Бернанос имеет в виду книгу
Р. Роллана «Над схваткой», вышедшую в 1915 г.
Примечания.
1. Заметим, что за редким исключенном, французские литераторы — будь то Ф. Мориак, Ж. Грин, Ж. Сесброн, Ж. Кейроль — решительно открещиваются от ранга «католических писателей».
2. По данным: Ястребов М. Б. Католицизм в современной Франции. М., 1973.
Католицизм — 77. М., 1977, с. 7).
3. Международное совещание коммунистических и рабочих партий. Документы и материалы. М., 1969, с. 27.
4. Характерное тому подтверждение находим на страницах романа Мориса Клавеля «Треть небосвода» (1972). Дело происходит в церкви. Ризничий спрашивает у героя книги: «Что вы здесь делаете?» Если он не мог допустить, что в церкви молятся - а у меня был вид молящегося, значит, наступил конец света или по меньшей мере христианской эры» (Сlavel M. Le tiers des étoiles. P., 1972, p. 256).
5. Druon M. Une église qui se trompe de siècle. P., 1972, p. 49.
6. Тольятти П. Памятная записка.— Правда, 1964, 10 сентября.
8. Правда, 1976, 1 июля.
9. Цит. по: Paris-Match, 1977, 7 Janvier.
10. Бреза Т. Бронзовые врата. М., 1964. с. 177
11. Suffert G. Le cadavre de Dieu bouge encore. P., 1975, p. 8.
œller Ch. Littérature du XX siècle et cristianisme. P., 1954, v. 1, p. 11.
13. Подробнее об этом см.: Семенов Ю. И. Как возникло человечество. М., 1966.
На глубочайший разрыв между первоначальным христианством и его официальным церковным истолкованием указывал в свое иремя Анри Барбюс в исследовании «Иуды Иисуса» (1927; в русском переводе: «Иисус против Христа». 1928) и художественных произведениях «Иисус» (1927) и «Иисус против бога» (пьеса была написана в 1920—1927 гг.; впервые опубликована в 1971 г. на русском языки).
14. Prévosi J. -L. Le roman catholique a cent ans. P., 1958, p. 9—10.
15. True G. Histoire de la littérature catholique соntemрогаine. P., 1961, p. 151.
—315. В. Днепров следующим образом комментирует это положение Энгельса: «Реформационные движения внутри христианства, отражающие социальные чаяния угнетенных или даже сложившиеся под влиянием современного коммунизма, направленные против церковной реакции и прислуживания церкви капиталистам, могут стать одним из элементов подготовки социалистической революции» (Днепров В. Литература и нравственный опыт человека. Л., 1970. с, 209).
17. Луначарский А. В. Собр. соч. в 8-ми т. М., 1965, т. 5, с. 344.
18. Убедительный анализ творчества Барбе д'Оревилли дан в работе: Балашов И. И. Романтические традиции в литературе второй половины XIX века (Барбе д'Оревилли, Вилье де Лиль Адан).— В кн.: История французской литературы. М., 1959, т. III.
19. Barbey d'Aurevilhj J. Œuvrеs complètes. P.. 1927, v. 5, p. 13.
20. Золя Э. Собр. соч. в 26-ти т. М., 1968, т. 24. г. 39.
ésеspéré. P., 1955, p. 14.
22. Каэн Маршнуар — настоящее имя писателя. В письме Л. Монтишелю от 27 Декабря 1885 г. говорится: «Каэн Маршнуар в «Отчаявшемся» — это я, как Дез Эссент в «Наоборот» — это Гюисманс» (ibid., p. 421).
23. Griffiths R. Révolution à rebours. P., 1971, р. 55—56.
24. Bloy L. La femme pauvre. P., 1921, p. 161.
25. Моруа А. Литературные портреты. М., 1971, с. 393.
éguy, poète et témoin de la Commune— Pеnsée, 1972, août, N 164.
27. Bonnand-Lamote D. Péguy, poète et témoin de la Commune— Pensée, 1972, août, N 164, p. 9I.
28. Роллан P. Пеги.— В кн.: Роллап Р. Собр. соч. в 14-ти т. М., 1958, т. 14. с. 677.
29. Бернанос придавал этим мыслям значение принципиальное. В том же «Дневнике сельского священника» читаем: «Возвышенное всегда соприкасается со смешным».
30. Цит. по: Esprit, 1954, N 212, р. 338.
é de campagne. P., 1936. Рус. пер.: Бернанос Ж. Под солнцем Сатаны. Дневник сельского священника. Новая история Мушетты. М., 1979.
32. Bernanos.. Nouvelle histoire de Mouchette. P., 1937. Рус. пер.: Бернанос Ж. Под солнцем Сатаны. Дневник сельского священника. Новая история Мушетты. М., 1979.
«Мушетта — это маленький герой! — сказал Бернаеос в интервью Андре Руссо.— Ее история чем-то напоминает бой быков. Бык борется до полного изнеможения против пик, бандерилий, шпаги, против людей, сговорившихся его уничтожить. Самоубийство Мушетты — это не самоубийство в прямом смысле слова; оно напоминает смерть быка, который хорошо дрался и которому теперь не остается ничего другого, как подстанить под удар шею...» (цит. по кн.: Estève M. Bernanos. P., 1955, р. 244). Мушетта — забитая, но не смирившаяся, предстает перед зрителем в фильме Робера Брессона «Мушетта» (1967; в 1950 г. режиссер экранизировал «Дневник сельского священника»). Ее смерть — это вызов, жест отчаянного протеста.
34. Duclos J. Се quе je crois. P., 1975, p. 208—210.
35. Malraux A. Les chênes qu'on abat. P., 1971, p. 58.
—1945. М., 1973, с. 459.
37. Bernanos. Nous autres Français. P., 1939, p. 38.
38. См.: Bernanos. Œuvres romanеsquеs. P., 1961, p. LII.
39. Цит. пo: Barrère J. -B. Romain Rolland par lui-meme. P., 1955, p. 177. «... тридцать лет спустя» — Бернанос имеет в виду книгу Р. Роллана «Над схваткой», вышедшую в 1915 г.