1
Второго мая 1919 года Ромен Роллан, вызванный телеграммой, срочно выехал в Париж, где не был почти пять лет. Его мать лежала разбитая параличом. Она узнала сына, но уже не могла говорить, а только бормотала что-то невнятное. Две недели спустя она скончалась. Роллан тяжело пережил эту смерть.
«Мать была осью моей жизни, — признавался он себе в дневнике полгода спустя. — (Я это чувствую теперь, я этого не чувствовал, когда она была жива.) Что бы из меня вышло без нее? Никогда у меня не хватило бы той внутренней крепости, которая необходима мне в течение всей жизни для моей борьбы. А она была из чистой стали. Невозможно было под ее взглядом, — или даже просто при мысли, что она живет на свете и любит меня, — невозможно было дрогнуть, поддаться жажде удовольствий, скептицизму или малодушию. Это иногда стесняло меня, но было спасительно».
В Париже Роллан продолжил дело, за которое взялся в Швейцарии в начале весны. Ему хотелось — именно теперь, сразу же после окончания войны — объединить силы интеллигенции во имя братства народов. В годы войны интеллигенция в большей своей части вела себя недостойно, Роллан с болью сознавал это. «Люди мысли повсюду сделались лакеями палачей», — говорил Клерамбо. Нельзя допустить, думал Роллан, чтобы это повторилось. Он был убежден, что теперь настало время создать, как он писал в письме к Бернарду Шоу, «Интернационал Духа», «Мировую совесть».
Еще в марте Роллан разослал в разные адреса проект «Декларации Независимости Духа». Некоторые из тех, к кому он обратился, ему не ответили — например, Анатоль Франс. Некоторые не вполне согласились с содержанием проекта — например, Бернард Шоу. В числе первых, кто дал свою подпись, были Анри Барбюс, Поль Синьяк, Стефан Цвейг, Бертран Рассел, немецкий биолог Г. Ф. Николаи и итальянский философ Бенедетто Кроче.
«Юманите» через три дня после официального заключения Версальского мира, 26 июня 1919 года. Среди подписавших были выдающиеся писатели разных стран — Максим Горький, Генрих Манн, Эптон Синклер, Сельма Лагерлеф, Рабиндранат Тагор, Герман Гессе, Шервуд Андерсон, Леонгард Франк; французские писатели — Жорж Дюамель, Жюль Ромен, Жан-Ришар Блок, Шарль Вильдрак, Поль Вай-ян-Кутюрье; ряд видных ученых во главе с Альбертом Эйнштейном; художники Кетэ Кольвиц, Франс Мазерель; артист Александр Моисеи и многие, многие другие. Уже после появления Декларации в печати интеллигенты разных стран присоединялись к ней целыми группами,— всего ее подписало около тысячи человек.
Из русских деятелей культуры Декларацию Независимости Духа подписали, помимо Горького, Николай Ру-бакин и биограф Толстого Павел Бирюков (оба находились в то время в Швейцарии). В специальном постскриптуме Роллан выражал сожаление, что не было возможности привлечь русских друзей, отделенных от Западной Европы стеной блокады. «Русская мысль, — добавлял он, — это авангард мысли мировой».
Среди разнообразных деятелей искусства и науки, присоединившихся к Декларации, конечно, были люди очень неодинаковые по идейному складу. Но многим оказалась по душе главная мысль, заложенная в основе этого документа. Люди творческого труда не должны быть соучастниками военных преступлений! Долг интеллигенции — служить человечеству, а не приспособляться к власть имущим.
Правда, идея служения человечеству выражена в Декларации лишь в самой общей, неотчетливой форме. Некоторые из деятелей, подписавших Декларацию — например, Анри Барбюс, Вайян-Кутюрье или секретарь редакции «Юманите» Амеде Дюнуа — охотно присоединились к ней, несмотря на известную расплывчатость ее тенденций, потому что приветствовали в ней основное — антивоенную, антиимпериалистическую направленность. А некоторые — например, Жюль Ромен или Жорж Дюамель — примкнули к Декларации скорей всего именно потому, что выраженная в ней политическая программа была гуманной, но неопределенной, не обязывающей ни к каким решительным действиям.
«Наш долг, — говорилось в Декларации, — твердо держать руль, указывать другим путеводную звезду в ночи бушующих страстей... Для нас не существует народов. Мы знаем лишь Народ — единый, всемирный Народ, который страдает, борется, падает и снова поднимается и продолжает идти вперед по суровому пути, залитому его кровью. Народ, где все люди — братья. И вот для того, чтобы они, ослепленные схваткой, осознали узы этого братства, мы поднимаем Кивот Единства — знамя свободного Духа, единого, многообразного и вечного».
нет ли в этих словах — как и по всей Декларации — оттенка интеллигентского высокомерия по отношению к народным массам, миллионам трудящихся?
Прошло немного времени — и Роллан по просьбе английского пацифиста Э. Д. Мореля написал статью «За единение работников физического и умственного труда», в которой уточнял некоторые положения Декларации Независимости Духа (статья появилась в журнале «Форейн афферс» в августе 1919 года).
«Писателю, художнику, — утверждал Роллан, — труднее, чем кому бы то ни было, отказаться от своих национальных и иных традиций, не калеча при этом самого себя. Человек науки, человек мысли обязан своему народу методами и формами мышления, с помощью которых он вносит свою лепту в общий труд... Пусть люди умственного труда освещают путь, который прокладывают люди физического труда! Отряды тружеников различны. Цель работы — одна».
Как должна вести себя интеллигенция в послевоенном мире? Жизнь выдвигала сложнейшие проблемы, о которых в Декларации Независимости Духа ничего не было сказано.
В Европе кипели классовые бои. Еще в январе 1919 года были разгромлены немецкие пролетарские революционеры, зверски убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург, (Роллан с глубокой скорбью отозвался на это событие статьей «Кровавый январь в Берлине».) Возникли и пали советские республики в Венгрии и Баварии. Империалисты готовили крестовый поход против Советской России.
«люди мысли» должны перед лицом таких событий сидеть сложа руки. Он дал в «Юманите» статью «В защиту наших русских братьев». Эта статья — появившаяся 26 октября 1919 года — была первым открытым выражением его добрых чувств к Советской России. Реакционные круги получили еще один повод смотреть на Ромена Роллана как на опасного «большевика».
На каждом шагу Роллан чувствовал враждебность со стороны официального общественного мнения. Повесть «Кола Брюньон», вышедшая сразу после окончания войны, — такая французская, национальная по духу книга! — была встречена холодно-презрительным молчанием буржуазной печати, если не считать изничтожающей статьи, которую поместил в «Тан» один из давних недруов Роллана, Поль Судэ. Прочие крупные газеты отказались даже поместить объявление издательства Оллендорф о выходе книги. Доброжелательные отзывы о «Кола Брюньоне» появились во Франции лишь в левой прессе; их авторами были люди передового образа мыслей — Жан-Ришар Блок и Поль Вайян-Кутюрье.
Роллан не имел основания чувствовать себя одиноким. Пусть заправилы литературно-артистической парижской «ярмарки» демонстративно от него отворачивались, пусть даже некоторые из давних деловых знакомых, редакторы, и издатели, его бойкотировали (так, фирма Ашетт, выпустившая когда-то «Драмы революции», теперь отказывалась их переиздать). Зато множество читателей в разных странах тянулись к его книгам («Жан-Кристоф» вышел уже сотым изданием!), а в передовых антимилитаристских кругах интеллигенции во Франции и за ее пределами он по-прежнему пользовался уважением как личность и прочным признанием как художник.
Лето 1919 года Роллан провел в Швейцарии, а в ноябре 1919 года опять приехал в Париж. Он поселился в своей прежней квартире на улице Буассоннад (где в течение всех лет войны хранились его вещи, рукописи и книги) и стал понемногу привыкать и к пятому этажу, на который надо было взбираться без лифта, и к неуютному послевоенному быту, и к сутолоке столичной жизни.
В Париже бурлили общественные страсти. Наиболее честная и мыслящая часть интеллигенции хотела верить, что опыт мировой войны не прошел для человечества бесследно. Социалисты, разочарованные предательством своих лидеров в 1914 году, в немалой своей части тяготели к Москве. Молодые литераторы и художники искали новых творческих путей и вместе с тем пытались объединить усилия в борьбе против империализма, опасности новых войн, против всей мерзости старого строя.
«Кларте» (то есть свет, ясность), — она должна явиться первоначальным ядром будущего широкого международного движения интеллигенции. Роллан записал в дневник после этой беседы:
«Я рад, что у него настроение столь же решительное и передовое, как у меня». Однако предполагаемый состав новой организации вызвал у Роллана большие сомнения. Барбюс хотел привлечь писателей разных взглядов; он считал, что нельзя отталкивать и тех, кто во время войны стоял на позициях официального патриотизма, а патом одумался, как это было, например, с Анатолем Франсом. Роллан возражал: можно ли доврять тем, кто еще не так давно обнаружил моральную неустойчивость? «Я не могу принять этот принцип — открыть двери всем желающим, — писал он Барбюсу вскоре после разговора, 23 июня 1919 года. — ... Нельзя строить Град Будущего, привлекая к участию Весь Париж. Не посетуйте на меня, дорогой Барбюс, что я останусь в стороне от группы, инициатором которой я восхищаюсь и многие члены которой мне симпатичны, ибо я все же не могу одобрить ее первые шаги и тот эклектический дух, который ей присущ».
Роллан критиковал группу «Кларте», в частности, за то, что она не осудила Версальский мир, и находил нечеткой ее общую программу. Беда была в том, что он сам не брался выдвинуть, в противовес этой программе, что-либо более конкретное.
А между тем группа «Кларте» сформировалась, взялась за дело — с конца 1919 года стал выходить журнал «Кларте», а в начале 1920 года появилась брошюра-манифест группы, написанная Барбюсом, озаглавленная «Свет из бездны». Платформа «Кларте» приобретала все более определенную политическую окраску. Журнал горячо выступал в поддержку Советской России, вел кампанию за присоединение Французской социалистической партии к III Интернационалу.
Постепенно движение «Кларте», как на то и надеялся Барбюс, принимало международный размах. В английскую группу «Кларте» вошли Бернард Шоу, Герберт Уэллс, Томас Гарди, Бертран Рассел; в немецкую — Генрих Манн, Леонгард Франк, Рене Шиккеле, Эрнст Толлер; в австрийскую — Стефан Цвейг, Райнер Мариа Рильке, А. Лацко. В турецкой группе «Кларте», носившей название «Айдинлик», деятельно участвовал молодой поэт Назым Хикмет.
«Кларте» в 1919— 1921 годах оставалось неоднозначным. Он приветствовал и поддерживал антиимпериалистическую деятельность группы, высоко ценил Барбюса и его ближайших помощников, талантливых писателей Поля Вайяна-Кутюрье и Раймонда Лефевра. Он совместно с Барбюсом и Жоржем Дюамелем участвовал в подготовке конгресса «независимых интеллигентов всех стран», который предполагалось, но не удалось созвать в Берне в 1920 году. Вместе с тем Роллан лично продолжал держаться обособленно от группы «Кларте», хотя во многих письмах отзывался о ней с неизменной симпатией.
Он писал Рене Шиккеле 15 сентября 1919 года — имея в виду не только себя, но и некоторых друзей-литераторов, таких, как Ш. Вильдрак, П. -Ж. Жув, Р. Аркос, Л. Базальжет: «Мы желаем «Кларте» успеха, и наше неучастие не есть оппозиция. Мы всегда будем едины против общего врага — мировой реакции».
В письме Роллана бельгийскому журналу «Люмьер» от 7 ноября 1919 года говорилось:
«Верно, что я не вхожу в группу «Кларте». Но ни за что на свете я не хотел бы, чтобы мое неучастие было кем-либо использовано во вред «Кларте». Я лично считаю первым своим долгом оставаться вне партий, чтобы лучше беречь и защищать независимость духа, у которой должен быть лишь один учитель: Истина.
Но мое сочувствие тем не менее безраздельно принадлежит тем, кто борются за свободу народов и за социальный прогресс. В первых рядах этих борцов за правое дело — группа «Кларте» с ее великим и мужественным руководителем — Барбюсом. Помогите им в их благородных усилиях!» (Это письмо предназначалось для печати и было опубликовано — и в «Люмьер», и в «Кларте».)
отношению к Анатолю Франсу.
Можно понять, что Франсу — недавнему стороннику «войны до победного конца» — было неудобно подписывать Декларацию Независимости Духа. Однако престарелый писатель с полной искренностью пересмотрел свою былую позицию. По свидетельству Генриха Манна. Франс однажды даже прямо ответил на поставленный ему вопрос, почему он не осудил сразу мировую войну: «Роллан был мужественнее меня». В последние годы своей жизни (он умер в 1924 году) Анатоль Франс много раз высказывался в духе безоговорочной поддержки Советского Союза и французских коммунистов. В одном личном письме он заявил, что он «большевик сердцем и душой». Когда Барбюс начал вести с ним переговоры о совместной общественной деятельности, Франс сказал ему: «Я понимаю, что вы правы. Но я слишком стар: у меня нет сил идти следом за вами... Однако я вам доверяю». И, вручив Барбюсу чистый лист бумаги, подписанный собственноручно, Франс добавил: «Можете написать на этом листе что хотите и опубликовать за моей подписью: я протестовать не буду».
Повторяю, нет оснований сомневаться в искренности Анатоля Франса. Но Ромен Роллан был личностью иного склада. Он не мог допустить, чтобы кто бы то ни было, даже самый уважаемый человек, думал, писал или решал за него.
Вначале Роллана, как мы помним, настораживала пестрота состава группы «Кларте», неясность ее прораммы — словом, то, что он называл «эклектизмом». По мере того как работа этой группы приобретала все более явную политическую направленность, у Роллана возникли другие поводы к озабоченности. «Клартисты» ориентировались в сторону идей большевизма, Роллан чувствовал потребность самостоятельно определить свое отношение к идеологии и практике молодого Советского государства и его прямых союзников на Западе. А тут его подстерегали политические и психологические трудности, с которыми он не мог еще справиться.
Советская Россия долго оставалась для него — как вспоминал потом он сам — своего рода «сфинксом». Он старался добывать информацию, откуда только мог,— информация эта часто оказывалась противоречивой. И он то радовался, узнавая о небывалом размахе народного просвещения в голодной, разоренной стране, то горевал, когда до него доходили вести о суровых мерах, которыми Советское правительство было вынуждено ответить на преступление эсерки Каплан.
съезд по рабоче-крестьянскому театру; одним из почетных председателей съезда, наряду с В. И. Лениным и другими руководителями Советского государства, был избран «первый идеолог социалистического театра Ромен Роллан». Ему прислали протоколы съезда, отпечатанные на шершавой серой бумаге.
Значит, эта страна-сфинкс считает его, Роллана, близким себе человеком? Но что же там все-таки делается, в этой стране?
Поневоле пожалеешь, что не знаешь русского языка!
Еще находясь в Швейцарии, в начале 1918 года, Роллан писал юным сыновьям Альфонса де Шатобриана — Ги и Роберу:
«Если бы вы были моими сыновьями, я постарался бы, чтобы вы основательно изучили английский и немецкий языки. А потом засадил бы вас за русский язык. С тех пор как я вошел здесь в контакт с видными русскими людьми и стал читать многое из того, что они публикуют, — я отдаю себе отчет, какие чудодейственные силы мысли и жизни имеются в этом народе (или, вернее, в народах России). Самые большие надежды на интеллектуальное, нравственное и общественное обновление нашей цивилизации связаны с ними... Во все сферы духовной жизни они вносят ту молодость и мощное своеобразие, каких нельзя уже найти у других наций Запада. Через десять или двадцать лет, я уверен, путь из Парижа в Москву будет еще более кратким, чем ваш нынешний путь из Сен-Назера в Париж. Вы увидите начало новой эры, в которой Восток (русский и азиаский) будет иметь для жизни Европы гораздо большее значение, чем прежде. Это будет очень интересно» *.
«Хотите, дорогой друг, чтобы я отмежевался от русской революции? На это и не надейтесь, пока вы не решитесь отмежеваться от революции французской! Перечитайте «Победу якобинцев» Тэна. Полезно время от времени освежать свою память, — стоит присмотреться, во имя каких святых буржуазия, которая аплодирует Клемансо и г-ну Дешанелю, добродетельно клеймит большевиков. Вы говорите о грабежах? А разве после 89 года не было грабежей в замках и имениях, и разве нынешнее общество не сумело воспользоваться этими награбленными благами к выгоде для себя? А если я вам напомню сентябрьскую резню, в которой не обошлось без участия Дантона, напомню об убийцах принцессы де Ламбаль, о зловещих судьях Марии-Антуанетты, о кровопийцах Аббатства, о вязальщицах при гильотине (все то, что вы знаете не хуже меня), и т. д. и т. п., — вы мне справедливо ответите, что не в этом суть дела Конвента, и что особенно не в этом его идеал. Почему же вы хотите, чтобы жестокости большевистского террора, развязанного покушением на Ленина, рассматривались как суть одного из самых мощных социальных движений человечества более чем за столетие? Для меня не может быть двух разных мер и весов. Историк, живущий во мне, недосягаем для пристрастий и страхов: он наблюдает, собирает свидетельства и отказывается судить, не имея в руках всех необходимых документов. Надо выслушать и ту, и другую сторону!» *
Роллан и на самом деле усердно собирал свидетельства. В феврале 1920 года он подробно записал в дневник то, что услышал от профессора-биолога Виктора Анри, вернувшегося в Париж после пятилетнего пребывания в России. Рассказ Анри дал Роллану представление о колоссальных трудностях, с которыми столкнулась молодая Советская республика, о голоде, разрухе, эпидемиях, расстройстве транспорта, — и вместе с тем о тех гигантских усилиях, которые делало Советское правительство, чтобы побороть эти трудности.
«Виктор Анри рассказывает о возвышенных мечтах Горького, Луначарского и некоторых других лиц. Никогда они не отказываются постоять за правое дело. Они стараются пресечь злоупотребления, когда узнают о них. Горький с безграничным великодушием приходит на помощь своим коллегам, писателям, впавшим в бедность. По его инициативе выпускается серия весьма тщательно подготовленных изданий классиков русской и мировой литературы — по очень низкой цене (примерно по рублю, то есть по семь-восемь су за книжку). Государство терпит моральный ущерб, и это ему известно. Но оно не придает этому значения. Оно хочет, чтобы народ читал. И этого удается достичь. Народ читает неимоверно много. Повсюду покупают книги...»
Попятно, как радовало и подкупало Ромена Роллана все то, что он слышал (и не только от Виктора Анри) о жадной любознательности советских людей, о тяготении к культуре, к книге. В заботе молодого Советского государства о развитии народного просвещения Роллан видел одно из доказательств его здоровья и жизнеспособности.
деятелей не пожелал принять Виктора Анри. «Повсюду во Франции — все то же упрямство, слепое и равнодушное».
Однако сам Роллан, выслушивая разнородные свидетельства о Советской стране, порой воспринимал с доверием и такие, которые в общей оценке положения были окрашены известной предвзятостью, боязнью революционных событий в Европе.
Летом 1920 года он прочитал в английском журнале «Нейшн» статьи Бертрана Рассела о его поездке в Россию; эти статьи показались ему «весьма примечательными», и в письме к А. де Шатобриану он пересказывал впечатление Рассела:
«Он вынес оттуда ощущение величия и страха. Он верит в победу Советской России и опасается за участь цивилизации. Ленин показался ему непоколебимо строгим учителем, а Троцкий напомнил Бонапарта». (Далее в письме говорится об опасениях Рассела относительно «революции во всемирном масштабе».) *
Роллан мучительно задумывался над проблемами международной политики. В полном согласии с наиболее передовыми людьми Европы он оценивал Версальский мир как мир грабительский, несущий в себе опасность новых войн. Он считал вполне возможным, что в странах Западной Европы будут вспыхивать новые революции, и опасался, что они будут потоплены в крови, так же как Венгерская и Баварская советские республики. Будущее народов Запада подчас виделось ему в самом мрачном, катастрофическом свете.
«Итак, неотвратимая Судьба готовит новую войну, еще более зверскую, чем предыдущая. И не видно в мире силы, которая могла бы приостановить действие смертного приговора, нависшего над^ападом. Быть может, только одна. Революция. Два чудовища из Апокалипсиса мчатся наперегонки. Революция и Война. Которое из них прибежит первым? Я не думаю, чтобы (на Западе) первой пришла Революция. Она слишком запаздывает. Она не подготовлена» *.
Мы видим, насколько сложные чувства вызывала у Роллана перспектива пролетарской революции в странах Европы. Он и ждал ее и боялся. Он понимал, что революционный класс — самый могущественный, самый последовательный противник империалистической агрессии. Но он тревожился при мысли, что рабочие массы Западной Европы еще не готовы к решающим социальным схваткам. Вместе с тем смущала и страшила неизбежность террора, кровопролитий, с которыми будет связана революция.
«Насилие,— писал Роллан в дневнике 30 марта 1921 года, — это сцепление колес: протянешь палец — и весь человек, и вся партия, и весь идеал может оказаться поглощенным. Пример былых революций достаточно ясно показывает, насколько оно стало для них гибельным; великие революционеры 93 года с тревогой предвидели эту гибель и пытались ее предотвратить...» *
Лишь коренной социальный переворот может обновить человечество, уберечь его от новых военных катастроф. Но возможно ли осуществить социальный переворот мирным, бескровным путем?
В конце 1920 — начале 1921 года отношения Роллана с группой «Кларте» резко ухудшились. Тут действовали причины и случайного, личного, но и прежде всего принципиального порядка.
Роман «Клерамбо», вышедший в сентябре 1920 года, вызвал в революционных кругах вполне понятное недовольство — мрачностью перспективы, мотивами недоверия к социализму, ситуацией трагического одиночества, в которую автор поставил своего героя. Именно в тот момент, когда политический авангард французского народа сплачивал ряды, когда подготовлялось — и осуществилось в декабре 1920 года на съезде в Туре — создание Французской коммунистической партии, выход этой книги Роллана был, с точки зрения интересов рабочего движения, особенно несвоевременным. Влияние «Клерамбо» грозило оторвать колеблющуюся часть антимилитаристски настроенной интеллигенции от пролетариата, от сотрудничества с коммунистами.
В то же время в редакции журнала «Кларте» происходили перемены. Раймонд Лефевр, пламенный коммунист, человек большого таланта и политического такта, погиб осенью 1920 года, возвращаясь Северным морским путем из России во Францию. Барбюс часто отлучался из Парижа и не занимался лично делами журнала. Преобладающая роль в редакции «Кларте» перешла в руки литераторов, сильно затронутых «детской болезнью «левизны», доводивших идейную непримиримость до крайней степени сектантства. Эти люди — в частности Мадлена Маркс, Жан Бернье — были лично неприятны Роллану и относились к нему с резкой неприязнью.
Жан Бернье откликнулся на выход «Клерамбо» серией уничтожающе-суровых статей, в которых он всецело отождествлял самого Роллана с его героем. Автор «Клерамбо» аттестовался в статьях Бернье как «неприкаянный мистик, лишенный веры в будущее, неизлечимо пораженный неверием в людей...» Между Ролланом и французскими революционерами, утверждал Бернье, стоит «бездна».
— оскорблен еще до того, как прочел статьи: о них ему рассказал его друг Пьер-Жан Жув, тесно связанный с «Кларте».
Как раз в это время ему попал в руки номер французского журнала «Ревю коммюнист», где был напечатан доклад Троцкого о хозяйственном строительстве на IX съезде РКП (б). Роллан заинтересовался и стал читать.
В основе доклада был тезис о роли принуждения в организации труда. Докладчик утверждал, что принуждение еще будет играть большую роль в течение значительного исторического периода, ибо людям, мол, свойственно желание уклоняться от работы: «можно сказать, что человек есть довольно ленивое животное...»
Как это понять? Человек — ленивое животное?? Роллан обеспокоенно перевернул страницу, две. Перед его глазами однообразно мелькали слова: «Принуждение», «воинский аппарат», «милитаризация», опять и опять «милитаризация». В военной области, читал он, имеется соответствующий аппарат, который пускается в действие для принуждения солдат к исполнению своих обязанностей. «Это должно быть в том или другом виде и в области трудовой» 1.
Роллан не з^ал, что предложенный Троцким проект создания «трудовых а^мий» был фактически отвергнут IX съездом, что в резолюции съезда «Об очередных задачах хозяйственного строительства» была выдвинута на первый план не троцкистская идея «милитаризации труда», а противоположная ей по сути дела ленинская идея соревнования. Он не знал статьи Ленина «Великий почин» и других его работ, говорящих о новой моральной основе социалистического труда, о революции как творчестве раскрепощенных масс. Не знал, не мог знать Роллан и того, что мы знаем теперь, — не знал многочисленных высказываний и писем Ленина, резко критикующих пороки «администраторства» в деятельности некоторых ответственных работников советского аппарата, в частности и в деятельности Троцкого.
— учителем и Троцким — новоявленным Бонапартом. Но ни Роллан, ни Рассел, пожалуй, ни один человек на Западе не мог и отдаленно представить себе в то время, какая пропасть — интеллектуальная, политическая и нравственная — разделяла двух людей, имена которых иностранная печать тогда нередко называла рядом.
Доклад Троцкого, поданный в «Ревю коммюнист» с восторженными комментариями французского публициста Ш. Раппопорта, Роллан воспринял как выражение политики Советской власти — и ему сделалось страшно. Ему показалось, что сбываются худшие опасения, которые он высказывал еще в первой беседе с Луначарским в Женеве. Да, социалистическое государство сумеет поднять экономику, но не будет ли это достигнуто за счет умаления прав личности?
В письме к другу-художнику Франсу Мазерелю от 10 января 1921 года Роллан излил свои огорчения — и по поводу враждебности, проявляемой к нему Жаном Бернье, Мадленой Маркс и другими людьми из «Кларте», и по поводу материалов, прочитанных в «Ревю коммюнист». В письме этом сквозит и гнев, и горечь, и сарказм.
«Я не читал статей «Кларте»; но знаю, в чем дело, от дорогого Жува, который, задыхаясь, написал Барбюсу письмо протеста и предложил свою отставку».
Роллан ни в коем случае не отождествлял Барбюса с такими типами, как Бернье, но ему все же было обидно, что руководитель «Кларте» не уберег его от разносной критики. У Роллана было ощущение, что его оттолкнули, оставили в одиночестве. Он так и писал Мазерелю:
«Что ж — вот меня и с другой стороны отшвырнули, и я один, еще в большей мере, чем был! Это очень здорово.
Заметьте, — я получаю большое эстетическое удовольствие от грандиозного большевистского муравейника, который живет и растет там, в степях, и однажды обрушится на Европу. Это великолепно, прямо, как сила природы. Говорят о русской анархии. Вот глупость! Там налицо — или еще будет — фантастическая организованность. В последнем № «Ревю коммюниет» есть речь Троцкого о превращении Красных армий в индустриальную и сельскохозяйственную армию, — это потрясающая апология Армии (с большой буквы). Нигде и никогда, ни при Наполеоне старшем, ни при Вильгельме младшем, ни при Чингисхане милитаризм не доводился до такой крайности. И не знаю, почему это Форд зол на Москву. Там реализуется идеал дорогих ему муравьев...» *
Это письмо, написанное в сердцах, — быть может, крайняя точка расхождения Ромена Роллана с коммунистами. Но то, что вызывало у него обиду, недоумение и боль, — это был, конечно же, не коммунизм, а казарменно-бюрократическое извращение коммунизма у Троцкого, сектантские бестактности у ультралевых «клартистов». (Два-три года спустя эти литераторы, подвизавшиеся в «Кларте», — не только Мадлена Маркс и Бернье, но и Виктор Серж, Парижанин и некоторые другие лица того же толка, — вовсе вытеснили Барбюса из журнала и превратили журнал в свой групповой орган, близкий к троцкизму, а со временем и вовсе стали отъявленными врагами Советского Союза и международного коммунистического движения.)
Вспоминая о своей идейной позиции в самые трудные для него годы — 1921—1922, — Роллан писал впоследствии в автобиографической статье «Панорама»:
«Независимость духа была более чем когда-либо моим знаменем. Я и теперь не мог допустить, чтобы она служила предлогом для выхода из боя. Напротив, я хотел, чтобы это знамя реяло над битвой пролетариата. Но только чтобы пролетарские борцы сами не разрывали его и не топтали ногами!»
«ролландисты», как их иногда называли, — Жорж Дюамель, Пьер-Жан Жув, Рене Аркос — были искренними противниками войны, но вовсе не были расположены идти на бой против буржуазного мира и, по мере спада революционной волны в Европе, настраивались на пассивно-примирительный лад.
Спор французских коммунистов с автором «Клерамбо», а тем более с «ролландистами» действительно назрел. Этот спор не мог быть исчерпан развязными статьями Бернье. Не мог он быть исчерпан и статьей Вайяна-Кутюрье «По поводу некоторых писем», автор которой критиковал «сентиментальный пацифизм», уважительно обходя молчанием имя Роллана.
Барбюс выступил сам — открыто, обстоятельно, в достойном тоне. Его статья, напечатанная в «Кларте» в декабре 1921 года, называлась «Вторая половина долга. По поводу ролландизма».
Барбюс с величайшим уважением отзывался о старшем собрате. «Никто из нас не намерен в какой бы то ни было степени оспаривать моральную ценность и литературный гений Ромена Роллана или преуменьшать значение смелого вызова, брошенного им войне в момент, когда он один поднялся над дикостью человеческой...» Барбюс ставил себе задачей — убедить Роллана в том, насколько нежизненна его концепция «независимости духа». Те деятели культуры, которые ограничиваются обличением социального зла и вместе с тем чураются политики, не хотят участвовать в борьбе за социалистическое преобразование мира, — выполняют лишь «половину своего долга».
Боязнь политики в наши дни, утверждал Барбюс, — серьезная «интеллектуальная ошибка». Эта ошибка, уточнял он, свойственна не столько самому Роллану, сколько «ролландистам», которые «восхищаются своим учителем больше, чем понимают его».
Упрекая «ролландистов», что они придают слишком важное значение проблеме революционного насилия, делают из нее камень преткновения, Барбюс утверждал, что применение насилия «в рамках революционного социального учения — это только деталь, и притом деталь преходящая».
Насилие, кровопролитие, гибель людей — всего лишь деталь? Роллана это слово покоробило. Вспоминая впоследствии, в статье «Панорама», о своем споре с Барбюсом, он писал:
«Но Барбюс мог бы мне возразить — не так, как он это сделал, допустив неудачное выражение, которое не прояснило его мысль, то есть что «применение насилия — это только деталь», — нет, он мог бы возразить иначе: что в некоторые исторические периоды насилие является горькой необходимостью, и что когда действовать необходимо, то средства — это не роскошь духа, который выбирает их по своему вкусу, а нож у горла, который ты должен, как бы у тебя ни сжималось сердце, схватить твердой рукой и направить острием на убийцу, если не хочешь, чтобы он тебя зарезал... Нет, насилие никогда не будет украшающей добродетелью. В лучшем случае это суровый долг, который нужно исполнять неукоснительно, но не хвастаясь».
Однако так верно и зрело Роллан мог рассуждать в 1934 году, когда он писал «Панораму», но не в году 1922-м. Отвечая Барбюсу, он выразил сильные сомнения, действительно ли необходима для торжества нового строя жизни диктатура пролетариата и связанная с нею суровая дисциплина. В тот момент Роллан склонен был отождествлять революционную дисциплину с некоей неумолимой «социальной геометрией», которая и пугала его и отталкивала.
— в «Кларте», второй — в бельгийском журнале «Ар либр»). Барбюс настаивал на том, что люди творческого труда должны оказывать реальную помощь страдающему и эксплуатируемому человечеству: действовать, бороться, а не только наблюдать и критиковать. Роллан ни в коем случае не хотел проповедовать социальную пассивность, но, по сути дола, отвергая революционные методы борьбы. В этом споре впервые обнаружилось новое направление его поисков: тяготение к Ганди, к опыту индийского народа, борющегося без кровопролития. Применим ли этот опыт для народов Европы? Роллан и сам не знал этого. Его конечный вывод отличался крайней неопределенностью: «Задача сегодняшнего дня состоит в том, чтобы достигнуть гармонии между необходимостью экономической и социальной революции и необходимостью духовной свободы».
Фронт дискуссии ширился. В журнале «Ар либр» появились статьи-отклики двадцати шести французских, бельгийских, немецких писателей и художников. Большинство их выступило в поддержку Роллана.
Личные отношения обоих ведущих участников спора и в самый разгар полемики и после нее оставались дружескими. «Наши тезисы, — писал потом Роллан в «Панораме», — представляли собой две стороны одной и той же монеты. И на обеих этих сторонах, и лицевой и оборотной, стояла печать революции». Роллан претендовал на то, чтобы остаться в лагере революции, но — на правах одиночки, «добровольца».
Однако расхождения между «клартистами», с одной стороны, и «ролландистами», — с другой, были гораздо более значительными, чем разногласия между главными участниками дискуссии. Некоторые сотрудники «Кларте» — «бешеные», как их назвал Роллан, — выступали в вызывающем, крикливом тоне, словно желая оттолкнуть инакомыслящих деятелей культуры от рабочего класса и Коммунистической партии. Даже поэт Марсель Мартине — единственный из «бешеных», с кем Роляан сохранил добрые отношения и в последующие годы, допускал в полемике грубые перегибы. Он писал, например: «Интеллигенты, вечно недовольные и плетущиеся в хвосте, с брюзжанием последуют за победоносной революцией, так же как они сегодня, ворча, служат буржуазной тирании». Мартине утверждал, что интеллигентам следует во имя служения делу пролетариата, «отказаться от щепетильности в вопросах чести». Понятно, как удручали Роллана такого рода заявления.
А «ролландисты», со своей стороны, вносили массу путаницы. В своем отстаивании абсолютной свободы духа и недоверии ко всякой политике они шли гораздо дальше, чем тот, кого они считали своим учителем. Жорж Дюамель писал: «Политическая революция — это поверхностный акт, не имеющий реальных последствий». Глубоким пессимизмом («унылым пораженчеством», — как отмечал впоследствии Роллан) была окрашена дискуссионная статья Стефана Цвейга, отрицавшего какую бы то ни было связь между «миром духа» и «миром видимым», то есть между мыслью и практикой. Все это объясняет, почему Роллан чаще всего не мог быть доволен выступлениями тех, кто, казалось бы, его поддерживал (и почему он немного времени спустя в заметках для себя писал, что «антиролландисты» в какой-то мере ближе ему, чем «ролландисты»).
«Кларте».
Роллан, конечно, не желал такого результата. Он и в самый разгар споров продолжал — несмотря на все разногласия и все свои личные обиды — относиться к группе «Кларте», как мог относиться лояльный союзник. Об этом говорит, в частности, его письмо немецкому критику — Эрнсту Роберту Курциусу от 15 августа 1921 года.
Это письмо примечательно и в другом смысле. Роллан постепенно превозмогал в послевоенные годы ту непримиримую предубежденность, с которой он еще недавно относился к писателям, занимавшим ошибочную позицию в военное время, — в частности к Томасу Манну.
Как известно, Томас Манн (в отличие от своего старшего брата Генриха Манна, близкого Роллану по взглядам) во время войны высказывался в консервативно-националистическом духе; Роллан по этому поводу негодовал, писал в дневнике, что никогда не подаст Томасу Манну руки. Теперь, узнав от Стефана Цвейга, а затем и от Курциуса, что крупнейший немецкий прозаик стал ближе к идеям демократии и мира, — Роллан обрадовался. Но вместе с тем он был не согласен с Томасом Манном до вопросу о «Кларте». Об этом и говорится в письме к Курциусу:
«Я счастлив тем, что вы мне сообщаете о Томасе Манне, и его суждение о моем творчестве доставляет мне удовольствие. Однако он просит, чтобы я порвал с «Кларте». Но 1) я никогда не был членом «Кларте», а если иногда в кругах «клартистов» пользовались моим именем без спросу, то я против этого протестовал; 2) я отчетливо высказал, в чем я расхожусь с идеями «Кларте». 3) Хотя я и полностью отделился от «Кларте», я не хочу выступать против нее: ибо это единственная группа французской интеллигенции, которая мужественно борется против войны, против милитаризма, против той несправедливости и лжи, которая сопутствует победе».
— по крайней мере в Париже. К бойкоту и недоброжелательству со стороны официальных буржуазных кругов Франции прибавилось недоброжелательство со стороны революционной интеллигентной молодежи, если не всей, то немалой ее части. Роллан с горьким юмором писал Стефану Цвейгу 21 января 1922 года: «Начинается снова то, что уже было в 1914 году. Было время, когда меня поносила и французская печать и немецкая. А теперь буржуа меня третируют, как коммуниста, а коммунисты, как буржуа. К счастью, я себе выстроил свой внутренний дом, иначе я оказался бы на мостовой. Ничего не поделаешь, жилищный кризис!»
Роллан и до этого времени большую часть года находился в Швейцарии — теперь ему стало вовсе тягостно бывать в Париже.
Здоровье у него было сильно подорвано, — еще в первую послевоенную осень активизировался давний туберкулезный процесс. Личная жизнь оставалась безрадостной. Надежды на счастливую встречу с Талией после войны не оправдались, — у нее назревало и, наконец, обнаружилось тяжелое душевное расстройство. Для Роллана мало-помалу стало очевидным, что те своеобразные черты ее характера, которые когда-то пленяли его, — милая детская взбалмошность, крайнее легкомыслие, сочетавшееся с религиозной экзальтацией — были выражением психической неуравновешенности, которая теперь резко усилилась. Он продолжал получать от нее письма, но это были письма чужой, больной женщины, не той, кого он любил когда-то.
Самым близким Роллану человеком после смерти матери стала сестра.
Мадлена Роллан была личностью интеллектуального и волевого склада. Она получила серьезное филологическое образование, долгие годы преподавала французский и английский языки, переводила с английского, — в ее переводе вышел во Франции, в частности, известный роман Томаса Гарди «Тесс из рода д'Эрбервиллей». Разделяя антимилитаристские взгляды брата, она и во время войны и после нее участвовала в деятельности «Международной лиги женщин за мир и свободу». В послевоенные годы она стала систематически помогать брату в литературных трудах и переписке. Эта помощь со временем сделалась ее основной работой.
Он писал Рабиндранату Тагору 7 мая, вскоре после переезда:
«Я только что окончательно оставил мою парижскую квартиру, чтобы поселиться в маленьком домике в Швейцарии, на берегу Женевского озера, вблизи Савойских Альп. Я не мог более переносить — ни духовно, ни физически — атмосферу Парижа, постоянную сутолоку улиц и душ. Мне долго пришлось жить там, но я себя окутывал музыкой и мечтами. Думаю, что теперь имею право удалиться от вихря человеческого, чтобы быть ближе к сердцу человеческому. Здесь у меня — тишина, шелест деревьев, плеск волн, которые разбиваются о берег, дыхание лугов и чистых ледников». А Полю Сейпелю он писал 28 мая: «Я снял маленький домик, виллу «Ольга», в парке Отеля Байрона; я перевез сюда из Парижа мои книги, бумаги, мебель, — квартира на улице Буассоннад теперь опустела. По соображениям здоровья, а также и экономии, я сохраняю за собой только одно жилище, — именно то, где я расположился здесь, в Швейцарии, на несколько лет...
И я засел за работу, почти что с чувством облегчения. Доброе это дело — работа, — почти то же самое, что воплощенная мечта, — это лучшее, что есть на свете, если не считать нескольких старых верных друзей». «... Когда мы увидимся, — писал далее Роллан, — я хочу внушить вам любовь к Барбюсу, несмотря на некоторые заблуждения его мысли. Это благородный характер. Надо было обладать очень закаленной душой, чтобы остаться чистым и сохранить свою веру в человечество, выйдя из той среды, в которой ему пришлось по воле судьбы жить до 1914 года. Если вы увидите, в каком эгоизме погрязли сегодня в Париже даже лучшие люди, вы сможете оценить рыцарское великодушие Барбюса» *.
Примечательно и то, с какой сердечностью Роллан мог говорить о своем недавнем оппоненте после только что законченного, утомительного, малоплодотворного спора, и то, с какой готовностью он, невзирая на болезнь и усталость, невзирая на всяческие невзгоды, взялся за работу сразу же после того, как перебрался на новое место.
«Очарованная душа», пьесы из цикла «Драмы революции», биография Махатмы Ганди.
1 См. «Девятый съезд РКП (б). Март — апрель 1920 года. Протоколы». М., Госполитиздат, 1960, стр. 91—93.