2
Ромен Роллан — и после того, как он поселился в Швейцарии и погрузился в собственную творческую работу, — не переставал принимать близко к сердцу все то, что происходило в политической жизни Европы и всего мира. Он то и дело — удачно или неудачно — вмешивался в эту жизнь.
Летом 1922 года мировая печать уделяла много внимания процессу эсеров, происходившему в Москве. Роллан знал о террористической деятельности эсеров, направленной против Советской власти. Он не сочувствовал обвиняемым и относился с уважением к Луначарскому, выступавшему общественным обвинителем на процессе. Тем не менее он обратился 14 июля с печатным призывом к организаторам процесса — проявить «великодушие» к эсерам. (С подобными обращениями выступили в те дни и некоторые другие крупные деятели культуры, например Анатоль Франс.)
Позиция Роллана в этом вопросе была крайне уязвимой. Он горевал — безотносительно к существу дела — по поводу того, что большевики и эсеры проявляют такую «нетерпимость» друг к другу. Это было по меньшей мере наивно, поскольку речь шла об острой политической борьбе.
В письме Роллана к Марселю Мартине, отосланном 18 июля, говорилось уже о другой стороне дела. Роллан здесь не заступается за эсеров, но сетует на то, что газета «Юманите» (где сотрудничал в то время Мартине) не сумела достаточно убедительно и ясно осветить этот процесс. «Юманите», отмечает Роллан, не смогла разбить доводы бельгийского социал-демократического лидера Э. Вандервельде, защищавшего эсеров.
«Задачей честной газеты было бы — обнародовать аргументы ее противников (а тем более несогласных с ней друзей) и их опровергнуть. Уклониться от четкого разбора жалоб Вандервельде и напечатать грубую статью, бездоказательно утверждающую, что «Вандервельде — лжец», — значит поступать недостойно, а главное, неуклюже: ибо даже и те, кто, как я, не чувствуют к Вандервельде ни малейшего доверия, могут усох мниться» *.
Роллан с полной искренностью заботился о моральном авторитете французской коммунистической прессы. Нечестность в полемике, подмена аргументации грубой бранью — все это, считал он, может пойти во вред престижу революционной газеты оттолкнуть от нее тех читателей, на которых она хочет повлиять.
За сравнительно частным вопросом — о порядочности в политической полемике — для Роллана вставали проблемы несравненно более серьезные. Он по любому поводу старался убедить литераторов-«клартистов», что щепетильность в вопросах чести, нравственности не такая мелочь, как это казалось Мартине и другим лицам того же склада. Ведь дело тут не просто в принципах и склонностях отдельных людей, а в самых насущных интересах революционного движения! «Ибо, — писал он Мартине, — Революция, которая не чтит истину и моральные ценности, как святыню, может фатальным образом погрязнуть в комбинациях, — в таких случаях выплывают на поверхность самые хитрые и безжалостные люди — Фуше и Бонапарт. Поверьте мне: «роковые личности» в нужный момент находятся, они могут воспользоваться вашими ошибками и сыграть на руку реакции, блюдя при этом свою собственную выгоду» *.
Мы чувствуем в этих строках интонацию наивного морализирования, характерную для Роллана. Но в них была — как показала потом жизнь — доля здравого предвидения. Роллан понимал, какую опасность для рабочего движения представляет левацкий экстремизм, политическое комбинаторство «роковых личностей», щеголяющих революционной фразой. В середине двадцатых годов ультралевые крикуны и сектанты, впоследствии изменившие рабочему движению, нанесли большой ущерб Французской коммунистической партии, попытались увлечь ее на путь опасных авантюр (Морис Торез рассказывает об этом в своей книге «Сын народа»).
Осенью 1922 года Роллан прочитал в «Кларте» и «Юманите» статьи Троцкого, содержавшие резкие нападки по его адресу. Роллана это крайне обидело. Он мог, как равный с равным, спорить с Барбюсом, мог даже сносить критику со стороны молодого и заносчивого Мартине. Но выступление Троцкого он воспринял как окрик. И притом окрик, исходивший из страны, с которой Роллан, при всех сомнениях и разногласиях, связывал лучшие свои надежды.
Роллан поделился своим огорчением с различными своими корреспондентами — и с Горьким и с Софией Бертолини. 3 ноября 1922 года он написал Стефану Цвейгу: «Знаете ли вы, что генералиссимус (Троцкий) мне дважды указал на дверь, в «Юманите» и в «Кларте»? Коммунисты (и я говорю — наши друзья коммунисты) убили свою партию во Франции».
Как бы то ни было, Роллан в любых обстоятельствах смотрел на коммунистов как на друзей. Пытаясь, через посредство Мартине, предостеречь французских революционных литераторов от доктринерства и сектантских ошибок, Роллан вместе с тем давал дельные советы, в которых обнаруживалась острота его политической мысли.
В письме к Мартине от 27 июля 1922 года он рекомендовал, чтобы «Юманите» (где иногда появлялись романы «с продолжением») перепечатала роман Эптона Синклера «Сто процентов», полезный для борьбы против фашизма, который в тот момент рвался к власти в Италии. Роллан быстро разобрался в социальной природе фашизма, сумел увидеть в нем явление международное, а не только итальянское. «Присмотритесь к тому, что происходит в Италии. Фашистские банды, нанятые промышленными капиталистами для избиения революционного пролетариата, который заставил их трепетать, — это подражание той гнусной тактике, которая была испробована еще несколько лет назад американским капиталом и которую заклеймил Синклер» *,
Проблемы социальной борьбы в Европе, будущность народов, задачи деятелей культуры в сложнейшей международной обстановке — все это держало Роллана в непрерывном духовном напряжении, побуждало его много и тревожно размышлять.
аристократ духа — Роллан умел находить общий язык с ними обоими. И он то и дело спорил и с тем и с другим.
Стефан Цвейг, глубоко преданный Роллану, делавший многое, чтобы его творчество стало лучше известно в странах немецкого языка, изливал ему свои грустные чувства и предчувствия. В послевоенные годы он страдал тяжкой душевной подавленностью. В письмах, которые он посылал Роллану в 1919—1923 годах, лейтмотивом проходит мысль: человечество обезумело, всякая деятельность бесполезна.
«Происходящая ныне трагедия, — жаловался он Роллану 12 мая 1919 года, — намного превосходит нашу способность понимания: это некий нравственный, или вернее безнравственный, вихрь, который опустошает весь мир». «Мне хочется поглубже уйти в себя», — исповедовался он в письме от 11 октября 1922 года. «Я не вижу в нашу эпоху никакого места для активного дела».
Роллану было и самому невесело. Но он пытался ободрить Стефана Цвейга, поддержать его дух.
«Не будем поддаваться унынию!» — призывал он его в июле 1919 года. А несколько позже, 18 февраля 1920 года, в ответ на сетования Цвейга по поводу атмосферы распада, господствующей у него на родине, Роллан писал:
«Нравственная вялость, о которой вы мне рассказываете, действует угнетающе — не только у вас, но в той же мере и у нас. Даже в собственной душе ее чувствуешь... Надо бороться. Надо, главное, держаться. Быть может, эта спячка, в которую погружены народы, психологически необходима, чтобы восстановить их изношенный организм. Мощное биение жизни теперь имеется только в России... Однако и там, когда наступит ожидаемый мир, силы могут надломиться на год-два, если крепкая рука Ленина и его друзей не сумеет вовремя дать им опору. Человечество обессилело. Это можно понять. Тут нет оснований отчаиваться. Надо поверить в естественный ход событий и подождать, пока оно проснется после долгой беспокойной ночи. Но в то время, как длится эта ночь, надо хотя бы отдельным людям держать глаза открытыми, как бы они ни слипались от утомления. Не будем засыпать!»
«Одно из моих огорчений — то, что я наблюдаю во Франции и вне ее столько умственных и нравственных шатаний даже у лучших людей... Надо нам следить за собой в этот час всемирной усталости. Наша обязанность — подавать пример другим!
Не знаю, долго ли я буду жить, так как здоровье у меня довольно сильно затронуто. Но я знаю, что до последнего дыхания буду жить стоя и умру стоя. Вы, друзья мои в Европе, если вы — как можно естественно предположить — меня переживете, держитесь крепко, невзирая ни на что! Пусть ничто не поколеблет вашей силы и вашей веры! Это — священный долг. Ибо на нас опираются миллионы неизвестных душ. Мы для них — оплот».
В неодинаковом моральном состоянии Роллана и Цвейга отражалось не просто различие характеров или темпераментов, но и прежде всего различие коренных взглядов на жизнь. Роллан считал невозможным и даже недостойным уходить в себя. Он был и хотел быть вне политических партий, но был убежден, что его долг, как «человека мысли», выступать против реакции, войны, несправедливости до последнего дыхания. Именно такой смысл, не только эмоционально-психологический, но и идейный, вкладывал он в слова «жить стоя и умереть стоя».
с протестом, когда немецкие националисты убили его друга, известного либерального политика Вальтера Ратенау). Однако Цвейг прислушивался к убеждающим словам Роллана — прежде всего тогда, когда речь заходила о Советской России.
В современном мире не видно настоящих людей, говорил Цвейг. Роллан возражал ему (24 февраля 1920 года) : «Люди, которых вы ждете, — те, кто могут по-новому раскрыть величие человечества, — существуют. Они в России. Мы скоро их услышим... солнце там снова встает, в то время как здесь — тьма». Цвейг писал в ответ: «То, что вы мне говорите о России, — очень верно!.. Как только откроются границы, я хотел бы туда поехать». Два года спустя, в январе 1922 года, в тот момент, когда они оба, с очень неодинаковых позиций, спорили с Барбюсом, Стефан Цвейг снова в письме к Роллану говорил о надеждах, которые он связывает с Советской Россией: «... По-прежнему достойно внимания, что все, или почти все, кто побывали в России, — даже и Уэллс — возвращаются оттуда с чувством большого восхищения, в то время как газеты упорно изображают положение в России как нечто варварское. Не знаю, читали ли вы памфлет Мережковского против Горького — это скорей нападки со стороны маньяка, чем критика со стороны поэта».
Имя Горького не раз вставало в переписке Роллана и Цвейга. Горький, даже и в те годы, когда он жил за границей, был в сознании западных писателей-гуманистов представителем новой России, ее посланцем, судьей и истолкователем, источником наиболее надежной информации о всем том, что там происходило.
Самою сутью своего творчества Горький говорил о мощи новой, революционной России. Он как художник был живым доказательством ее силы. Страна, где трудящиеся и эксплуатируемые так сумели осознать себя в искусстве, несомненно, вступила на путь великого революционного обновления. «... Читая Горького, будущий историк найдет неопровержимое доказательство тому, что восстание и восхождение России — дело рук самого народа». Эти слова были сказаны Стефаном Цвейгом по поводу 60-летия со дня рождения Горького, в 1928 году. Но и на пять и десять лет раньше Горький в сознании и Цвейга, и Роллана, и других интеллигентов-гуманистов Запада был неотделим от России — России новой, советской.
Горький был своего рода связующим звеном между Ролланом и советским народом. Оба писателя в пространных, предельно откровенных заочных беседах обменивались мыслями по самым проклятым вопросам современности.
«... Сколько раз я думал о вас за эти два года! — писал Роллан Горькому 1 ноября 1921 года. — Я мысленно пережил все те нравственные муки, которые вы должны были испытать. Я и сказать не могу, как я восхищен ролью, которую вы взяли на себя, вашим самоотречением и преданностью». Далее Роллан рассуждает о том, как много времени еще потребуется людям, чтобы избавиться от «звериных» инстинктов и привычек. «Никогда не следует жалеть о том, что идеал, который вы перед собой поставили, стоит выше (бесконечно выше) действительности. Ведь этот идеал тоже действительность. Но действительность, опередившая нынешнюю. Действительность будущих времен. Мы должны быть счастливы тем, что стали ее провозвестниками!» *
Роллан и в следующем письме — от 20 декабря 1921 года — придерживается ободряющего тона. Человечество идет к будущему революционным путем — это для Роллана непреложная истина. Вместе с тем он делится с Горьким своими размышлениями об опыте русской революции: в этих размышлениях чувствуется и предвзятость и недостаточная осведомленность. Доходившие до Роллана слухи о трагических сторонах революционных будней в какой-то мере затемняли для него главное — героизм народа, который, напрягая силы до предела, боролся с вражеской интервенцией, разрухой, голодом...
В этом же письме от 20 декабря 1921 года Роллан кратко излагал суть своих разногласий с Барбюсом. Он отстаивал свою любимую идею — революция не должна пренебрегать моральными ценностями, иначе она погибнет. Он напоминал старинное изречение Монтескье: «Республики основаны на добродетели». Новый государственный строй не может опираться только на силу и на трезвый расчет: «Откуда станет Революция черпать ту готовность к жертвам, без которой она не может существовать?» *
В этих словах, пожалуй, наиболее явственно сказалось, как мало знал Роллан о новой России в тот момент. Он уважал энергию и дерзание большевиков, чувствовал грандиозный масштаб происходивших в стране перемен, — но имел лишь самое приблизительное понятие о той моральной атмосфере, в которой совершались эти перемены. Он не представлял себе, с каким благородным энтузиазмом люди русской революции, от Ленина до бесчисленных рядовых Павлов Корчагиных, отдавали себя «временам на разрыв», жертвовали собой во имя спасения Советской Родины.
Как бы то ни было, Роллан продолжал верить в поступательный ход истории:
«Что касается будущего, то мои надежды не поколеблены. Я ясно вижу, что мы вступили в эру потрясений, переживаем длительную болезнь роста человечества, в ходе которой народам придется перенести еще много ударов! Вполне вероятно, что Европа будет тяжело ранена, истощит свои силы, утратит свое первенство... Не все ли равно? Ведь есть в мире и другие источники света. Я не больше патриот Европы, чем Франции. Дело прогресса будет взято в руки тем или другим народом и продолжено им. Поразительный моральный факт последних тридцати лет (которому я свидетель) — это духовное братство, понемногу связывающее передовые отряды всех стран Европы, Азии, Америки. Конечно, это лишь разведчики будущего, — за ними следует на расстояние веков вся великая человеческая армия. Но она следует и последует за ними. Я убежден в этом. Подобно Колумбу, который стоял, наклонясь вперед, на носу корабля, разрезавшего темную Атлантику, мы знаем, что новый мир перед нами. Наши глаза его не увидят. Не все ли равно? Он там» *.
Горький был на стороне Роллана в его споре с «Кларте». Но уже в этот момент обнаружилось серьезное разногласие между обоими писателями.
В статьях и письмах того периода Горький высказывал свои горестные чувства. Болезненно реагируя на недостаток культуры в массах деревенского населения России, он произносил резкие суждения о «Востоке» в целом — для него это понятие отождествлялось с варварством и застоем.
У Ромена Роллана как раз в то время складывалось совершенно пноо отношение к Востоку. Он был глубоко убежден, что народам Азии и других неевропейских континентов суждено сыграть важную роль в мировой истории, что народы эти внесут, и уже внесли, большой вклад в культуру человечества. И он писал Горькому 4 апреля 1922 года:
«Что до вашей оценки Востока — я не согласен с вами. Я вижу в нем источник могучего обновления человеческой цивилизации. Но различие в наших мыслях объясняется, мне кажется, тем, что существует не один Восток, а несколько, и мы с вами говорим не об одном и том же. Вы имеете в виду прежде всего Восток фаталистический, расслабляющий волю, — его дух проник и в Россию. Но мне известен другой Восток, отмеченный идеализмом и героическим деянием, в Индии и в новом Китае. Вы не считаете, я надеюсь, моего Жан-Кристофа нервозным фаталистом? Так вот представьте себе: в словах, с которыми он обращается к своему Богу в «Неопалимой купине», в момент тяжкого кризиса, когда его воля надломлена и он готов уже отчаяться, но все же возобновляет вечную борьбу, — молодые индусы нашли почти текстуально слова из ведических гимнов Вишну и Шиве (хотя я и не знал их), то есть нашли свои идеи в самом чистом виде. — Будда, как и Лаоцзы, — лишь выражение (возвышенное) века пессимизма, разочарования в действии. Зато ранний ведизм и брахманизм — это потоки энергии. И в душах многих тысяч азиатов эти потоки не иссякли. Великие силы человеческой души никогда не умирают. Они дремлют. Будь то в Европе или в Азии, мне всюду хотелось бы пробудить их» *. Правда, в этих «азиатских» контактах и интересах Ромена Роллана был оттенок духовного аристократизма (вообще говоря, мало ему свойственного). Он возлагал надежды скорей на мыслящее меньшинство стран Востока, чем на массы трудящихся и угнетенных. Опасаясь, и не без оснований, роста «фанатичного национализма» в народах, придавленных вековым гнетом, Роллан не вполне отдавал себе отчет в том, что та новая национальная интеллигенция, индийская, китайская или японская, которая внушала ему симпатию, не выросла, не поднялась бы без подспудного движения народных масс, которое было для нее и стимулом и опорой.
«Я считаю совершенно необходимым обновление европейской мысли через мысль Азии. Но я вижу, как и вы, какую огромную опасность представляет грубое вторжение в Европу большого числа азиатов — этого неудержимого потока миллионов людей, которым есть за что отомстить: за века жестокого угнетения и подлого насилия. Для меня это еще один довод в пользу нашего скорого сближения с интеллектуальной верхушкой Азии и союза с ней, чтобы всем вместе бороться против фанатичного национализма народов Азии, как и Европы. Я нашел в Японии и Индии достойных единомышленников, которые в своих странах играют роль, подобную моей роли во Франции...» *
русского крестьянства, возражал Роллан, быть может, заключено противоядие против бездушного техницизма современной западной цивилизации, несущей в себе «дух господства и разрушения» *.
Роллан вернулся к этим проблемам в письме от 4 октября 1923 года. «Народы отличаются не столько расовыми, сколько возрастными признаками, зависящими от условий их социального формирования...» Русский народ, замечал Роллан, проделал громадный путь за кратчайший исторический срок. «Наделенный умом и большими жизненными силами, он совершил чудеса в области интеллектуальной и художественной. Но это отразилось на его душевном здоровье. Он страдает от быстро достигнутой зрелости. Это более чем естественно! Болезнь роста. Трудный возраст». И далее Роллан приходит к оптимистическому заключению: «Россия будет жить и побеждать. Она — отрок-гигант; а волки Европы стары, у них зубы шатаются».
«Как много мне еще надо сказать в ответ на ваше письмо! — продолжал Роллан. — В частности по вопросу: Азия — Европа. Вы, конечно, понимаете, что я не согласен с вами! Вы очень неуважительно говорите о юных «телятах» Азии, которые сосут старую корову — Европу! Но, дорогой друг, если уж зашла речь о телятах, то стоит спросить, кто же из двух, Европа или Азия, питалась молоком другой?» Истоки современных религий, искусств, наук, напоминал Роллан, следует искать скорей в азиатских, чем в европейских странах.
«неутомимой мученицы в поисках правды, справедливости, красоты».
«Я знаю цену европейской цивилизации. Но она не единственная. Были и будут и другие. И я рад при мысли, что будут другие. Ибо я ясно вижу пределы, через которые эта цивилизация никогда не перешагнет.
Что касается Европы, неутомимой мученицы в поисках правды, справедливости, красоты — мой друг, я знаю также другую Европу, «неутомимого» палача чужих рас, искоренившею цивилизацию Мексики и Перу, дважды уничтожавшего сокровища искусства Китая, торговца христианством и алкоголем, в одинаковой мере разбавленными, — готового продать с молотка весь мир... и я не восклицаю: «Да здравствует Европа!» Она старается утвердить свое существование, истребляя других. Я работаю не для нее, я работаю ради тех, кто является в Европе, как и всюду (но не более, чем всюду), носителем красоты и искателем правды, ради всего подлинно человеческого, будь то здесь или там. А от нынешней Азии я ожидаю очень многого для будущего» *.
Горький в своих письмах дружески возражал Роллану. И сколько бы ни были суровыми, во многом односторонними в тот период его суждения о русском народе (особенно крестьянстве), он попутно в своих ответах Роллану полемизировал и с буржуазными противниками советского строя (то есть вооружал и своего друга для такой полемики). В письме от 9 октября 1923 года он подчеркивал: что бы ни утверждали враги Советского правительства, власть все же находится в руках народа! Горький тут же признавал правоту Роллана, хотя бы частично: да, недостатки и достоинства у разных народов во многом одинаковы... И он с душевной скорбью сознавался, что Россия для него «неизлечимая болезнь», на ней сосредоточены все мысли.
Ромен Роллан, со своей стороны, во многом не соглашаясь с Горьким и понимая, что тот «болен Россией» (то есть не вполне способен спокойно судить о ней), все же прислушивался к его суждениям, а главное, вчитывался в его книги: именно свидетельства Горького-художника были для Роллана наиболее авторитетны и интересны.
«О первой любви» — и проблемы русской жизни раскрылись перед ним с новой стороны: он написал об этом Горькому 30 октября 1924 года.
Характер каждого народа формируется историческими условиями. На Западе люди привыкли к прочным социальным связям, вынуждены подчиняться общественному мнению, жить по стандарту, как все. «У вас наоборот, — писал Роллан. — Слишком мало сдерживающих сил — социальных и нравственных — вокруг вас и внутри вас. — Ничто не связывает вас, а так как вы обладаете молодой, неистовой, бьющей через край силой, вы спотыкаетесь на каждом шагу.
Заключение: России нужна железная дисциплина, — Петр Великий или Ленин. Но для того, чтобы эта дисциплина вошла в привычку, в быт, требуется время и снова время...» *
Парадоксальный итог!
Ромен Роллан — давний противник диктатуры пролетариата и вообще всякой диктатуры — в результате диалога с Горьким пришел к неожиданному выводу, что России, вступившей на новый исторический путь, необходима твердая, сильная власть, ибо без «железной дисциплины» революционный народ не может преодолеть вековой отсталости...
— в известной мере идеализирующих — оценок Европы и европейской цивилизации.
«Европу погубил не враждебный ей Восток, — писал он 21 сентября 1925 года. — Она сама себя губит, восстанавливая против себя весь остальной мир. А ее цивилизация играет такую же роль, как библия в руках английских миссионеров, которые являются — сознавая это или нет — агентами Банков и мощных Компаний, эксплуатирующих всю землю. Но недолго пм остается ее эксплуатировать!» *
Эти строки показательны. Роллан обращал свои взоры к Индии и другим странам Востока вовсе не потому, что ударился в мистицизм экзотического образца. Он воспринимал как важную примету времени подъем национального самосознания народов Востока и сочувствовал их борьбе против колониализма.
В 1922 году Роллан опубликовал свою первую небольшую работу на темы Востока — предисловие к книге индийского писателя Ананда Кумарасвами «Танец Шивы». Роллан осуждал здесь «империализм наживы и жестокости», говорил о вековых связях европейских и азиатских национальных кульгур.
Еще раньше, в августе 1919 года, Роллан писал Рабиндранату Тагору: «После катастрофы, этой позорной мировой войны, которая ознаменовала банкротство Европы, стало очевидным, что Европа не может спасти себя сама. Ее мысль нуждается в мысли Азии, так же как та может с пользой опереться на мысль Европы. Это — два полушария мозга человечества. Если одно из них будет парализовано, весь организм выйдет из строя. Надо постараться восстановить их единение и здоровое развитие»,
«Почему, черт возьми, вы беретесь судить об Азии с налету, одним росчерком пера? И почему постоянно противопоставляется друг другу то, что на самом деле всегда взаимосвязано? Ветер с Востока, ветер с Запада, ведь это в конце концов (шар-то вертится!) один и тот же ветер» *.
В июле 1924 года Роллан ответил на письмо Жан-Баиста Кин Ин-ю, который собирался переводить «Жан-Кристофа» на китайский язык и обратился к автору за советами и разъяснениями:
«Для меня нет барьеров между нациями и расами. Разновидности рода человеческого для меня представляют лишь оттенки, которые дополняют друг друга; в их разнообразии — богатство всей картины. Постараемся согласовать между собой эти оттенки, не теряя ни одного из них! Подлинный поэт, который обращается ко всем людям, должен именоваться «мастером гармонии».
друзьям-китайцам, мое дружеское, братское рукопожатие!»
Будет уместно, забегая несколько вперед, привести здесь и еще один, более поздний по времени документ, показывающий, как близко к сердцу принимал Роллан судьбы народов Востока и какое значение он придавал духовным, культурным контактам между странами Азии и Западной Европы. В январе 1930 года Роллан писач старому знакомому, музыковеду Луи Лалуа, побывавшему в Китае:
«... После того, как мы долго шли, каждый своей дорогой, — мы очутились близко друг от друга. Различными путями жизнь привела нас к одной и той же цели, которая не является для нас внешней и далекой, а заключена в нас самих. Мы инстинктивно, каждый по-своему, ощутили руки Азии, протянутые нам навстречу, чтобы предложить нам помощь и попросить нас о помощи. Так мы — еще в большей мере, чем специалисты-востоковеды, — стали строителями мостов между мудростью Востока и мудростью Запада.
Разрешите спросить вас, — нашли ли вы среди развалин сегодняшнего Китая реликвии того высокого гения, который восхищал вас в Китае минувших веков? Я поддерживаю связи с некоторыми молодыми китайцами и наблюдаю в них, в течение последнего года или двух, нравственную эволюцию, болезненную, но плодотворную, вызванную социальным потрясением, которое они пережили три года назад, когда Революция была варварски раздавлена и их надежды были разбиты. Юноши, которых я знаю, проявляют удивительный стоицизм, готовность к самопожертвованию, желание прийти на помощь своим несчастным товарищам, находящимся в стране, и в особенности желание принести этой горько разочарованной, смертельно подавленной молодежи — опору для того, чтобы надеяться, подняться снова, возобновить каждодневную борьбу. В мысли Запада они ищут руководства, и прежде всего — примеры. Образы наших великих людей, мужественно переносивших великие несчастья, являются для них поддержкой, которую они хотят разделить и со своими друзьями, находящимися там. Я дал им несколько советов; и я сказал им: «Разве у нас есть пример более прекрасный, чем ваш Сун Ят-сен?» А ведь вы его когда-то знали, правда? Вы ничего о нем не писали? Не напишете ли вы о нем, кстати, для журнала «Эроп»? Я думаю, что этот журнал охотно опубликовал бы статыо-воспоминания об этой личности, которая сейчас становится легендарной» *,
Журнал «Эроп» («Европа»), о котором говорится в этом письме, был основан Ролланом и Жан-Ришаром Блоком в 1923 году. Редакция находилась (и находится теперь) в Париже; Роллан, живя в Швейцарии, деятельно помогал редакции, привлекал авторов, подсказывал темы.
Журнал «Эроп» ориентировался на широкие круги интеллигенции, декларировал, по крайней мере вначале, «отсутствие политической направленности». Но направленность была с самого начала: враждебность к идеологической и политической реакции, отрицание национализма и расизма, проповедь братства народов. Журнал должен был, по замыслу Роллана, не только служить делу сближения мыслящих людей разных стран Европы, но и помогать установлению дружеских связей между странами Запада и Востока. «Большое внимание, — сообщал Роллан Тагору перед выходом нового журнала, — будет там уделяться умственной жизни Азии».
В марте — апреле 1923 года появилась в «Эроп» работа Роллана о Махатме Ганди. В конце того же года она вышла в переводах на английский язык, на языки гу-джарати и хинди, а в 1924 году появилась в СССР. Позже — в 1929 и 1930 годах — были опубликованы две другие книги Роллана, посвященные мыслителям Индии, — «Жизнь Рамакришны» и «Жизнь Вивекананды». Взятые вместе, они представляют своеобразную трилогию, воссоздают этапы духовной истории индийского народа в течение ста лет — с двадцатых годов XIX до двадцатых годов XX века.
— как всегда, когда он брался за биографические труды, — проделал громадную исследовательскую работу, изучил массу специальной, малодоступной литературы. Ему в этом помогала сестра, владевшая английским языком лучше, чем он, постепенно научившаяся читать и на бенгальском. Роллан хотел дать не просто художественные очерки об индийских религиозных реформаторах и общественных деятелях, но и раскрыть перед читателями Запада большие, почти никем не разведанные богатства философской мысли Индии, ее поэтических преданий.
Понятно, что Роллан не выступает здесь бесстрастным академическим исследователем. В религиозно-философском наследии Индии ему были дороги идеи человеческого братства, самоотречения, деятельной доброты, — идеи, уходящие корнями в седую древность и вовсе не являющиеся (вопреки тому, что думают многие на Западе) исключительной монополией христианской культуры. Увлеченный гуманистическими традициями Индии, Роллан склонен был относиться без критики и к таким чертам индийского народа, в которых сказались отсталость, пассивность, вековые суеверия и предрассудки. Скрупулезно анализируя учения индийских мыслителей, выдвигая в них на первый план идеи милосердия и уважения к человеку, Роллан мечтал о «новом синтезе», коорый объединит духовные традиции различных рас и наций. «Соединенные усилия Востока и Запада, — писал он в финале своего труда о Вивекананде,— создадут новый строй мысли, более свободный и более универсальный. И, как всегда бывает, в годы полноты, непосредственным результатом этого внутреннего строя будет прилив 9илы и отважной уверенности, пламя действия, раздуваемого и питаемого духом обновления жизни, личной и общественной...»
Если в книгах о Рамакришне и Вивекананде многие страницы, написанные с большим знанием материала и литературным мастерством, адресованы, в сущности, лишь узкому кругу интеллектуальной «элиты» (эти книги и в наши дни представляют, с точки зрения специалистов, большой познавательный интерес), то книга о Ганди, сжатая, живая, динамичная, вводит читателя в круг острых общественных конфликтов, которые взволновали весь мир вскоре после окончания первой мировой войны. Она была написана Ролланом по горячим следам событий: центральное место в ней занимают хроника и анализ народно-освободительного движения, развернувшегося в Индии под руководством Ганди в 1920— 1922 годах.
С еле сдерживаемым гневом говорит Роллан о действиях английских колонизаторов:
«Толпы народа пришли на собрание в местность, называемую Джалианвалла Баг. Собрание прошло мирно, среди его участников было много женщин и детей. Генерал Дайер накануне ночью запретил всякие митинги, но об этом еще никто не знал. Генерал явился со своими пулеметами в Джалианвалла Баг. Никакого предупреждения не было сделано. Через тридцать секунд после приближения войск по беззащитной толпе был открыт огонь: обстрел продолжался десять минут, пока не вышли все патроны... Режим террора обрушился на Пенджаб. С аэропланов сбрасывали бомбы на безоружные толпы. Наиболее уважаемых граждан подвергали военному суду, били кнутом, заставляли ползти на животе, подвергали унизительнейшим оскорблениям...»
Отказ индийцев от сотрудничества с колониальными властями. Отказ от всех гражданских и военных постов в органах английской администрации. Неучастие в правительственных займах, бойкот судов, государственных школ и других учреждений. Принцип «свадеши», согласно которому индийцы потребляют только товары, произведенные в самой стране.
Ганди дал сигнал началу движения, демонстративно отослав вице-королю свои ордена и знаки отличия. «Пример Ганди немедленно нашел отклики. Многочисленные должностные лица подали в отставку. Тысячи учащихся были взяты из колледжей. Суды утратили свой престиж, школы опустели...»
Книга Роллана проникнута восхищением перед подвижнической жизнью Ганди, перед силой убежденности и воли этого человека, предпринявшего героическую попытку поднять массовое сопротивление колонизаторам без применения оружия. Книга показывает, что Ганди, выдающемуся мыслителю и лидеру, действительно удалось всколыхнуть массы, вывести их из состояния векового оцепенения и покорности. Но Роллан не умалчивает и о другом. Всякий раз, когда Ганди давал сигнал к кампании гражданского неповиновения, движение масс выходило за поставленные им рамки. В стране возникали взрывы стихийного гнева, пожары, убийства, столкновения толпы с полицией.
Идея «мирного отказа от сотрудничества», родившаяся в своеобразных индийских условиях, выросшая на основе своеобразных индийских традиций, даже и в Индии не оправдала себя до конца.
— пусть осторожно, приглушенно — ив другой связи. Здесь затрагиваются разногласия Ганди и Тагора, причем автор книги — скорей на стороне второго.
Рабиндранат Тагор возражал против проявлений излишне сурового национализма. Он был встревожен, когда на площадях индийских городов запылали костры из английских тканей, — когда Ганди призвал соотечественников вернуться к прялке и домотканой одежде, — и когда излишне ревностные сторонники гандизма попытались вовсе закрыть дверь Индии перед книгами, языками, искусством Запада.
Один из близких сподвижников Ганди, Д. Б. Калелкар. автор «Евангелпя Свадеши», предложил соотечественникам программу экономической и культурной изоляции страны, напоминающую, говорит Роллан, «средневековое евангелие монахов-затворников». И учитель одобрил эту программу! Рабиндранат Тагор, быть может, сумел бы договориться с Ганди, прийти к единому мнению с ним. Но как договориться с его не в меру усердными учениками? И Роллан не без горечи добавляет (вероятно, вспоминая свои недавние споры с Барбюсом и с «клартистами»): «Опасные ученики! Они играют тем более роковую роль, чем более чисты сами. Храни бог великого человека от друзей, способных уловить лишь часть его мысли!»
Последователи Ганди призывали индийскую молодежь к бойкоту западных университетов. У наиболее фанатичных среди них этот призыв принимал форму отрицания европейской цивилизации и науки. Рабиндранат Тагор был, напротив, убежден, что индийский народ должен в своем стремлении к эмансипации опираться и на то полезное, что создано мыслью других народов. Он добивался сближения культурных сил Востока и Запада и приглашал в университет, созданный им в Шантиникетоне, учащихся и ученых из различных стран. Роллану одпо время очень хотелось побывать в Шантиникетоне, прочитать там курс лекций, и только плохое здоровье помешало ему осуществить это намерение.
— об этом речь впереди. С Тагором Роллан познакомился в Париже в 1921 году, а пять лет спустя принимал его у себя в Вильневе.
— поэт, человек искусства — был ближе Роллану, чем Ганди. Но Ганди, как моралист и мыслитель, имел для Роллана колоссальную притягательную силу. Пусть Роллан и показал логикою своего анализа, что предложенные Ганди формы ненасильственных массовых действий вряд ли могут быть спасительной панацеей даже для Индии и тем более вряд ли могут претендовать на универсальное значение, но его покоряло нравственное величие индийского лидера, и он задавался вопросом: нельзя ли как-то объединить, сочетать опыт Ганди с «социальным действием Европы»? Роллан говорит в «Панораме», вспоминая о своих исканиях двадцатых годов: «Я ставил перед собой парадоксальную задачу: объединить огонь и воду, примирить мысль Индии и мысль Москвы». (От этого замысла он не вполне отказался и тогда, когда писал «Панораму».)
Сопоставляя обоих прославленных сынов Индии, Роллан не раз задумывался и над тем, как неодинаково сложились их судьбы. Рабиндранаг Тагор, всемирно почитаемый и признанный, мог совершать триумфальные путешествия по разным странам в то время, как Ганди подвергался репрессиям, объявлял голодовки, терпел лишения, не отделяя себя от своего угнетенного и тяжко бедствующего народа.
«В пантеоне великих душ есть место для Тагора и для Ганди, — писал Роллан в 1925 году индийскому ученому и литератору Калидасу Нагу. -~ Каждый из них спасает существенную часть нашего общего человеческого достояния».
Проблемы жизни и культуры Индии, ее исторический опыт, значение этого опыта для других стран мира — все это продолжало живо занимать Роллана на протяжении двадцатых годов. Но его интересы не замыкались в пределы Индии. Среди его корреспондентов и гостей бывали представители японской, китайской интеллигенции. В круг его друзей постепенно вошли ученые и общественные деятели Мексики, Аргентины, Перу.
«Первое слово моей программы... интернационализм». Так думал и писал Роллан еще во время первой мировой войны. Националистическая исключительность и узость были ему отвратительны, откуда бы они ни исходили.
«Сознаюсь, я огорчен, оттого что вижу, какую дурацкую, ребячливую националистическую спесь проявляют теперь молодые индийцы в Европе. Еще ничему не научившись в Европе, они стараются демонстрировать свое презрение к ней. Быть может, их опьянили наши собственные слова, — мои слова. Они недооценивают духовную и моральную силу Европы. Они возомнили себя высшей расой, которая должна вернуть себе господство... Не для того же мы, в самом деле, положили всю жизнь на борьбу с националистами нашей Европы, с молодыми петухами из «Аксьон франсез», чтобы найти у тех, кого мы хотим защищать, у великих угнетенных народов, те же самые уродства духа! Впрочем — это еще одно доказательство единства человеческого рода...» *
Несравненно более острый гнев и тревогу вызывало у Ромена Роллана зарождение реакционных диктаторских режимов в самой Европе. Его волновали судьбы Венгрии, придавленной сапогом Хорти, возмущал белый террор в Балканских странах.
Особенно болезненно поразило его, насколько быстро поддалась фашизму горячо любимая им Италия.
Он писал Софии Бертолини 27 июля 1922 года — за три месяца до официального прихода Муссолини к власти:
«Что до меня, давно уже я не был в Италии, и хотел бы увидеть ее снова: но гнусные бесчинства фашистов, которые непрерывно будоражат эту дорогую мне страну, удручают и отталкивают меня. — Не исключено, что подобные же движения возникнут, немного позже, и во Франции. — Все народы сегодня друг друга стоят. Немногого стоят. — Остается убежище внутренней жизни. Там для нас — Бог».
31 декабря он писал ей же:
«Как вы и думали, я не питаю ни малейшей симпатии к Муссолини и фашизму. Даже если оставить в стороне мои личные чувства, — боюсь, что Италии суждены большие страдания. Всегда очень опасный симптом, если нация отдает себя в руки одного человека, пусть даже и умного».
Гораздо большей определенностью тона отличается письмо, адресованное Альфонсу де Шатобриану 15 августа этого же года:
«Фашизм уже царствует в Италии. Национализм для него — лишь маска. Он — орудие промышленной и финансовой олигархии, которая берет пример с американских магнатов, с их частных армий, с их прессы и правосудия, сведенных на нет. Уэллс хорошо предсказал эту диктатуру плутократии в романе «Когда спящий проснется». Мы, наверное, еще увидим, как она попытается воцариться и во Франции. Нашим детям некогда будет скучать. Им придется бороться» *.
«Шато» в конце тридцатых годов поддастся заразе фашизма и будет в годы второй мировой войны сотрудничать с оккупантами, врагами Франции. Не мог предвидеть он и того, что через одиннадцать лет фашизм невозбранно восторжествует на родине Бетховена и Жан-Кристофа. Но он чувствовал в фашизме, этой новой страшной форме «диктатуры плутократии», громадное зло, международное по своим масштабам. Минорно-пассивные ноты в письме к Софии явно были данью преходящим тяжелым настроениям; нет, Роллан не собирался прятаться в «убежище внутренней жизни», он понимал, что с фашизмом необходимо вести беспощадную борьбу.
Борьбу, но — в каких формах?
В середине двадцатых годов Роллан несколько раз выступил в защиту политических заключенных, жертв реакционного террора в Италии, Испании, Польше, Румынии, Болгарии. В те годы в Европе деятельно работала организация МОПР — Международное общество помощи борцам революции. Роллан участвовал в коллективных воззваниях и протестах МОПРа.
Роллан пережил как личное горе убийство в 1924 году итальянского социалиста Джакомо Матеотти. Еще более острое горе причинила ему гибель лидера антифашистской оппозиции в итальянском парламенте Джованни Амендолы, который был избит чернорубашечниками и умер после продолжительных мучений. Роллан написал 22 мая 1926 года взволнованное письмо сыну убитого, Джорджо Амендоле (в эту пору это был юноша, ныне — видный коммунистический деятель):
«Излишне говорить вам о нашем негодовании по поводу ужасного и позорного преступления, священной жертвой которого пал ваш отец. Ничто не сотрет клейма со лба убийцы. Оно выжжено на нем каленым железом. Но мне хочется прежде всего сказать вам, какой отзвук нашли долгие страдания великого мученика, молчаливого и стойкого, в сердцах свободных людей Франции».
«Воче», к которому был когда-то близок и он сам:
«Что сталось с большинством этих свободных и гордых молодых людей, что сталось с надеждами, которые они возбудили? Кто из них остался верен общим идеалам того времени — кроме Амендолы? Кто из них остался верен своему старому товарищу Амендоле?»
Понятен акцент личной скорби в этих строках. Роллан горевал не только о смерти отважного антифашиста, но и о том, что его бывшие соратники изменили идеалам своей молодости.
В 1908—1910 годах Роллан часто переписывался и поддерживал дружеские отношения с литераторами, выпускавшими журнал «Воче», — Джузеппе Преццолини, Джованни Папини и другими. Преццолини писал в «Воче» от 18 марта 1909 года: «Жан-Кристоф, по сути дела, наш старший брат. Его борьба — это и наша». «Вочеанцы» называли себя воинствующими идеалистами, выступали за культурное и нравственное обновление Италии. Роллан доброжелательно упомянул об этой группе итальянской молодежи в последней книге «Жан-Кристофа», отметил свойственный ей «высокий идеал и чистые стремления к истине».
В дальнейшем пути «вочеанцев» разошлись, и дружба Роллана с ними прекратилась. Папини уже во время войны выступал как националист, а затем стал одним из литературных подпевал фашизма. Джузеппе Преццолини, бывший главный редактор «Воче», экзальтированный путаник, не присоединился к фашизму прямо. В 1922 году он написал «Очерк о мистической свободе», в котором «воспевал динамит интеллекта, анархизм мысли, освобождение духа, тайники души, — и все это во имя полнокровной жизни искусства». Но в том же году — накануне фашистского «похода на Рим» — он заявил в печати: «Фашизм существует и побеждает; для нас, историков, это означает лишь, что он имеет для этого достаточно оснований» 1.
«младшие братья» Жан-Кристофа капитулировали перед торжествующей фашистской подлостью. И не они одни! Роллан читал итальянскую прессу. Ему было известно много фактов трусливого приспособления интеллигенции к власти убийц.
Но в одной ли трусости дело? Фашизм действует не только насилием, но и обманом. Одних он убивает, других запугивает. А третьих сбивает с толку или пытается сбить. Он прибегает к самой беззастенчивой лжи, чтобы завербовать себе сторонников среди крупных деятелей культуры — и у себя дома и за границей. Роллан имел случай убедиться в этом на одном чрезвычайно ярком примере.
Летом 1926 года Рабиндранат Тагор приехал в Вильнёв — сразу же после своего путешествия в Италию. Муссолини пустил в ход самые хитроумные средства, чтобы использовать в интересах своей пропаганды индийскую знаменитость. К Тагору во время его пребывания в Италии были приставлены ученые-индологи, которые рисовали ему фашистский режим в радужных красках. Ему был вручен роскошный подарок для университета в Щантиникетоне — коллекция ценных книг. Муссолини пригласил Тагора для беседы и прикинулся гуманным политиком. От старого писателя настойчиво добивались деклараций в поддержку фашизма; его доброжелательные высказывания о стране, оказавшей ему гостеприимство, появились в итальянских газетах в таком фальсифицированном виде, с такими прибавлениями, что дуче мог быть доволен.
Роллан узнал обо всем эгом — и был глубоко взволнован. Он писал 8 июля 1926 года Жан-Ришару Блоку:
«Вся эта поездка в Италию — это была западня, которую расставил перед ничего не подозревающим идеалистом коварный Муссолини, при сообщничестве видных итальянских интеллигентов — старых мерзавцев, лакеев своего хозяина. Как мог Тагор не поверить таким крупным востоковедам, которых он принимал в Шантиникетоне и которых считал друзьями? Он еще при отъезде из Индии на итальянском пароходе был разлучен со своими индийскими спутниками и, лишь ступив на землю Италии, узнал, что является официальным гостем Муссолини — за день до того, как должен был встретиться с самим Муссолини в Риме. В течение трех недель, проведенных им в Италии, ему не дали услышать ни одного независимого голоса. Его опекуны следили, чтобы он не увиделся даже со своими старыми друзьями, итальянцами, которые придерживаются оппозиционных к фашизму взглядов.
»
Роллан положил много энергии на то, чтобы открыть глаза индийскому мудрецу. Он познакомил его с фактами и документами о фашистском терроре, связал его с представителями передовой итальянской интеллигенции. Потрясенный Тагор понял, что был обманут. Он заявил это в нескольких письмах, выдержки из которых появились в «Эроп» и «Юманите».
После отъезда гостя на родину Роллан продолжал свою разъяснительную работу. Он хотел, чтобы Тагор знал о фашизме всю правду, до конца, и чтобы он твердо усвоил эту правду. Роллан писал Тагору 11 ноября 1926 года:
«Не знаю, читали ли вы в газетах, какие ужасные сцены разыгрались в Италии в течение последних двух недель, после покушения и зверского убийства пятнадцатилетнего мальчика в Болонье? Почти по всей Италии прошли ужасающие насилия, грабежи и разрушения. Ранено от пяти до шести тысяч ни в чем не повинных людей. Сегодня утром я узнал, что был налет на дом Бенедетто Кроче в Неаполе, а также на дом известного драматурга Роберто Бракко. Талантливый рисовальщик Скаларини, мой знакомый — находится при смерти.
Дело полковника Ричотти Гарибальди, который арестован во Франции как фашистский агент-провокатор, устраивавший мнимые заговоры против Муссолини, получавший деньги от полицейского ведомства Муссолини, — чтобы выдавать ему антифашистов, эмигрировавших во Францию и скомпрометировать французское гостеприимство в глазах всего мира, — бросает мрачный свет на всю эту политику лицемерия и преступлений.
— она мне дороже, чем ваш покой. Я не хотел, чтобы извергам удалось опорочить ваше святое имя перед лицом истории. Простите, если мое вмешательство доставило вам тревожные часы. Будущее покажет (и настоящее уже показывает), что я действовал, как верный и бдительный страж».
Само собой разумеется, что Роллан не ограничивался личными посланиями. Он опубликовал несколько статей против диктатуры Муссолини, кратких и энергичных. В одной из них говорилось:
«Любой строй, подобный итальянскому фашизму, унизителен для человеческой совести. Власть фашистов зиждется на презрении к священнейшим свободам, на систематическом навязывании лжи и страха...»
Но вместе с тем он отдавал себе отчет, что борьба против фашизма дело нелегкое, длительное, требующее совместных усилий многих и многих людей. Нельзя довольствоваться гневными декларациями, — нужно постоянно и вдумчиво оказывать отпор фашистской лжи. Если даже человек такого светлого, глубокого ума, как Рабиндранат Тагор, попал на время в сети этой лжи, — сколько же имеется еще обманутых среди людей менее просвещенных в Италии и во всем мире?
«Нужно разграничить две вещи: идею фашизма и тех людей или те государства, которые воплощают ее в настоящее время в Европе. Формы деятельности, направленной против того и другого, должны быть различны. Политическая борьба против людей. Идейная борьба против идеи. Я принимаю участие во второй. Я не вмешиваюсь в политику, — разве только в той мере, в какой надо прийти па помощь угнетенным. Фашистская идея оказывает в мире опасное притягательное воздействие... Не надо скрывать от себя подлинное лицо врага. Если отвлечься от чудовищных личностей, которые воплощают фашистскую идею, и от тех эксцессов, которые они развязывают, — эта идея находит для себя благоприятную почву в известного рода иллюзиях. С ней нельзя справиться путем голого отрицания или путем чисто политических действий. Надо вступать в спор с ее носителями, разнимать на части ее механизм, показывать ее пороки» *.
В письме Роллана к Барбюсу предлагалось своего рода разделение труда. Пусть политики занимаются политикой. Роллан, как человек искусства, считал своей задачей скорей борьбу идеологическую. Ему даже казалось, что именно люди, не участвующие в политике, лучше могут справиться с кропотливой разъяснительной работой: коммунисты, считал он, вряд ли для этого годятся, ибо «крайность рождает крайности», а тут нужен величайший такт, искусство терпеливого убеждения.
— в конечном счете и самому Роллану, — насколько неразрывно связаны между собой различные аспекты антифашистской деятельности, политика и идеология.
Вместе с Барбюсом Роллан учредил и возглавил Международный антифашистский комитет. А 23 февраля 1927 года в Париже состоялся первый массовый антифашистский митинг — под почетным председательством Альберта Эйнштейна, Ромена Роллана и Анри Барбюса.
— известный итальянский историк, находившийся в то время в эмиграции, — предложил Роллану войти в центральный комитет «Международной демократической лиги за восстановление итальянских свобод». Роллан написал ему, мотивируя свой отказ:
«Не могу одобрить, что вы первым делом высказали свое враждебное отношение к коммунизму. Я не коммунист и никогда им не буду. Я исповедую религию индивидуализма совести, со всеми вытекающими отсюда обязательствами. Но я чувствую в коммунизме новую, глубокую и народную силу, которая является или может стать одним из наиболее мощных войск для атаки на фашизм; и я бесконечно сожалею, что итальянские либералы отказываются от такого оплота. Имя такого отважного и убежденного человека, как Анри Барбюс, должно было бы найти себе место в Комитете интеллигенции, действующей против фашизма».
Примечания.
1 См.: Ц. Кин, Миф, реальность, литература. Итальянские заметки. М., 1968, стр. 83.