ПРИЛОЖЕНИЕ III
Киплинг: пародист и пародируемый
На злобу дня
Пародия Р. Киплинга на Уолта Уитмена (1886)
Редко бывает, чтобы американский поэт проявил неподдельный интерес к такой далекой стране, как Индия. А потому мне доставляет огромную радость, что столь выдающийся творец, как Уолт Уитмен, нашел время сказать мне несколько слов. В свое время Барда прозвали (не поклонники его таланта, разумеется) «вдохновенным аукционистом вселенной», однако он давно уже перерос это определение, которое основывалось на некоторых запоминающихся особенностях его поэтического стиля. Теперь же его поэтические строки — порой ритмические, порой выспренние, всегда музыкальные — создали замечательную школу его восторженных последователей. Что думает великий поэт об индийском Новом годе, вы узнаете из его ответа на мою скромную просьбу поведать мне «что-нибудь на злобу дня».
Эй вы там!
С поросших соснами Аллеганских гор я, Уолт Уитмен, великан, гигант, колосс, шлю вам свой привет!
Всем своим естеством переношусь я к вам. Сливаюсь с вами.
Я — юный цивилист. Высшее Существо меня ни во что не ставит. Я пререкаюсь с бесстыдными раскольниками из муниципального совета. И я, как и вы, молюсь за счастливый Новый год!
Я — европейский бродяга. На базаре я напился деревенского самогона, у меня синие губы и по шее ползет зеленая крыса. И я, лежа в сточной канаве, тоже молюсь за счастливый Новый год!
Я — беззаботный, довольный жизнью лейтенант. В конюшне у меня шесть пони, а на заднем дворе меняла. И я молюсь за счастливый Новый год!
Я — развеселая деваха. Муж у меня в Судане, зато поклонников хоть отбавляй — десятками волочатся за моей шелковой юбкой. И я тоже молюсь за счастливый Новый год!
Я — в Сирсе, Джанге или в Монтгомери. Нет со мной ни Дикки, ни Эмми, ни Бэби, живу я в палатке с мужем, а муж еле жив. Я читаю смятые письма из дому и тоже молюсь. За счастливый Новый год!
Именем Человечества, великого нашего повелителя, я также желаю вам всем, и вместе и по отдельности, а кому-то — уж это как придется — счастливого Нового года!
Барри Пейн
Самая искренняя лесть
Барри Пейн (1864–1928) — английский юморист и пародист; автор книги юморесок «В канадском каноэ» (1891) и сборника «Пьесы и пародии» (1892), куда вошла и пародия на прозу Киплинга «Самая искренняя лесть», впервые напечатанная в октябре 1890 года в лондонском журнале «Корнхилл мэгэзин».
«А вы способны просидеть три часа в купе в полном одиночестве?» То-то же. Вне зависимости от того, куда идет поезд. Я-то, в отличие от вас, хорошо знаю, куда он шел; знаю я также и то, что когда трехчасовое путешествие подходило к концу, мне нестерпимо захотелось перекинуться с кем-нибудь словом. Я был готов говорить о персидской поэзии с самим заместителем верховного комиссара; готов говорить с кем угодно о чем угодно. Дай мне волю, я бы даже обратился к дворовой собаке и поговорил с ней очень ласково, уверяю вас.
А потому, когда в мое купе вошел совершенно незнакомый человек, я сразу же заговорил. Видите ли, тогда я еще не знал, что этот тип собой представляет. Я было решил, что это самый обыкновенный, ничем не примечательный молодой человек. Но не зря же говорят: по внешнему виду судить нельзя. Когда-то я познакомился с неким Т. Г, а если хотите всей правды, с Трэнтером из Бомбея… но это уже другая история. Сначала мы поговорили о погоде, потом — о лошадях. Мой спутник курил мои манильские сигары, а я рассказывал ему совершенно правдоподобные истории. Вскоре я обратил внимание, что вид у него сделался озабоченный, как будто он не привык к беседе такого рода. И тут он поведал мне историю о кобылке, купленной им в Калькутте. Отдал он за нее 175 рупий, и друзья сочли, что он переплатил: у кобылы был сильный кашель и тоскливый взгляд.
— Она у меня уже два года, — изрек он, медленно извлекая изо рта мою сигару, — и кашляет по-прежнему. И вид такой же тоскливый. Но бегает отлично. На днях я запряг ее в экку, и она у меня шестьдесят миль пробежала. Как нечего делать.
Он дал мне понять, что это расстояние кобыла проделала за пять часов, двадцать минут и десять секунд. Что ж, деревенская кобыла способна бежать с любой скоростью, и я бы охотно поверил своему спутнику, не прибавь он к двадцати минутам десять секунд. И все же называть его лгуном мне не хотелось. Мы помолчали, после чего он взял лежавшую рядом со мной на сиденье книгу. «Простые рассказы с гор» называется. Книжка эта пришлась мне по вкусу, и я частенько беру ее с собой почитать в дороге. Хорошая книга.
— Как вы думаете, — спросил он, — отчего эта книга так популярна в Англии? Если хотите, могу объяснить. В книгах я разбираюсь ничуть не хуже, чем в лошадях и людях. Но сначала обратите внимание вот на что. Когда вы еще учились в школе, вы, полагаю, обратили внимание на то, чем проза Цицерона отличается от разговорной латыни Плавта.
все равно дерут нос. Я объяснил ему, что в школу не ходил никогда.
— Что ж, в таком случае попробую объяснить проще, на вашем уровне, — продолжал он. — Вы ведь читали, не могли не читать английские книги и наверняка уяснили себе, что письменный английский не похож на устный. Ну, например, когда мы говорим, то часто делаем паузу перед условными придаточными предложениями, тем самым выдавая их как своего рода запоздалую мысль.
«А он совсем не глуп», — сказал я себе.
— На письме же мы ставим не точку, а всего-на-всего запятую. Автор «Простых рассказов с гор» понял это и повел себя так, словно не пишет, а говорит — он использовал на письме пунктуацию, которой мы пользуемся в устной речи. Вот почему в его рассказах точек больше, чем во всей мировой литературе. Согласитесь, это ведь гениально.
Мне показалось — наверняка сказать не могу, но мне показалось, — что эти слова вогнали меня в краску.
— Во-вторых (продолжал мой спутник), читатель любит, когда его вводят в заблуждение. Любит, когда речь идет о вещах, о которых он сроду не слышал. Не потому ли читатели с таким восторгом глотают спортивные газеты? Вот и автор «Простых рассказов» писал про жизнь англо-индийцев, не особенно утруждая себя объяснениями и все списывая на «местный колорит». Как вам кажется, лондонский кокни знает, что такое ДОР? Нет, конечно. Не знает, но хочет, чтобы к нему относились так, будто ему давно и хорошо известно, что ДОР — это не что иное, как «Департамент общественных работ» в Индии. И автор «Простых рассказов» это учел. Что, согласитесь, тоже гениально. В-третьих, читатель не любит хорошего человека — как не любит и плохого. Он любит, чтобы в конечном счете его кумир оказался не так ужплох. «Я, конечно, циник, — говорит наш автор, — к тому же светский человек, жизнь веду бесшабашную, зато люблю детей. Не верите — перечитайте мой рассказ о Тодзе, вспомните мои теплые чувства к Мухаммед Дину. При всем своем цинизме, сердце у меня доброе. Даже с Джеллалудином я поступил благородно, разве нет? В конечном счете я не так уж и плох. Любите меня!» Опять же гениально. В-четвертых, возьмите героев его рассказов — солдаты, лошади, повесы. От всех трех разновидностей рода человеческого читатель не устает никогда. Верно, подметить такое может и не гений. А еще публика любит модные словечки. Когда-то у меня была знакомая девушка, которая пела полушутливые куплеты в… — но это уже другая история. Увлекаться модными словечками — тоже еще не признак гениальности, но только гению по силам сказать больше, чем он знает.
Только гению по силам сделать вид, что он знает больше, чем говорит. Только гению по силам быть совсем еще молодым, а выглядеть глубоким стариком. Есть люди, которые вхожи в индийские правительственные круги, они занимают такое высокое положение, что никто о них ничего не знает, кроме них самих, да и сами они многого даже не подозревают. И что же, наш автор их боится? Нисколько. Он говорит о них совершенно свободно, правда, весьма туманно. Он говорит: «Там наверху». И читатель восхищается этой свободой и никогда не замечает того тумана, который он напустил. Будь же благословен, дорогой читатель!
Поезд и мой никому не известный спутник остановились одновременно. Я нисколько не рассердился.
— Как вам удалось проникнуть в психологию автора? — спросил я.
Этот вопрос я задал совершенно спокойным голосом в надежде, что застану моего спутника врасплох.
— Я и есть автор, — мягко сказал он. — Всего наилучшего. — И с этими словами вышел из купе.
Эти слова он произнес с таким непререкаемым достоинством, что я бы, вне всяких сомнений, ему поверил, не будь я сам автором этой книги. А впрочем, полной уверенности у меня теперь в этом нет.
Что, согласитесь, странно.
Макс Бирбом
Пародия на прозу Киплинга «Ветхий Завет» критика, эссеиста и карикатуриста Макса Бирбома (1872–1956) появилась сначала в лондонском журнале «Субботнее обозрение», где Бирбом долгое время подвизался театральным критиком, а затем вошла в известный сборник Бирбома «Рождественская гирлянда» (1912), где Бирбом пародирует крупнейших английских писателей того времени: Генри Джеймса, Герберта Уэллса, Редьярда Киплинга, Г. К. Честертона, Томаса Гарди, Арнолда Беннетта, Джона Голсуорси, Джозефа Конрада, Дж. Б. Шоу, Джорджа Мередита и др.
Сочельник я проводил в клубе, слушая рассуждения знаменитостей. Вошел Слашби — как с неба упал. Слашби печатается в газетах и подписывает свои опусы «Мизантроп». Когда на горизонте появляется Слашби, все вспоминают, что завтра очень рано вставать.
Резко завернув за угол по дороге домой, я налетел на нечто, показавшееся мне мраморной колонной. Я едва устоял на ногах, перед глазами поплыли звезды, очень даже красивые звезды. Только оправившись от удара, я понял, в чем, а вернее, в ком дело.
— Здравствуй, Джадлип, — сказал я ласково, вытаскивая котелок из канавы. — Я не нарушаю закон, как по-твоему? Если нарушил — так и скажи. Впредь буду тише воды, ниже травы.
— Спать давно пора, — буркнул в ответ полицейский сержант. — А то хозяйка, не ровен час, хватится.
Старый друг. И такой тон. Мне стало обидно.
Сколько раз доводилось мне совершать вместе с Джадлипом ночной обход! В эти ночные часы я постигал причудливую науку слежки, поднимавшую мои патриотические чувства на недосягаемую высоту. Общаясь с Джадлипом, я уже исписал мелким почерком семь толстенных блокнотов. И вот теперь Джадлип читает мне мораль, как какому-то желторотому молокососу. Было обидно. До боли обидно. И несправедливо.
Бывает у людей то, что называется «достоинством». Им грешат преимущественно мальчишки. Покуда их не поколотят хорошенько. Потом они горько плачут. Лично я на достоинстве не настаиваю.
— Как дела, старина? — спрашиваю еще ласковее. — Никто не нарушает общественный покой, а?
— Да. Да, да, да! Не нарушают, черт их возьми совсем! Разве ж это сочельник? Еще хорошо, если бродячая собака попадется. То ли дело раньше! Пьяных на улице пруд пруди. — Я полез за своим блокнотом. — Только работать успевай. Господи, вот времечко было.
— Еще вся ночь впереди, Джадлип, — намекнул я, ткнув большим пальцем в сторону освещенных окон «Крысы и ищейки».
В этот момент дверь распахнулась и из трактира вышли, нежно держась за руки, мужчина и женщина. Джадлип пристально и долго смотрел им вслед. А потом вздохнул. Надо вам сказать, что когда Джадлип вздыхает, то кажется, будто взорвался паровой котел при температуре 260 градусов по Фаренгейту.
— Терпение, Джадлип, терпение. Ты еще успеешь проявить себя. А пока что, — я откинул назад голову и облизнул губы, — по маленькой, Джадлип? Как обычно?
В следующую минуту я уже выбирался из заведения с рюмочкой рождественского подношения для своего друга и с традиционным тостом «За его величество Закон».
— За его величество Закон, Джадлип!
Когда он воздал должное сему божественному нектару, я понесся обратно в «Крысу и ищейку» отнести взятый стакан, а он тем временем смахивал с обросшей за день щетины капельки спиртного. Когда я вернулся, Джадлип настроился на философский лад.
— Ну кто я такой, спрашивается? — принялся рассуждать он. — Как есть ничтожество, ноль. Но-о-оль! Сержант — это ноль без палочки. Им надзиратель заправляет. А надзирателем опять же — инспектор. А инспектором — Скотленд-Ярд, чтоб ему пусто было. А министр внутренних дел кто, думаешь? Да такой же ноль, как и я. — Джадлип вознес глаза к звездам. — А над министром кто? Над ним невесть кто всеми нами заправляет. Кто-то там на небесах издает указы и распоряжения. Что они означают, не поймешь, а попробуй не выполни… Наше дело их выполнять и вопросов не задавать. Каждый должен выполнять свой долг, так-то вот…
— Точно, выполнять свой долг, — повторил я, оторвавшись от блокнота. — Да, это я усвоил. Усвоил и записал. От первого до последнего слова.
— Жизнь — это тебе не праздник, — продолжал философствовать Джадлип. — Жизнь — штука сложная. К тем же, для кого жизнь сплошной праздник, она задом поворачивается, учти это. Для таких там, наверху, и полицию придумали. Это, само собой, не значит, что мы, полицейские, во всем безупречны. И мы тоже, случается, даем маху. С кем не бывает! А уж если ошибемся — только держись! Что такое Британия без полиции? Отмени нас — сплошная анархия наступит. Старые судьи-крючкотворы, разрази их гром, этого не понимают. Помнишь Смизерса из нашего полка?
— кремень. В память о Смизерсе я снял котелок.
— И такого человека принесли в жертву общественному мнению! Надо же! — Джадлип вздохнул и, остановившись у двери, осветил фонариком прорезь в американском замке. — Принесли в жертву каким-то скандальным старухам. Им бы на коленях перед ним стоять, Творца благодарить за такого защитника. Ему еще полгода сидеть. А выйдет — что делать будет, бедолага?! Спутается с отребьем, с теми, кто его раньше как огня боялся, верно? Да еще и обдерут его, как липку… — И Джадлип вполголоса выругался.
— И что бы ты сделал, о великий Джадлип, если, выполняя свой гражданский долг, тебе пришлось бы его задержать?
— Что бы я сделал? Ты что ж думаешь, наивная ты душа, что я бы свой долг не выполнил? Долг честного, исполнительного стража законности и порядка? Думаешь, я бы ему спустил за его былые заслуги? Ошибаешься. С другой стороны, его так просто, голыми руками ведь не возьмешь. Он…
Тут он вдруг замолчал и уставился на крышу соседнего дома.
— Ишь ты! — крякнул он.
Я поднял голову и посмотрел туда, куда смотрел Джадлип; он, надо сказать, отличался, особенно когда находился при исполнении, сильным косоглазием. Один его глаз смотрел в одну сторону, другой — в другую, а я — ровно посередине. Итак, я поднял голову и увидел, как кто-то лезет на крышу из трубы. Голос Джадлипа разорвал тишину:
— Чего это ты там забыл, а?
Человек, к которому он обращался, подошел к краю парапета, и я увидел, что у него всклокоченная седая борода, длинная красная шуба с поднятым воротником, на плече нечто вроде мешка. Он что-то произнес; голос его был похож на звук гармони, которую оставили на улице под дождем.
— Ты вот что, — отозвался мой друг, — давай-ка спускайся, а там разберемся.
— умереть мне на этом месте! — с мешком за плечами и елкой, которую он прижимал к груди, скользнув в лунном свете, плавно опустился прямо перед нами на тротуар.
Джадлип пришел в себя первым. В темноте мелькнула его правая рука, и воздухоплаватель, выронив на дорогу свой мешок, был крепко схвачен за воротник. В свою очередь, и я, не мешкая ни минуты, обхватил его сзади за поясницу. Не знаю, был он грабителем или нет, но воздухоплаватель из него получился отменный, и мне не терпелось поскорее узнать, что за аппарат спрятан у него под шубой. Удар наотмашь пришелся старичку по шее, но явно не по душе; он вскрикнул и громко захныкал.
— Что ты там делал, на крыше? — спросил Джадлип, не отпуская стариковский воротник. — Ну-ка, признавайся, живо!
— Я — Санта-Клаус, сэр. Прошу вас, сэр, отпустите меня, сэр.
— Держи его крепче! — заорал я. — Это немецкий шпион.
— Предупреждаю, все, что ты сейчас скажешь, может быть использовано против тебя, — рявкнул Джадлип. — Бери свой поганый мешок и следуй за мной.
Задержанный что-то понес о мире на земле и о доброй воле.
— Понимаю, — гудел Джадлип в ухо старичку. — Это ты из Нового Завета почерпнул. А Новый Завет, чтоб ты знал, предназначен для почтенных стариков и юных дам. Новый Завет мы в нашей библиотеке при участке не держим. Мы, полиция, действуем по Ветхому Завету, а не по Новому. Давай, пошевеливайся!
И он отвесил белобородому такую оплеуху, что, право, любо-дорого смотреть.
— Тащи его! — завизжал я, пританцовывая. — Ради всего святого, хватай за руки и за ноги и тащи.
— и я не смог бы стать свидетелем сей поучительной сцены. Стало быть, и такие, как Слашби, не зря рождаются на свет божий.