Глава первая
ДВА ДЕТСТВА
Из церкви Сент-Мэри Эбботс в Кенсингтоне молодые отправились не на свадебный ужин вместе с гостями, а на пароход, отбывавший в Бомбей. Свадьбу праздновали без них.
Без Джона Локвуда Киплинга, художника-иллюстратора, скульптора, архитектора, искусствоведа, дельного и энергичного администратора, отлично справившегося с должностью директора музеев и художественных школ в Бомбее и в Лахоре, и, вдобавок, способного литератора, тонкого стилиста, про которого его знаменитый сын сказал как-то, что отец владеет пером лучше, чем он сам.
лестнице выше Киплингов.
Прадед писателя по отцовской линии Джон Киплинг был простым йоркширским фермером, а дед, один из шестерых его детей, преподобный Джозеф Киплинг — методистским священником. 6 июля 1837 года у него и у его жены, дочери мажордома лорда Малгрейва Франсес Локвуд, родился первенец Джон Локвуд. Семейство преподобного Джозефа Киплинга часто переезжало, по долгу службы главы семьи, с места на место, и мальчика определили в почтенную, с традициями методистскую школу Вудхаус-Гроув под Лидсом. В 1851 году тринадцатилетний Джон Локвуд отправился с классом на экскурсионном поезде в Лондон, на Всемирную выставку в Гайд-парке, и поездка эта оказалась в его жизни решающей. Прошло всего несколько лет, а молодой человек уже подвизался скульптором на строительстве Музея Южного Кенсингтона (теперь — Виктории и Альберта), о чем, между прочим, свидетельствует его портрет на стенной росписи, для которой он позировал собственной персоной.
В 1859 году в жизни Джона Локвуда, работавшего в то время в Берслеме в гончарной мастерской и дававшего для заработка уроки французского (в Вудхаус-Гроув языкам, как, впрочем, и другим предметам, учили на совесть), происходит еще одно памятное событие: он сходится со своим сверстником, священником, преподобным Фредериком Макдональдом, и весной 1863 года на пикнике на озере Редьярд в Стаффордшире знакомится с его сестрой и своей будущей женой Алисой, которая была старше его — впрочем, всего на несколько недель.
В жилах Макдональдов текла кельтская (шотландская, ирландская и валлийская) кровь. Дед и отец Алисы, двух ее братьев и четырех сестер были, как и отец ее мужа, священниками-методистами. Отец, преподобный Джордж Макдональд, как и его будущий зять, получил образование в Вудхаус-Гроув. В пятидесятые годы методистская «охота к перемене мест» приводит Джорджа Макдональда в Бирмингем, а его старшего сына — в тамошнюю художественную школу короля Эдуарда, где непререкаемым авторитетом пользуется самый одаренный из учащихся — будущий знаменитый художник-прерафаэлит Эдвард Бёрн-Джонс. Когда спустя несколько лет Бёрн-Джонс переехал в столицу, в его лондонскую мастерскую, которую он снимал на паях с другой знаменитостью и тоже прерафаэлитом Уильямом Моррисом, наведывались и бывший его соученик Генри, и младший брат Фредерик, и любимица семьи Макдональдов, старшая сестра Джорджина. В 1860 году Джорджина вышла замуж за Бёрн-Джонса, и спустя четыре года уже обремененные семейством молодые люди переехали в Фулхэм, в большой старинный особняк на Норт-Энд-роуд, именуемый Грейндж (мыза, ферма). Этому-то особняку, где некогда живал знаменитый автор «Памелы» и «Клариссы» Сэмюэл Ричардсон, и предстояло на три с лишним десятилетия стать местом встречи многочисленного и дружного семейства Макдональдов. Здесь родители развлекали детей, а дети родителей. Здесь принято было играть с детьми под Рождество в магический фонарь и «изюминку на спиртовке», учить их рисовать и писать стихи, читать им книги и рассказывать невероятные истории. В нелегкие семидесятые, когда юный Редьярд Киплинг был оторван от родителей и жил «в людях», Грейндж, Бёрн-Джонсы, дядя Топси, как дети звали У. Морриса, старшие и младшие кузены и кузины станут для него отдушиной и подспорьем, праздником, который, увы, был с ним далеко не всегда.
Свадьба Киплингов — если не считать, что сами молодожены, как уже говорилось, на ней отсутствовали, — удалась на славу. Джорджина, ее устроительница и вдохновительница, предусмотрела, кажется, всё. Пышный прием по случаю состоявшегося Смарта 1865 года обручения невысокого, улыбчивого, сдержанно-добродушного Джона Локвуда и умницы и красавицы Алисы — голубоглазой, с густыми золотисто-каштановыми волосами, острыми чертами лица и таким же острым язычком, — почтил своим посещением весь литературный и художественный Лондон. Поэтический мир был представлен крупнейшими именами — Робертом Браунингом и тогдашним кумиром читающей публики, горбуном с рыжей копной волос на львиной голове Алджерноном Чарльзом Суинберном. Прерафаэлитское братство присутствовало почти в полном составе: Бёрн-Джонс, Уильям Моррис, художник и поэт, один из основателей братства Данте Габриэль Россетти, его брат, литератор и художественный критик Уильям Майкл Россетти, а также живописец и книжный иллюстратор Форд Мэдокс Браун. Это он, в отсутствие жениха, потешал гостей, переиначивая имя Джона Киплинга в Джона Гилпина — торговца льняным товаром, незадачливого героя шуточного стихотворения английского поэта XVIII века Уильяма Каупера…
основанную богатым парсом художественную школу в экзотической должности «профессор архитектурной скульптуры» и где в предпоследний день того же 1865 года у Киплингов родился сын, нареченный в честь деда Джозефом, а в честь места, где познакомились родители — Редьярдом. Идея назвать первенца этим необычным именем принадлежала, впрочем, не родителям, а младшей сестре Алисы Луизе, которая, с точки зрения Макдональдов, сделала куда лучшую партию, чем сестра, выйдя замуж за богатого фабриканта Альфреда Болдуина и став матерью будущего английского премьера Стэнли Болдуина. Надо сказать, что все Макдональды так или иначе преуспели в жизни: старший, Фредерик, сделал завидную духовную карьеру, а вторая сестра Джорджины Агнес вышла замуж тоже очень удачно и тоже за художника. Ее муж Эдвард Пойнтер стал со временем директором той самой Кенсингтонской художественной школы, где в свое время учился Джон Локвуд, а в 1896 году — президентом Королевской академии искусства.
Со стороны может показаться, что Алиса и в самом деле — даром что по любви — вышла замуж не слишком удачно. И то сказать, кто такой был малоимущий учитель живописи и декоратор по сравнению с Бёрн-Джонсом, Пойнтером и Альфредом Болдуином? И ладно бы малоимущий, — еще ведь и авантюрист: не всякий бы отважился увезти молодую жену на край света. Макдональды были от этого «волюнтаристского» решения, прямо скажем, не в восторге. А между тем идея уехать в Индию с ее голодом и эпидемиями, да еще спустя всего несколько лет после кровавого, только что подавленного восстания сипаев, дабы обрести там независимость — и материальную, и семейную, — принадлежала вовсе не Джону Киплингу, а его жене, отличавшейся, по отзывам знавших ее, в том числе мужа и сына, куда более сильным и независимым нравом, чем несколько отрешенный от жизни Джон, писавший о своей спутнице жизни с нескрываемым восторгом и даже не без некоторой зависти: «Она видела на сто миль вперед и не столько объясняла свои доводы, сколько на них настаивала… Проницательность, коей она отличалась, была сродни вспышке молнии…» Если учесть, что дар ее сына взращен был Индией и неизвестно, кем стал бы Джозеф Редьярд (и стал бы кем-нибудь), не отправься его родители тем холодным мартовским днем прямо из-под венца на бомбейский пароход — Алиса Макдональд видела не на сто, а на несколько тысяч миль вперед.
* * *
«В детстве у меня не было детства», — писал Чехов. У Киплинга их было целых два — индийское и английское. В индийском детстве у автора «Маугли» детство было, в английском — не было. В Бомбее, где Джон Локвуд, с самого начала стремившийся развивать исконно индийские искусства и ремесла, был окружен любовью и почтением, юного Редьярда рьяно опекали все находящиеся в доме слуги и в основном, конечно, айя (няня), не спускавшая с него глаз. С первых же месяцев жизни Ралли, как его называли в семье, был избалован вниманием окружавших его взрослых, белых и цветных, и когда в одном из первых своих рассказов Киплинг писал о шестилетнем мальчике: «Ему никогда не приходило в голову, что на свете найдется хоть один человек, способный ослушаться его приказов», — он явно имел в виду самого себя.
В возрасте двух с половиной лет Редьярд совершил свое первое путешествие из Индии в Англию, куда Алиса Киплинг, беременная вторым ребенком, отправилась рожать, захватив с собой и маленького сына. Сестра Алисы Луиза Болдуин нашла племянника, боготворимого взрослыми умницу и шалуна, своенравным, избалованным, излишне разговорчивым, не в меру любопытным и капризным — одним словом, дурно воспитанным ребенком: ласковая, преданная, даже подобострастная индийская прислуга сделала свое дело. «Некоторое время Радди мог быть мил и вежлив, — вспоминала впоследствии тетя Луиза, — зато потом в него словно бес вселялся. Он принимался истошно кричать… Не знаю, как его бедная мать справится с ним на обратном пути в Бомбей, ведь у нее на руках будут грудной ребенок и этот упрямый, своенравный бунтарь».
Капризы «бунтаря» продолжались и после возвращения из Англии, где Радди обзавелся еще одной Алисой — любимой младшей сестрой, которую в семье прозвали Трикс («Проказница») и про которую старший брат, когда его спрашивали: «Это твоя сестра?» — с гордостью отвечал: «Нет, это моя дама».
прозвали «маленьким другом всему свету» (спустя много лет Киплинг наделит этим именем своего Кима), обнаружились не только отрицательные свойства, за которые попеняла его матери лондонская тетка, но и некоторые незаурядные способности, прежде всего исключительная наблюдательность и превосходная память. Друзья и знакомые Киплинга будут вспоминать, что писатель и в преклонном возрасте никогда не записывал ничего из того, что видел и слышал; всё, вслед за матерью, схватывал на лету, запоминая сразу и на всю жизнь. Запомнил, к примеру, — и это в два с половиной года! — как родители везли его на поезде через пустыню из Суэца (Суэцкого канала тогда еще не было) в Александрию: «Были поезд, шедший через пустыню, остановка посреди нее, и маленькая, закутанная в шаль девочка, сидевшая напротив меня, лицо ее я помню до сих пор…» [2]Друг отца парс Пестонджи Бомонджи вспоминал спустя шестьдесят лет, что пятилетний Редьярд «не забывал ни одного лица, ни одного имени». На хинди (а вернее, на хиндустани — смеси хинди, арабского и персидского) Радди объяснялся лучше, а главное — охотнее, чем по-английски, ведь его постоянными собеседниками были не родители, а местные жители — няня его сестры, португалка-католичка, певшая детям индийские колыбельные песни, носильщик-индус Мита, делавший игрушки из апельсинов и орехов и не раз бравший юного сахиба с собой в храм Шивы. Юный Киплинг так привык говорить на местном наречии, что на английский переходил с трудом, да и то исключительно под давлением родителей. «За наших корми-лиц-язычниц, за язык младенческих дней, их речь была нашей речью, пока мы не знали своей» [3], — напишет Киплинг спустя четверть века в стихотворении «По праву рождения».
Но мальчику не было еще шести, когда счастливое индийское детство внезапно оборвалось и началось второе, куда менее счастливое — английское.
Известна точная дата начала английского детства Редьярда Киплинга — 15 апреля 1871 года. В этот день родители и двое детей, шестилетний Радди и трехлетняя Трикс, вновь погрузились на пароход и отплыли на родину — во второй раз за последние три года. В Бомбей родители вернулись в декабре того же года, Радди — спустя десять лет. Пять из них брат с сестрой провели в Саутси, под Портсмутом, в доме своих опекунов — найденной по объявлению четы Холлоуэй, морского офицера и его жены. Прайс Эйджер Холлоуэй был отставным капитаном китобойного судна, служившим в юности мичманом на военном корабле «Бриск» и раненным в битве с турками при Наварине 20 октября 1827 года. Согласно традиции дети в англо-индийских семьях образование должны были получать на родине — а что такое для англичан традиция, все мы хорошо знаем. Вот и получилось, что люди чужие и совершенно незнакомые приобрели нежданно-негаданно статус родственников, став юным Киплингам приемными родителями, которых Радди и Трикс обязаны были называть не иначе как «дядя Гарри» и «тетушка Роза». Семья разделилась. Младших Киплингов — небезвозмездно, разумеется, — отдали опекунам, а позже — в местную школу. Старшие же, не желая, видимо, травить детям душу, потихоньку (мы бы сказали «по-английски»), как и шесть лет назад после венчания, сели на пароход и уплыли обратно в Бомбей. «Быстрее научись читать и писать, чтобы мы могли присылать тебе книги» — вот всё, что отец сказал перед расставанием сыну.
В Лорн-Лодже, в доме «дяди» и «тетушки», Радди проживет пять лет и три месяца, с шести лет до одиннадцати, Трикс — на несколько лет больше. Какую цену заплатил за обучение детей и их проживание в приюте Джон Локвуд Киплинг, неизвестно, да и неинтересно, зато его сыну пребывание «в людях» обошлось дорого: мальчик быстро почувствовал разницу между родителями настоящими и приемными. Между бомбейским бунгало с пышным садом и студией отцовской школы искусств, полной причудливых вещиц и аппетитных запахов красок и масел, и Домом отчаяния, как впоследствии назовет писатель Лорн-Лодж в Саутси.
И отец, и сын свое слово сдержали. Радди, хоть и не без труда, выучился азбуке, и родители исправно снабжали его книгами, которые он читал запоем, отчего очень быстро и на всю жизнь испортил себе зрение. В Доме отчаяния, чтобы справиться с отчаянием, отгородиться от действительности, он не только читал все подряд, но и разыгрывал все, что читал. «Когда отец прислал мне „Робинзона Крузо“ с иллюстрациями, я стал в одиночестве устраивать торговлю с дикарями… в подвальной комнате, где не раз отбывал одиночное заключение». Читал он не только детские книжки («Робинзона», сказки братьев Гримм, Андерсена), но и взрослые: Беньяна, Филдинга, Диккенса, стихи Вордсворта и Теннисона, поэмы Эмерсона и рассказы Брет-Гарта.
«в людях» в каком-то смысле пошли ему на пользу. Под ударами судьбы (и тети Розы, жестокой и вздорной ханжи) он вырос не робким, забитым, а решительным, уверенным в себе, способным за себя постоять. Нет худа без добра: куда только девались в конце приютской жизни упрямство, капризы, болтливость, обидчивость избалованного, всеми обожаемого младенца, который мог, вспоминает Луиза Макдональд, бежать по улице с громкими криками: «Ну-ка, все прочь с дороги, сердитый Радди идет!» Сталь, которую мы ощущаем в стихах и прозе «железного Редьярда», закалилась именно тогда, в Саутси, что будущий писатель как будто сознавал и сам. «Моя тогдашняя жизнь была хорошей подготовкой к будущему», — вспоминает он в автобиографии. В автобиографическом же рассказе «Мэ-э, паршивая овца…» из сборника «Маленький Вилли Винки и другие рассказы для детей» звучит совсем другая, далеко не жизнеутверждающая тональность: «Когда детским губам довелось испить полной мерой горькую чашу Злобы, Подозрительности, Отчаяния, всей на свете любви не хватит, чтобы однажды изведанное стерлось бесследно…» [4]
Вот и непонятно, кто прав — родители, отдавшие его на воспитание чужим людям, или те биографы, которые сокрушаются, отчего, дескать, было не поселить детей либо у старших Макдональдов, либо у старших Киплингов (в бабушках и дедушках недостатка не было). Либо — что для детей было бы лучше всего — у Бёрн-Джонсов в Грейндже. Но Алиса рассудила — и не в первый раз, как мы знаем, — что лучше всего полагаться на самих себя. Что родственники, пусть и самые близкие, могут оказаться менее пригодными для воспитания ее детей, чем чужие люди, тем более что ей наверняка запомнилось, как не полюбился Радди ее сестре Луизе, которой «тетушка Роза», в отличие от племянника, пришлась по вкусу. «Какая славная женщина», — отозвалась она о «приемной матери» Киплинга, когда однажды заехала в Лорн-Лодж проведать детей сестры.
Как бы то ни было, Радди и Трикс были принесены в жертву славной британской традиции воспитания детей «на стороне», а заодно — родительским независимости и здравому смыслу. Здравый смысл состоял, помимо прочего, и в том, чтобы потратить время, освободившееся от детей, на побочные заработки — зарплата музейщика была, прямо скажем, невелика. И заработки для родителей Радди и Трикс, людей творческих и литературно одаренных, нашлись. Алиса, женщина образованная, начитанная, с отличным вкусом, регулярно писала для разных газет и журналов. Заметим в скобках, что это ей сын обязан строками из чуть ли не самого известного своего стихотворения: «Запад есть Запад, Восток есть Восток», а также своим любимым риторическим вопросом: «Что знают об Англии те, кто знает только Англию?» Джон Локвуд же подвизался бомбейским корреспондентом выходящей в Аллахабаде общеиндийской газеты «Пионер», куда со временем устроится работать и Редьярд; кроме того, будучи человеком многосторонним, он работал по дереву, по металлу, был графиком и иллюстратором (впоследствии — произведений собственного сына), лепил барельефы. В апреле 1875 года они с Алисой переехали в столицу Пенджаба Лахор, где Джон Локвуд получил место куратора Центрального музея индийского искусства и стал вдобавок директором школы прикладного искусства. Когда королева Виктория была провозглашена императрицей Индии, Киплингу-старшему поручили нарисовать флаги для вице-короля, губернаторов и туземных князей, принимавших участие в торжествах, состоявшихся 1 января 1877 года. Место в англо-индийском обществе было завоевано.
В жертву родительской карьере принесен был, собственно, только Радди: малышка Трикс, которую брат снисходительно называл «Дитя», с приемными родителями вполне ладила и даже отваживалась защищать от них брата, отчего брат и сестра не только не разошлись, а сблизились еще больше. И это при том, что «тетушка» делала все возможное, чтобы поссорить брата с сестрой: первого не уставала ругать, вторую — хвалить и ставить мальчику в пример.
историями. Зато отношения с тетушкой Розой и ее десятилетним сыном (с которым Радди вынужден был жить в одной комнате) у шестилетнего Киплинга не сложились. Если же называть вещи своими именами, мать и сын на пару подвергали его постоянным издевательствам (когда Радди выбросил дневник с отметками, по всей видимости, не слишком хорошими, они на пару заставили его ходить в школу с надписью «лгун» на груди), попрекам, насмешкам, а бывало, и побоям. Тут, справедливости ради, вставим, что Радди, капризный, взбалмошный выдумщик, в свою очередь, давал постоянный повод для попреков. То, что вызывало всеобщий восторг в Бомбее, в Саутси воспринималось с откровенной неприязнью. Когда Алиса в конце сыновнего пребывания в приюте, напуганная рассказами родственников о том, что ее сын совсем приуныл (и это еще мягко сказано — у него, говоря современным языком, началось нервное истощение, появились галлюцинации) и к тому же стал очень плохо видеть, приехала его забрать и поднялась однажды вечером к нему в спальню, мальчик, стоило матери нагнуться его поцеловать, заслонился от нее локтем. Рефлекс более чем понятный: в Доме отчаяния перед сном его куда чаще ожидали затрещины, чем поцелуи.
«Мэ-э, паршивая овца…»; кого автор называет «паршивой овцой» или «Паршивцем», из вышеизложенного понятно. Потом, двумя годами позже, — в своем первом, не слишком удачном, перегруженном автобиографическими деталями и аллюзиями романе «Свет погас», о котором еще будет сказано. И, наконец, в начале уже не раз упоминавшейся автобиографии. И в «Паршивой овце», и в романе избиениям и унижениям приютских детей, в которых без труда узнаются Радди и Трикс, уделено довольно много места — впрочем, произведения это художественные, и верить им биографы не обязаны. В автобиографии же Киплинг, словно сообразуясь с названием («Немного о себе»), о своих детских мытарствах особенно не распространяется, пишет о них намеренно скупо, как-то даже отстраненно, словно все происходившее в Саутси было не с ним. Эмоции — не то что в «Паршивой овце» — приглушены, а то и вовсе сведены на нет, отчего рисуется картина еще более безотрадная, чем в рассказе и романе. Вот лишь некоторые выдержки из «сердца горестных замет»: «Старый капитан умер, и я очень огорчился…», «Женщина (так, с большой буквы, автор называет ненавистную тетушку) управляла домом со всем пылом протестантизма…», «однажды я видел, как Женщина била девочку-служанку…», «сам я регулярно получал побои…», «я хлебнул немало грубого обращения…», «Женщина и ее сын учинили мне допрос с пристрастием…», «рай для меня заканчивался, я возвращался в Дом отчаяния и два-три дня плакал, просыпаясь по утрам…»
Раем, к несчастью мимолетным, сменявшим «адские» будни в Лорн-Лодже, был Грейндж, куда дети отправлялись на рождественские каникулы, а иногда и на выходные. В описании Грейнджа — в отличие от постылого Лорн-Лоджа, о котором Киплинг пишет словно бы нехотя, — «немного о себе» превращается в «много о себе», да и о других тоже; автор не скупится на краски и положительные эмоции:
«В Грейндже я получал столько любви и внимания, сколько могут пожелать самые жадные, а я был не особенно жаден. Там были чудесные запахи краски и скипидара, доносившиеся из большой мастерской на втором этаже, где работал мой дядя; было общество моих двоюродных брата и сестры, наклонно растущее тутовое дерево, на которое мы взбирались для совещаний и заговоров. Был конь-качалка в детской, стол, который, водруженный двумя ножками на стулья, представлял собой великолепную горку для катания. Были красочные картины, завершенные и полузавершенные; а в комнатах стулья и шкафы, каких мир еще не видывал [5], так как Уильям Моррис (наш „дядя Топси“) только начинал делать такие вещи. Были постоянные приходы и уходы детей и взрослых, хотевших поиграть с нами, — за исключением пожилого человека по фамилии Браунинг, не проявлявшего должного интереса к боям, бушевавшим при его появлении. Но гораздо лучше всех была наша любимая тетя, читавшая нам вслух „Пирата“ и „Тысячу и одну ночь“ по вечерам, когда мы лежали на больших диванах, жевали ириски и обращались друг к другу: „О, сын“, или „Дочь моего дяди“, или „О, правоверный“».
«получал» любовь и внимание, но и дарил их. Кузина Флоренс вспоминает, что Радди потешал двоюродных сестер и братьев всевозможными проделками и невероятными, придуманными на ходу историями, был олицетворением неистощимого любопытства, энтузиазма и предприимчивости, порой довольно рискованной. Предприимчивость эта нередко оборачивалась ему боком; однажды, вспоминает Флоренс Макдональд, Радди вернулся с Рэддисон-Роуд-Стейшн, где проводник поезда надрал ему за какую-то проделку уши. Успокоился упрямый шалун лишь после того, как еще раз сбегал на станцию «поквитаться» с проводником, которого, по счастью, на месте не оказалось…
Своего «Паршивца» Алиса забрала из Дома отчаяния в марте 1877 года. Меньше года отделяло Радди от поступления в Юнайтед-Сервисез-колледж, военизированную школу-интернат неподалеку от Байфорда, большая часть учеников которой родились за пределами Англии, причем (Киплинг — исключение) в военных семьях. Короткий промежуток, счастливая интерлюдия между детским испытанием (Саутси) и испытанием юношеским (Юнайтед-Сервисез-колледж), в жизни Киплинга заметен мало, биографы не обращают на него особого внимания, а между тем он очень важен. Прожив с матерью и сестрой несколько безмятежных месяцев на лоне природы в Эппинг-Форесте близ Лоутона, Радди, Трикс и Алиса перебираются в Лондон и на месяц с лишним останавливаются в меблированных комнатах на Бромптон-Роуд напротив знаменитого Музея Южного Кенсингтона, того самого, на строительстве которого подвизался некогда Джон Локвуд. Музей этот сыграл в жизни Киплинга-младшего примерно такую же роль, как Всемирная выставка в Гайд-парке в жизни старшего. Экспонаты музея, куда брат с сестрой ходили каждый день как на работу, развили его художественное сознание, уже пробужденное бомбейской студией отца и Грейнджем, где творили Бёрн-Джонс и Моррис. Гигантский Будда с дверцей в спине, рукописи знаменитых писателей, кареты с позолотой, модели машин, коллекции музыкальных инструментов, драгоценных камней и старинного оружия дали мощный толчок его творческому импульсу.
ни строчки двенадцатилетнему мальчишке, «небрежно написанным». «Диккенс пропускал много такого, что потом вынужден был втискивать между строк», — суждение, может, и спорное, но для подростка, согласитесь, весьма неординарное. Радди вдруг осознает, что его собственная мать, оказывается, сочиняет стихи, «что-то» пишет и рисует отец, начинает понимать, что книги и картины принадлежат к важнейшим вещам на свете, что «можно взять ручку и изложить на бумаге то, что думаешь, и никто не обвинит тебя в том, что ты выламываешься!». (Тут, положим, он ошибается: обвинят, еще как обвинят!)
В Юнайтед-Сервисез-колледж, этот питомник будущих «строителей империи», где учащихся, вслед за их отцами, готовили защищать отечество, поступил подросток с совсем другими задатками и устремлениями. Подошло к концу и второе — английское — детство Киплинга.
— знакомых и незнакомых. М., 2003. Пер. Д. Вознякевича.
3. Пер. Н. Голя.