ПРИЛОЖЕНИЕ I
Киплинг-журналист
Приведем девять фрагментов из репортажей Р. Киплинга 1884–1888 годов, печатавшихся в лахорской «Гражданской и военной газете» и в аллахабадском «Пионере» и никогда раньше на русский язык не переводившихся.
Между газетной статьей Киплинга-репортера и рассказом Киплинга-новеллиста, о чем в этой книге не раз говорилось, немало общего. Его рассказ вышел из газетного очерка, да и печатались газетные репортажи и рассказы Киплинга, как правило, в одном и том же номере газеты, на соседних полосах.
британского империализма, воспевшим бравого английского солдата и его миссию, стоило бы, прежде всего, обратить внимание на репортаж о занятиях по военному делу, мало отличающихся от тех, на которых в достопамятные советские времена присутствовали мы. А также — на социально-психологический экскурс об англо-индийцах, остроумно и мастеровито стилизованный под путевой очерк путешествующего по Индии англичанина из метрополии. Таких англичан, «пикейных жилетов», мало смыслящих в том, что происходит в Индии, однако преисполненных самомнения и спеси, можно встретить в очень многих рассказах Киплинга; далеко не все соотечественники писателя справлялись с «бременем белого человека».
Патиала, 20 марта 1884 г.
Сегодня, в шесть часов утра лорд Рипон со своим штабом отправился на охоту в Буннархаир, находящийся в шести милях от Патиалы, и вернулся около полудня, подстрелив много зайцев и барсуков; целились и в черную антилопу, но ей удалось скрыться. Леди Рипон супруга не сопровождала и большую часть дня провела в садах Моти-Багх. В настоящее время в стане вице-короля ничего примечательного не происходит, вечером же, о чем я уже телеграфировал, лорд Рипон нанесет ответный визит юному махарадже, после чего во дворце дан будет прием в его честь. Подготовка к приему уже идет полным ходом, и зала, в которой он состоится, заслуживает подробного описания. Представьте себе помещение 70 ярдов в длину и 30 в ширину, буквально набитое люстрами и хрустальными фонтанами белого, красного и зеленого стекла; присовокупите к этому неисчислимое количество зеркал, алебастровых статуй, персидских ковров, расшитый золотом индийский ковер пяти ярдов в ширину и два массивных, отделанных серебром и золотом трона, — и вы получите весьма, впрочем, отдаленное представление о том, чт о собой представляет зала для приемов. Одни только три хрустальные люстры, как я слышал, обошлись в два с половиной миллиона рупий. Находятся люстры на высоте тридцати футов, и в каждой насчитывается около двух тысяч свечей. Дабы описать и половину чудес сей ослепительной залы, понадобилось бы перо Уолта Уитмена, сего вдохновенного аукциониста вселенной. В дневное время, когда солнечный свет играет в расцвеченных всеми цветами радуги люстрах, в золотом шитье ковров, она мнится не более реальной, чем пещера Аладдина. Каковой же будет она сегодня вечером, когда вспыхнут мириады свечей, а пол разукрасится многоцветными туземными нарядами! <…>
«Неделя в Лахоре», 7 мая 1884 г.
О Лахоре — особенно когда все, кто может, сбежали в горы, а «медник» целыми днями, заливаясь, справляет тризну над почившими в бозе радостями прохладной погоды, — рассказывать особенно нечего. Вечером в пятницу лахорцы (человек тридцать, никак не меньше) рассаживаются вокруг эстрады, либо, подобно теннисоновским божкам, что были столь нерадивы в исполнении своего долга перед человечеством, лениво потягивают воду со льдом в парке Лоренс-холл. Репортеру писать решительно не о чем — не описывать же старинные экипажи или кресла с сиденьями из тростника! Лахор впал в спячку и пробудится никак не раньше октября, когда дожди смочат сухую землю и вновь зазвучат голоса вернувшихся с гор птиц. Для всех тех, кто у себя в Англии полагает, будто англичанин в Индии, вместо того чтобы отрабатывать назначенное ему высокое жалованье, целыми днями только и делает, что топчет ногами кобр и «гуляет по джунглям» (после того, как вернувшийся на родину блудный сын разъяснил соотечественникам, что на железнодорожной станции в Пенджабе змеи обычно не водятся, джунгли в рассказах фигурируют постоянно), — мрачное зрелище десятка распаренных мужчин, что жадно поглощают холодные напитки в тени раскалившихся от жары оштукатуренных стен дворца, будет целебным и поучительным.
— к примеру, мултанцев. Наша испепеляющая жара представляется им живительной прохладой и действует на них точно заклинание; дождь для наших гостей — удовольствие, ни с чем не сравнимое. Несколько недель назад мултанец и ливень обрушились на нас одновременно. Стоило первым крупным каплям застучать по крыше клуба, как приезжий мултанец бросил кий и стремглав выбежал на веранду, где, высоко задрав голову, простоял с блаженной улыбкой на устах, покуда не промок до нитки. «Три года не видел дождя», — пояснил он стоявшему с ним рядом и столь же счастливому чужестранцу. Мораль же этой истории проста: «Всегда найдутся на свете такие, кому еще хуже, чем нам». <…>
Ярмарка в Амритсаре, 19 октября 1884 г.
поезд был переполнен, и даже перепереполнен до такой степени, что привыкшие к тесноте местные жители вынуждены были признать, что места в поезде для них не найдется. Однако вера их в железнодорожный транспорт была столь же неприхотлива, сколь и безмятежна. Другие поезда, заверили их, прибудут в самом скором времени, а потому, обменявшись почтительными шуточками с полисменом у выхода на платформу, сии неторопливые путники уселись, укрывшись от палящего солнца одеялами, на землю и стали покорно ждать, когда же Провидение и местные власти соблаговолят прислать за ними «специальный» поезд. Пассажиры в Англии сломали бы эту чертову перегородку, свалили бы с ног полисмена и набились в полупустые вагоны первого класса — не ждать же поезда «целый» час!
Следом за битком набитым почтовым прибыл ничуть не менее набитый состав, где разместился батальон Южно-Ланкаширского полка, который перебрасывался из Миан-Мира в Аллахабад по пути в Аден. Около трехсот облаченных в хаки и обливающихся потом военных вывалились на полчаса на платформу перевести дух. За эти полчаса решено было nemine centradicente [35], что местное пиво отвратительно, что ехать в одном купе вдесятером не менее отвратительно и что Аден куда лучше Индии хотя бы потому, что «к дому ближе будет». Но тут негаданно протрубившая сигнальная труба загнала громогласных парней обратно в вонючие вагоны, и они, оглашая окрестности казарменными шуточками, растворились во тьме на пути к опаленным солнцем скалам, которые «всё к дому ближе будут».
Встречайте: Эмир-хан, 1 апреля 1885 г.
что собрались они там не зря. Одно, два, три — двадцать одно орудие; густой дым повис над жерлом пушки, и в ту самую минуту, как прогремел последний приветственный залп, на британскую землю ступила нога властителя Афганистана и подвластных ему земель эмира Абдурахман-хана. Если смотреть на него в полевой бинокль, то он ничуть не больше синего пятнышка на крошечной лошадке. Для того же, чтобы увидеть его вблизи, придется продираться сквозь строй не менее чем двухсот афганцев, что спешно выстраиваются вдоль дороги. Полковник Уотерфилд и генерал Гордон едут справа от красивого человека с черной бородой, в синей, расшитой золотом чохе. При приближении к лагерю они пускают лошадей вскачь. Тем, у кого подобные детали вызывают любопытство, сообщаю, что эмир все это время с приветливой улыбкой и с нескрываемым интересом смотрел по сторонам. За ним следовала его кавалерия, диковатого вида живописно одетые люди на диких лошадях; когда сочиняешь на ходу, описать их внешность невозможно. За исключением узбекских улан, снаряжение у кавалеристов совершенно разное — cela va sans dire [36]. Узбеки же очень напоминают казаков: у них такие же высокие седла и круглые косматые шапки. Кое-кто из офицеров помахивает раздвоенными на конце хлыстами, все как один превосходно держатся в седле. Следом за узбеками едут всадники самого разного толка: одни — в серых фетровых жокейских кепках, с веревочными уздечками, другие — в отороченных мехом шапочках, с заряжающимися с дула карабинами. Лошади у них маленькие, горячие, издали похожи на крыс, однако из строя не выбиваются. Все всадники либо урало-алтайской, либо монгольской крови: широкие скулы, раскосые глаза, косматые волосы, плоские носы, запавшие рты.
Показывают пальцами, точно дети, и обмениваются замечаниями, которые наверняка было бы забавно услышать. Они то и дело пускают лошадей в галоп, об их outre [37]и страшном опыте приходится только догадываться. Как бы то ни было, на фоне темных гор, угрюмого неба и моросящего дождя смотрятся они превосходно. <…>
Понедельник, половина девятого вечера; темно, хоть глаз выколи, а платформа вокзала в Пешаваре запружена лошадьми Эмир-хана, которых отправляют в Пинди. Оценить по достоинству, что там творится, вы сможете, только если сами окажетесь на платформе и подвергнетесь нешуточной опасности получить удар копытом насмерть перепуганной лошади. Его высочество отбывает сегодня вечером, в одиннадцать, и до одиннадцати необходимо любым способом очистить платформу от семисот пятидесяти лошадей. Четыре батальона уже отправлены, этот — пятый и, насколько я понимаю, — последний. Заместитель специального уполномоченного — по всей вероятности, единственный человек, который способен перевести окружающим его местным жителям то, что кричит на пушту толпа. Ни афганцы, ни лошади еще ни разу в жизни не видели поезда, однако последние — в отличие от первых — прекрасно приспосабливаются к обстоятельствам. Начать с того, что они абсолютно бесстрашны: ни минуты не колеблясь, они ныряют головой вперед в товарные вагоны навстречу истошному ржанию и ударам копыт своих соплеменников. Хайдер Али, главнокомандующий армии эмира, признает, что положение сложилось тяжелое, и, как и всякий главнокомандующий со дня творения, трудится, как вол. В вагон на восемь лошадей вталкивают еще три, и, судя по устрашающему шуму внутри, они избивают друг друга копытами до полусмерти. Вооружившись фонарем, Хайдер Али ныряет в этот ад, командует, наставляет, призывает к порядку, рассуждает, должно быть, ругается, пока проклятые животные не угомонятся. Если бы норовистый кауровый жеребец умел говорить, он бы во всех подробностях рассказал нам, как главнокомандующий, невзирая на его, жеребца, храп и протестующее ржание, оседлал его и по скользкому трапу вновь загнал в вагон. <…>
«Дусерах горах лао». — «Куббердар!» («Ведите следующую лошадь!» — «Аккуратнее!») «Какого черта он кричит, сэр?!» — вот фраза, которая становится рефреном ко всей этой какофонии: гортанные выкрики на пушту под постоянный аккомпанемент стука копыт. Вагоны уже забиты лошадьми, а потому, если одна из них падает, поднять ее очень сложно. У всех афганцев на спине тяжелый груз, и затолкать их в вагон ничуть не проще, чем лошадей. По платформе разбросаны как попало патронташи красного дерева, самодельные винтовки «Мартини — Генри», колышки от палаток, меха, снедь, самовары, хукка [38], седла в два фута высотой и бог весть что еще. Все эти вещи намокли и липнут к рукам, в кромешной тьме на каждом шагу натыкаешься на людей и лошадей. Если происходящее изобразить на холсте, картину бы высмеяли, сочтя ее чудовищным вымыслом. Все перемешалось: узбекские уланы и паровозы, татары и семафоры, западная цивилизация и восточная дикость; непрекрашающийся дождь безжалостно поливает и правых и виноватых. У меня не найдется слов, чтобы по достоинству описать эту фантасмагорию… <…>
Под дождем прибыла гвардия — Королевские ирландские стрелки. Больших начальников (треуголки с плюмажем, горячие лошади) дождь тоже не щадит. К стрелкам присоединяются королевские драгуны в синих плащах, 14-й полк бенгальских улан, 15-й кавалерийский бенгальский полк и артиллерийская батарея на лошадях. Курбеты в грязи, дождь усиливается, комки грязи летят в лицо, а на крыше вокзала собрались зонтики, много зонтиков. Зонтики возбуждены — им хочется все видеть и знать. Наши же зонтики до сих пор наблюдали за войсками снизу — комментировали появление Пенджабских волонтеров. «Глядите-ка, одна рота в желтых гетрах!» Зонтики, все как один, охвачены лютой завистью. Другие роты без гетр. «Они, надо полагать, промочили ноги», — говорят зонтики, после чего забывают про волонтеров навсегда. Эмир прибыл, гвардия отдает честь, играет полковой оркестр, и наши уважаемые губернатор провинции сэр М. Биддалф, специальный уполномоченный мистер Перкинс, полковник Гендерсон и еще пара треуголок нехотя покидают зал ожидания, дабы поприветствовать его высочество. Его высочество, в свою очередь, не торопится выйти из поезда, но вот он спускается с подножки и всем пожимает руки. Он сильно хромает, на нем расшитый золотом черный сюртук и неизменная татарская шапочка. Светский разговор под дождем, от которого треуголки, судя по всему, получают несказанное удовольствие, после чего все разбегаются по ожидающим снаружи ландо, коляскам, экипажам. Там же, снаружи, задумчиво раскачиваются, переступая с ноги на ногу, и слоны, а также судьи Верховного суда, уполномоченные и устроители приема, которым предстоит на этих слонов забираться. Сорок два слона, укутанные в холсты и чем-то напоминающие огромных ослов с тюками грязного белья на спине. Сейчас их уводят домой без всадников, и вскоре серые спины с золотым шитьем и шелковыми украшениями скрываются из вида. Так бесславно завершилась процессия слонов, которая обещала быть самым запоминающимся зрелищем из всех, которые когда-нибудь лицезрела Азия. Человек устраивает приемы, а Юпитер — дожди, и тонкокожее человечество терпит поражение за поражением. <…>
Только я взялся за перо, как на мою веранду запрыгнула зеленая обезьяна с розово-синим лицом и потребовала бананов и хлеба. Следом за ней не преминуло явиться целое обезьянье семейство, состоящее из двух десятков особей: косматые отцы с неуживчивым нравом и низкими голосами, отталкивающего вида мамаши со смахивающими на грошовых куколок младенцами на груди и дурно воспитанные подростки, из тех, кто вечно мешается под ногами, за что получает по заслугам. Склон горы полнится их криками, и вот они уже на площадке для лаун-тенниса; отправляют ко мне депутацию, чтобы предупредить: их дети устали и желают фруктов. Невозможно объяснить депутации, что слова и дела их потомков для меня куда важнее их собственных слов и дел. Глава банды обосновался на моем секретере и изучает стоящие в вазе кисти. Они ему приглянулись: будет, чем отвлекать детей от шалостей. Сует кисти под мышку и выскакивает наружу, прихватив для порядка и отправив в поместительный защечный мешок набор моих жемчужных запонок. Я обращаюсь ко всем, кто знает обычаи обезьяньего мира: скажите, можно ли творить в таких условиях?! Депутация сбежала на теннисный корт, бросив кисти и запонки на веранде. Добродетель должна быть вознаграждена хлебными крошками и перезрелыми фруктами. Первой воспользовалась моей добротой крошечная, сморщенная обезьянка: сорвала с банана кожуру и, подражая родителям, ее щиплет. Bonne bouche [39]неуклюжа, она не удерживается на ногах, и лакомством со скорбным криком завладевает мать семейства; она прижимает рыдающую обезьянку к своей исполинской груди и, забравшись на забор, кормит ее из рук. Тем временем укравший кисти самец, «матерый, отбившийся от рук негодяй», как принято было писать в старых законодательных актах, занялся пачкой сахара: с поистине человеческой ловкостью вскрывает он пачку и выбрасывает упаковку. Несколько сахарных песчинок упало на землю, и, не обращая внимания на своего предающегося отчаянию отпрыска, любитель живописи опускается на четвереньки и слизывает их с земли, точно собака. Чего-то Дарвин явно не учел, полюбуйтесь: укравший кисти самец, который еще мгновение назад так смахивал на человека, у меня на глазах превратился в зверя, причем зверя прожорливого. Еще несколько хрусталиков сахарного песка пристало к его заросшей мехом, мускулистой ноге. Вцепившись себе в колено обеими руками, он задирает ногу ко рту и жадно ее сосет. Потом садится и с не меньшей жадностью, чем только что ел, принимается чесать себе спину. Нет, Дарвин все же прав: это никакая не обезьяна, а недовольный жизнью старый джентльмен с отвратительным характером.
Он громко, надрывно кашляет и, подложив руку под голову, ложится вздремнуть. В нескольких футах от него еще один детеныш, самый маленький из всех, раскачивается, что-то бормоча себе под нос, на конце гибкой сосновой ветки. Папаша пробуждается, не торопясь встает и, издав зычный, гортанный крик, бросается на перепуганного младенца, который пускается бежать с прытью, какую не увидишь даже на Аннандейских скачках.
его с холма, на который он было забрался. Супруг возвращается, в руках у него младенец, меховая грудь — в сосновых иглах, в сердце — месть. Мирная жизнь счастливого семейства безвозвратно нарушена. В сражении участвуют теперь все члены семьи. Дети ищут защиты у матери, и теннисный корт пустеет. <…>
<…> В пятницу днем все интересующиеся отправились в институт «Юнайтед-Сервис» на лекцию майора Кинг-Хармана о британском офицере и его оружии (а также о верности делу, рвении, патриотизме и полнейшем незнании того, когда ему, британскому офицеру, дабы не лишиться жизни, следует покинуть поле боя), с которым он идет в атаку. Забавно было наблюдать за тем, как полсотни военных, от убеленного сединами генерала до неоперившегося субалтерна, внимательно слушают рассуждения такого же, как они, вояки о том, каким образом с помощью револьвера и сабли выбить из седла несущегося на всем скаку гази или же как отправить на тот свет противника более цивилизованного при посредстве либо револьвера, либо сабли. Тихим, заученным голосом лектор неторопливо рассказывал о том, как одному британцу удалось отбить сабельный удар пришитой к рукаву медной уздечкой длиной от локтя до запястья. Другой же, увы, не сумел проучить убегающего афганца, ибо сабля у него была самая обыкновенная, и она сломалась после нескольких ударов сверху вниз по скрытому под тюрбаном темени. Тут присутствующие согласно закивали головами, а один новобранец с бело-розовыми щечками шепотом поведал своему соседу, как и у него тоже однажды, в самый ответственный момент, сломалась сабля и (обязательный финал): «Я был на краю смерти!» Затем майор Кинг-Харман, дабы не быть голословным, снял со стола несколько разного типа сабель и попросил собравшихся убедиться в том; как с помощью этого холодного оружия можно рассечь противника пополам, прежде чем тот то же самое совершит с вами; как клинок «Пейджет» — тяжелый, с широким кривым лезвием, из тех, которым по старинке предпочитают рубить, а не колоть, — без труда нарубит из вашего противника бифштексы. Он (майор Кинг-Харман) обратил внимание присутствующих на клинок, выкованный по его эскизу, который одинаково хорошо и рубит и колет, хотя, заметил майор, компромисс в данном случае не кажется ему уместным. Он с любовью продемонстрировал этот клинок, после чего аккуратно вложил его обратно в ножны. <…>
Лектор поблагодарил аудиторию за внимание, выразил надежду, что его сообщение принесет пользу, и опустился на стул подле своих сабель и револьверов, как человек, который только что сделал небольшое сообщение о прилегающих к воде землях в долине Ганга или о чем-то в этом же роде. Генерал Уилсон, поблагодарив лектора от имени собравшихся, рассказал, как он пошел служить в армию во времена, когда Томми Аткинс маршировал по Европе еще с кремневыми ружьями, которые находились на вооружении с 1796 года и были не опаснее детского духового ружья. Перед первым боем командир во всеуслышание предупредил его: «Молодой человек, что бы ни было, не вынимайте саблю из ножен.
Скорее всего, она принесет вам больше вреда, чем пользы. (Тогда, во время дуэлей, искусство владения саблей изучалось особенно ревностно.) Ступайте в бой с заряженной картечью двустволкой, и если вам повезет, вы подстрелите противника на расстоянии десяти ярдов». Вооружившись, в соответствии с этим советом, двустволкой, генерал — а тогда прапорщик — Уилсон, не раздумывая, пошел в бой. Мы же, представители младшего поколения, которые слышали про буров и считаем винтовку приличной, если из нее попадаешь в цель на расстоянии не десяти, а пятисот ярдов, задумались, каким образом присутствующему на лекции ветерану удалось в тот день вернуться с поля боя живым. <…>
«Лошадь — животное благородное, но если ее рассердить, от благородства ничего не останется». О лошадином благородстве мнения расходятся, а вот относительно нежелания сего парнокопытного вести себя благородно ни у кого, кто хотя бы раз имел несчастье владеть норовистой лошадью, никогда не возникало никаких сомнений. И вот тут-то, ибо Природа не терпит несовершенства, и появляется капитан Хейс. Он принуждает лошадь «вести себя благородно» и обучает владельца, каким образом научить лошадь, если только она способна стоять на ногах, «хорошим манерам». Капитан Хейс тем самым является своего рода дополнением к непослушной лошади; они неразлучны. Подобно тому как Сатурн обречен вращаться внутри объятого пламенем кольца, любая лошадь — будь то юный, горячий и упрямый жеребец или старая, сварливая и злобная кляча — обречена вращаться вокруг капитана Хейса до тех самых пор, пока она не станет полезным членом общества. Всем известно, что методы капитана «сокровенны, таинственны и неведомы». Площадку, где он учит лошадей добропорядочности, покорности и порядку, он окружает канатами и не разрешает непосвященным следить за его уроками. Безотказный способ чему-нибудь научить лошадь — это «выбить у нее почву из-под ног»; считает Хейс. Нет на свете лошади, которая бы брыкалась, бросалась, лягалась, кусалась, вела бы себя, одним словом, непозволительно, если — утверждает лейтенант Хейс — «выбить у нее из-под ног почву».
Из письма англичанина, путешествующего по Индии
— а вернее, думал — и я. То, что я читал про них в английских газетах — а вы знаете, что газеты всегда были моей слабостью, — настраивало меня против тех людей, у которых я остановился. Я полагал, что, пусть жалобы на них и не вполне справедливы, их отличает брутальность, и, соответственно, пытался отыскать эту брутальность у своих хозяев — в основном в отношении к прислуге. И, должен признаться, ничего подобного не обнаружил.
В каждом англо-индийском доме, как вам известно, держат очень много слуг, при этом работы от них требуется очень мало. Из годового дохода семьи в 900 фунтов семья из трех человек тратит только на прислугу никак не меньше 100 фунтов. Но это к слову. В Индии отношения между хозяином и работником, по-моему, гораздо лучше, чем у нас в Англии. Англичанин, который прожил в Индии лет пять, обычно собирает вокруг себя небольшое число иждивенцев и их семей, причем слуги не помышляют о том, чтобы сменить хозяев, а хозяева — слуг. Когда слуги заболевают, они приходят за лекарством к хозяину, и во многих случаях, чему я сам был свидетелем, он становится арбитром в их семейных спорах. Он, как правило, неплохо осведомлен, каково положение дел в их семьях, каково их благосостояние, чем болеют их дети. Однажды жена одного из слуг моего хозяина тяжело заболела, однако муж не пожелал везти жену в больницу, обрекая ее тем самым на верную смерть. И тогда мой хозяин, разразившись отборными ругательствами на местном наречии, пригрозил своему слуге, что если тот немедленно не отправит бедную женщину в больницу, он его высечет и в тот же день уволит без содержания. Угроза возымела действие, и женщина выздоровела. Больше же всего моего хозяина разозлила приверженность его слуги кастовым предрассудкам. «Этот человек, — объяснил он мне, — мусульманин низшей касты — я знал его отца». По словам моего хозяина, этот слуга скорей бы дал своей жене умереть, чем выпустил бы ее из дому (видели бы вы этот «дом»: лачуга из глины, с лохмотьями на окне и с бамбуковой занавеской вместо дверей!), чтобы никто, не дай бог, не увидел ее лица. «Любопытно, — добавил со всей откровенностью мой хозяин, — что, принадлежи этот человек к высшей касте, уговорить бы его не удалось». <…>
В Индии нет того, что мы называем обществом. Нет ни книг, ни картин, ни заслуживающих внимания разговоров. Англо-индиец обязательно где-то служит, он тяжко трудится целый день и, возвратившись вечером домой, думает не о том, чтобы разговоры разговаривать, а о том, чтобы поскорее лечь спать.
— единственные люди, располагающие досугом, и только общение с ними способно хоть немного скрасить жизнь. Они устраивают скачки, балы и пикники; если кто в этой стране и ухаживает за женщинами, так только военные. Они словоохотливы, гостеприимны, хлебосольны. Мы в Англии на удивление мало знаем о своей армии. В Индии же армия — самая заметная примета общественного пейзажа, и я ей многим обязан.
меня у себя; никто ни о чем меня не спрашивал, слугам приказывали отнести мои веши ко мне в комнату так, словно это следовало само собой. И вместе с тем, хотя жил я со своими хозяевами одной жизнью, я постоянно чувствовал себя посторонним. Все были ужасно заняты. Вскоре я привык, что на следующее утро после моего приезда мне говорилось; «Ну-с, мистер, вынужден препроводить вас заботам своей жены; мне пора на работу». И действительно, в десять мой хозяин уходил на работу, а возвращался не раньше пяти — половины шестого усталый, выжатый, как лимон. С моей стороны было бы неслыханной наглостью лезть с разговорами к такому занятому человеку. Даже в холодную погоду работать так, как работают англо-индийцы, очень тяжело, в жару же — просто невыносимо. В Индии мужчины стареют быстро, и мне не раз доводилось видеть молодых людей лет двадцати пяти-двадцати шести с морщинами на лице и с сединой на висках. Когда сидишь за обеденным столом, мужские лица поражают решительностью и энергичностью — особенно лица молодых людей… <…> Здесь никто не ведет светских бесед, не шутит и не балагурит, как в Англии. Все здесь работают не покладая рук и говорят и думают только о работе. С приближением старости переутомленные, перегруженные мозг и тело начинают сдавать, и жизнь становится и вовсе невыносимой. Мало кто из живущих в Индии англичан довольны собой, хотя работа — опять работа! — вызывает у них неизменный энтузиазм. Впрочем, надо отдать им справедливость — работу они не превозносят.
Вы ведь знаете, что ответил моряк на вопрос проповедника, любит ли он свою профессию. Моряк осмотрелся по сторонам, бросил взгляд на палубу, на мачты, потом заглянул в трюм, оглядел свои изрезанные шрамами руки и сказал: «Как не любить! Приходится, черт возьми!» Примерно так же рассуждают и англо-индийцы. Им приходитсялюбить свою работу. <…>
Местные жители находятся от англо-индийцев в полной, унизительной зависимости. Что бы ни делалось, должно делаться под надзором и под непосредственным руководством англичанина — в противном случае работе этой грош цена. Указания и советы, которые английский плотник, портной, кузнец или строитель схватывают налету, в Индии приходится повторять по много раз, прежде чем местный житель вникнет в смысл сказанного; в процессе работы бестолковый работник раз десять обратится к своему работодателю за разъяснениями и дополнительными инструкциями… Приехав в Индию впервые и листая местные газеты, я сделал вывод, что все индийцы независимы и самодостаточны, однако теперь думаю иначе. Англо-индийцы никогда не говорят о независимости индийцев и очень часто — о их беспомощности. Все англичане, с которыми мне довелось встретиться, твердят одно и то же: своей нерасторопностью индиец способен свести с ума любого, даже самого выдержанного английского работодателя. Вот вам пример. На днях клерку из местных поручили переписать несколько машинописных страниц для джентльмена, в чьем доме я остановился. Клерк получил, как здесь принято выражаться, английское образование, и по-английски изъяснялся совершенно свободно. Так вот, исключительно из-за собственной безалаберности он пропустил тристрочки на первой странице, однуна второй и двена третьей, отчего переписываемый текст лишился всякого смысла; вдобавок в тексте не оказалось ни одной точки. Я видел этот текст собственными глазами, и если бы такую работу мне сдал в Англии шестнадцатилетний подросток, нанятый за пятнадцать шиллингов в неделю, я бы рассчитал его, не задумываясь. Этот же клерк был тщеславен, как павлин, и в разговоре со мной рассуждал о «политическом будущем Индии». Может быть, он — исключение из правила. Очень хочется в это верить.
Любая работа, выполняемая местными жителями, никуда не годится. Двери свисают с косяков, окна вставлены косо, крыша протекает. Полы и плинтусы укладываются кое-как, лесоматериал расходуется не экономно и без толку. Любые петли и замки, да и любые скобяные изделия выглядят, с английской точки зрения, откровенным издевательством. Во всей Индии, насколько я могу судить, не сыщешь ни одной до конца закрученной гайки, ни одного накрепко сбитого бруса, ни одной мало-мальски приличной слесарной или столярной работы — и это конечно же весьма печально. Газеты на английском языке, за исключением двух бомбейских, где в типографиях используется пар, напечатаны, хоть печать и осуществляется под надзором европейцев, из рук вон плохо; о газетах же на местных наречиях говорить и вовсе не приходится. Такой печати постыдился бы и расклейщик дешевых афиш. Очень смешно читать высокопарные рассуждения местных мыслителей, набранные таким образом, что сразу видно: в английские типографские машины туземцы играют, как в игрушки. <…>
— «кутча». В Индии все «кутча», то есть сделано «с кондачка», чего английский рабочий никогда бы не допустил. Зато говорить местные жители — мастера. Говорят они с утра до ночи, причем, как правило, на безупречном английском языке, и их любимая тема — «неумение местных жителей работать». <…>
Язык, на котором говорят англо-индийцы — особая статья. Гималайские горы они называют «холмами»; если человек умирает, про него говорят, что он «откинул копыта»; про человека, который заболел, даже если он заболел серьезно, скажут всего-навсего: «Ему нездоровится». Когда мать оплакивает смерть своего первенца, про нее говорят, что «ей немного не по себе». Англо-индийцам — еще больше, чем американцам, — свойственно все преуменьшать, они все воспринимают как должное, и если кто-то — офицер ли, чиновник — совершит какой-то героический поступок, они только и скажут: «Что ж, недурно». Для них это высшая похвала. Вывести англо-индийца из себя, чем-то его поразить, по существу, невозможно.
Англо-индиец — человек чудной, и ради чего он живет, мне, честно говоря, не вполне понятно. Развлекаться он не умеет, жизнь ведет пресную, невыразительную, хотя бывает, конечно, по-всякому. Анекдоты он рассказывает в основном «с бородой» — их он вынес еще из Англии, анекдоты же из индийской жизни понимаешь, только если прожил в Индии несколько лет. У него и недостатков-то настоящих нет, табак, правда, он курит такой крепости, что от него голова идет кругом. Вообще, почти все англо-индийцы курят очень много, и все, от мала до велика, ездят верхом. Пешком они не ходят, в седле же держатся превосходно. Меня они развлекали, как могли, но жить их жизнью — нет, увольте! <…>
Не бойся я проявить неблагодарность к мужчинам и женщинам, скрасившим мое пребывание в Индии, я бы, подводя итог, сказал, что все англо-индийцы — сущие бедолаги. И в то же время, даже если бы мне пришлось отвечать за свои слова, я не смог бы в точности объяснить, отчего я считаю их бедолагами. Мне их, и мужчин и женщин, искренне жаль, хотя я знаю, они терпеть не могут, когда их жалеют. Они ведь о себе самого высокого мнения, и у них есть для этого все основания — во всяком случае, если речь идет о трудолюбии. Но жить красиво они так и не научились — возможно потому, что для красивой жизни им не хватает времени. Странная страна. Если вам удалось отговорить молодого человека, собравшегося в Индию, считайте, что вы сделали доброе дело.
которые в состоянии вместе с ними жить и работать. Про тех же, кого мне удалось наблюдать, сказать могу только одно: покуда Господь вновь не сотворит небо и землю, покуда не обрушится на нас новый Вселенский потоп, — они не исправятся. Слишком уж много они говорят и слишком мало делают.
36. Это ясно без слов (фр.).
38. Хукка (инд.) — прибор для курения.