Кин. Ц.И.: Итальянские мозаики
Романы трагического года.
Параграф 3

3

Тема «Моро» стала для итальянцев форменным на­важдением. Но ее используют в своих мелких интересах некоторые неразборчивые и циничные политики. Если бы Шаша написал свою книгу, заменив подлинные имя­ на вымышленными (сохранив весь сюжет), это было бы действйтельно только литературой, причем блестящей. Но он написал «L’affaire Мого» и тем самым прямо и непосредственно вошел в сферу иных, внелитературных категорий. Может быть, средствами художествен­ной литературы и нельзя (или еще нельзя) предложить решение. Но горько думать, что именно ввиду славы и общепризнанного нравственного престижа Шаши его книгой могут воспользоваться люди совсем иного типа, чем он, лжегуманисты.

За несколько недель до опубликования памфлета Шаши вышла книга известного писателя Альберто Арбазино, озаглавленная «In questo stato» («В этом госу­дарстве»). По-итальянски слово Stato полагается писать с заглавной буквы; писать с маленькой — значит прояв­лять к государству неуважение. Это явно соответствовало намерениям Арбазино. Он всегда пишет с большим формальным блеском, его романы элегантны, умны, ироничны, свидетельствуют о большой эрудиции, об утон­ченности, о вкусе. Но Арбазино никогда не интересовался ни социальной, ни политической проблематикой. Он ско­рее светский человек, принадлежащий к элите и отлично пишущий тоже скорее для культурной элиты. До сих пор (а Арбазино написал уже восемь книг) впечатление бы­ло именно таким: очень интересно, прекрасно написано, только далеко от проблем, волнующих итальянское об­щество. Мне кажется, что впервые Арбазино по-настоя­щему почувствовал потребность выйти за рамки своей обычной тематики.

Во время похищения Моро он был в Англии и поспе­шил вернуться на родину, вообразив, что там творится бог знает что, чуть ли не осадное положение введут. А оказалось, что рутинная жизнь все та же и что «люди равнодушны». Думаю, что это неверно и несправедливо; итальянцы не были равнодушными. Но Арбазино стал собирать материалы, всевозможные вырезки, записи из радио- и телепередач, даже случайно услышанные фразы. Он заявил, что, быть может, когда-нибудь его кни­га поможет написать «неофициальную историю Италии». Это читается с интересом, как все, что пишет Арба­зино. Более того, впервые, как мне кажется, этот такой литературный писатель разрешил самому себе выйти за рамки своей привычной манеры: на этот раз он да­же эмоционален, даже употребляет слово «трагедия», естественное, но не из его словаря. Арбазино пишет о Моро и пишет о литературе, о Шаше, которого называет «Великий Жрец Репортажа Предвосхищения», ссылаясь на романы «Контекст» и «Тодо модо» и на фильмы, поставленные по этим романам,— «впечатляющие и роковые пророчества».

— пленника: «Представляете ли вы себе властелина, привыкшего на протяжении десятилетий руководить из своего центра власти всеми поворотами и компромис­сами итальянской политики, привыкшего рассматривать партию и министерства как свою собственность и к тому же привыкшего к значительному личному комфорту, с медиками, персональными самолетами и маленьким шта­том придворных. Лишенного всего, переставшего быть каким бы то ни было «pivot»¹­блеск света, как король Лир, и все еще стремящегося управлять всеми, как он делал это на протяжении сто­льких лет». Еще при жизни Моро-пленника Арбазино несколько раз помещал в газете «Репубблика» беглые зарисовки, сделанные почти в манере хроники. А за че­тыре дня до того, как его книга поступила в продажу, Арбазино выступил в этой же газете с большой статьей, разъясняя свой замысел. Он подробно рассказал о том, как собирал свои материалы, эти «голоса из хора», мо­гущие показаться хаотичными. «И все-таки, может быть, это пригодится кому-либо из будущих историков, когда они решительно ничего, касающегося Италии, не смогут понять (как уже сейчас происходит с иностран­цами) или когда они будут испытывать то же смятенье, как и мы сегодня...»²

­звал книгу Арбазино коллажем, да к тому же плохим. Это несправедливо уже по одному тому, что в книге присутствует автор, потрясенный, возмущенный, сар­кастический и, может быть, иногда чуть-чуть слишком «литературный» (то есть в обычной своей манере), но все-таки впервые, кажется, сошедший с олимпийских высот и окунувшийся в страшную итальянскую действи­тельность. Не все в его книге кажется убедительным, хотя он и утверждает, что момента «отбора» материа­лов не было, была просто правдивая фиксация того, что он видел и слышал. Но в общем это калейдоскоп всякой всячины, где смешано страшное с нелепым, а порою и со смешным. Однако и такое, вероятно, было: действитель­ность преподносит нам всякое и разное.

То же издательство Гарцанти, что выпустило книгу Арбазино, в апреле 1978 г. в своей серии детективов опубликовало роман Секондо Синьорони «Свидетель­ство обвинения», в котором все соответствует законам жанра. Непосредственно к «делу Моро» (кстати, Арба­зино возмущен этим холодным и бюрократическим, но теперь общепринятым определением трагических пяти­десяти пяти дней) этот роман отношения не имеет. Но среди действующих лиц есть левые экстремисты всех мастей, включая БР. Сюжет закручен лихо, но важен не ; сюжет, а самый факт проникновения в массовую лите­ратуру такой проблематики. Это важно с точки зрения общественной психологии. Тут стоит не морализировать, а задуматься над причинами, отнюдь не лежащими на поверхности.

­янского писателя Альберто Моравиа, посвященный исключительно проблеме терроризма. Моравиа работал над ним семь лет и никак не мог расстаться с рукописью. Издательство Бомпиани буквально вырвало ее у него из рук, когда Моравиа ложился в больницу для тяжелой операции. Он читал верстку после операции, с высокой температурой, и лихорадочно ждал выхода книги. Реклама гласила: «Лучший роман Моравиа», «Роман года» и так далее. Роман называется «Внутрен­няя жизнь». Интерес был подогрет несколькими интер­вью и случайно либо не случайно просочившимися сведениями. Еще до опубликования кто-то успел сравнить роман с «Бесами» Достоевского.

«Этот роман — интервью, ко­торое персонаж, обозначенный именем Дезидерия, давал (а) автору, обозначенному местоимением «Я», на протяжении семи лет, пока длилась работа над книгой. Романист не рассказывает о Дезидерии, подобно то­му, как не рассказывает о других персонажах, так как обо всем рассказывает сама Дезидерия». В романе 408 страниц, три части: «Дом свиданий», «Преступные годы», «Группа и оргия», Персонажи: Дезидерия, кото­рой в начале повествования двенадцать, в конце девят­надцать лет; ее мать Виола, очень богатая женщина; любовник матери, Тиберий, известный антиквар, веда­ющий ее финансовыми делами, по убеждениям фашист; сутенер и платный полицейский осведомитель Герострат Оккипинти (Оккипинти значит Подкрашенные глаза) и «товарищ из Милана» — террорист Куинто. Есть еще проходные персонажи. И наконец, есть Голос — La Voce. По-итальянски это женский род, я допускаю условность и буду употреблять мужской род, но надо помнить, что Голос — женщина, к тому же пламенная феминистка, Дезидерию назовем «Д».

’Арк. Их объединяет также то, что обе они девственницы. Правда, понятие о девственности не­сколько формально: героиня занимается всевозможны­ми любовными экспериментами, самыми извращенны­ми, но девственность должна сохранить до того момента, когда ею придется пожертвовать во имя неких высших целей. На протяжении всего романа параллельно идут две взаимопереплетающиеся темы: идеологическая и сексуальная. Виола предпочитает любовь втроем; Тиберий— содомский грех, так как это соответствует его властной натуре и фашистским взглядам; Герострат обладает исключительной потенцией, а его «узкая спе­циальность» — любовь втроем при комбинации мать, дочь и он сам. Все связанное с сексом, а также с экскре­ментами и т. п., играет в романе роль символов. Холодная, протокольно точная манера, в которой Мора­виа описывает всевозможные извращения, перегруженность текста физиологическими подробностями — все это удивляет, раздражает и кажется безвкусным. Но было бы слишком легко назвать роман порнографи­ческим и поставить на этом точку. Точно так же было бы несерьезным говорить о деградации таланта. Будем ка­саться сексуальной темы лишь в пределах строго не­обходимого, сосредоточив внимание на главном: на идеологии.

Первую часть романа можно считать как бы ввод­ной. Выясняется, что Виола — не настоящая мать «Д», настоящая мать — проститутка, продавшая девочку. Шок. Вскоре возникает Голос, «Д» идет в дом свиданий с целью получить там уйму денег и возместить Виоле рас­ходы на свое воспитание. Сводня произносит сугубо социологическую речь на тему женщина — товар, но ничего особенного не происходит. В первой части есть некото­рые посылки, которые будут развиты позднее. Подчерк­нуто значение символов: не обязательно совершать поступки, достаточно искреннего намерения. Потом начинаются серьезные события. Голос заявляет, что «Д не должна более жить день за днем, но должна осуществлять идеологический план с обобщающим заглавием и серией диалектических биномов.

«Я»: Идеологические биномы? Что это такое?

«Д»: Новые слова из языка Голоса, которые я почти сразу усваивала.

«Я»: Каково было обобщающее заглавие?

«Д»: Обобщающее заглавие было «План осквернения и профанации» ³.

­ческих биномов, иными словами ценностей и антицен­ностей: «Собственность — кража; религия — богохуль­ство; любовь — проституция; культура — отрицание куль­туры; уважение к человеческой жизни — убийство». Этот бином Голос велел подчеркнуть, ибо нет ничего священнее человеческой жизни: если она осквернена — все остальное легко. В соответствии с «идеологическим планом» и повинуясь Голосу, «Д» совершает один за другим грубые и отвратительные поступки, имеющие символическое значение. Она последовательно оскверня­ет все высокие понятия. Например, чтобы профаниро­вать идею культуры, вырывает страницу из классическо­го романа Мандзони «Обрученные» и употребляет ее как туалетную бумагу.

На протяжении романа Моравиа делает героиню то наивной (несмотря ни на что) девочкой, то умницей, произносящей сентенции, которые больше приличество­вали бы самому «Я». Постепенно Голос вводит в ее со­ знание все новые понятия. После того, как она освоила слова «фашизм» и «революция», ей преподносятся новые слова: например, «товарищ»; например, «группа». Конкретизируется: « ... я должна была, вместе с другими товарищами, основать революционную группу».

­ряду с идеологией много места занимает секс, и Герост­рат играет большую роль в обеих линиях романа. Мора­виа подробно описывает внешность Герострата, «ясное, бесчеловечное лицо архаической статуи, плебейские ру­ки, детородный орган», которым он пользуется не сто­лько для удовольствия, сколько для специфического бизнеса. Он о себе много лжет, выдумывает, что отец его сицилианский аристократ, что он сам имеет универ­ситетское образование, и прочее. «Д» понимает, что это не так, но говорит: «смесь лжи и аутентичности». И во­обще он первый мужчина, возбудивший в ней братскую нежность. Потом начинается социология, схематическая и даже смешная: «Разве мы оба были не пролетарского происхождения? Разве мы оба не были так или иначе обуржуазившимися?»

«Д» рассказывает Герострату о себе, несколько пре­парируя правду: не упоминает о Голосе, а говорит, что сама придумала план осквернения и профанации, ибо бунтует против буржуазной сущности Виолы. («Но я не говорила ему о том, чего он интеллектуально не мог бы понять, например о Мандзони».) Вскоре выясняется, что Герострат — член революционной группы, центр которой находится в Милане. Скоро приедет «товарищ из Милана», и девушка будет представлена ему. Видимо, он и примет ее в группу. На вопрос, что она будет там делать, Герострат небрежно отвечает: «Все. От ограбле­ния банка до покушения». Это вызывает бурный восторг девушки и Голоса. «Я» выражает некоторое удивление, но «Д» возражает: «Это так понятно. Голос и я годами говорили о революции, и вот находится кто-то, предла­гающий мне на самом деле революцию совершить. Наш восторг был вполне оправданным».

­биться любви втроем. «Д» не хочет, но Голос велит ей соглашаться на все: лишь бы удержать при себе Герост­рата Оккипинти. Однако время проходит, «товарищ из Милана» все не едет, и возникают сомнеиия, существует ли вообще вся эта революционная группа. Тогда Голос придумывает испытать Герострата, а именно заставить его организовать похищение.

«Я»: Похищение?

«Д»: Да, политическое похищение по всем правилам: похищение, содержание в народной тюрьме, требование выкупа и так далее.

«Я»: А кого же Голос предполагал похитить?

«Д»: Разумеется, Виолу».

«Д» и Голос не вполне сходятся в оценке Герострата. Голос рассматривал его только как «средство для дости­жения цели». Цель, как известно, одна: революция. Между тем «Д» говорит о Герострате: «Он инстинктив­но двигался по отношению ко мне и к Виоле в трех направлениях. Первое — эротика. Второе я бы назвала идеолого-политическим. Третье — материальный расчет». Это третье играет большую роль.

­рат заменил его в качестве любовника Виолы, но хранит ее денежные интересы и, узнав об истории с доверен­ностью, просит друзей из жандармерии составить на Герострата краткое досье. Оно оказывается очень конкрет­ным и совершенно скандальным. В нескольких городах Герострат осуществлял свои комбинации любви втроем, всякий раз путем шантажа или других средств «зараба­тывая» большие деньги. Сказано также о том, что он на протяжении многих лет был платным осведомителем по­лиции. Тиберий читает досье «Д», которая притворяется, что знала от самого Герострата все, и произносит пла­менную антибуржуазную речь. Потом Тиберий сообща­ет обо всем Виоле, которая устраивает Герострату ужасный скандал, а за ним следуют разные содомазо­хистские сцены.

«товарищ из Милана», и Моравиа опять выдает такую порцию идеологии, что читать просто трудно. «Я» спрашивает, что надо понимать под группой и что под оргией. Идет несколько смутное объяснение: «ценности» оргии могли бы стать «введением в мир эротики», а Голос этим возмущался. Ценностями Голоса были ценности группы

«Я»: А чем была эта группа?

«Д»: Мечтой о герои­ческом сообществе.

«Я»: Героическом?

«Д»: Д а, герои­ческом. Но вот интересно: я ощущала этот героизм как нечто неотделимое от поражения. То есть героическое действие было героическим не только потому, что опас­но, но также и потому, что оно было обречено на несомненный неуспех.

«Я»: То есть как?

«Д»: То есть героизм революционной группы состоял в том, чтобы со­вершить революцию, отлично зная, что в конечном счете революция не смогла бы изменить мир.

«Я»: А оргия, напротив, не ставила себе задачей изменить мир, не так ли?

«Д»: Оргия хотела выйти из этого мира».

«товарищ из Милана», терро­рист Куинто, абсолютно не похожий на идеальный об­раз революционера, какой рисовала себе Дезидерия. Он груб, надменен, агрессивен, циничен, презрительно поправляет Герострата, когда тот не вполне точно упот­ребляет политические термины. Куинто говорит точно так, как пишут Бригате россе в своих теоретических до­кументах и коммюнике. Куинто противен Дезидерии, но она повинуется Голосу («это мужчина твоей жизни») и приносит наконец свою девственность «на службу революции», Дезидерия рассказывает Куинто о досье, тот, крайне обеспокоен связями Герострата с полицией, говорит, что «за это полагается смерть», и приказывает Дезидерии достать это досье.

Обыгрывается тема пистолета. У Куинто, как полага­ется террористу, есть при себе пистолет, и Дезидерия просит дать ей пистолет, когда она отправится к Тибе­рию за досье, Куинто, впрочем, не дает его, он едет с девушкой к дому Тиберия и остается ждать ее в ма­шине. Однако Тиберий, увидев через окно, что «Д» при­ехала не одна, сам вооружается пистолетом. Досье Ти­берий не отдает, а вместо этого предлагает Дезидерии выйти за него замуж (он и прежде проявлял к ней вся­кие извращенные чувства). Она отказывается. Тиберий, как добрый католик, молится перед каким-то гротеск­ным алтарем, чтобы Дезидерия согласилась, но она непреклонна, и тогда он пытается принудить ее к содом­скому греху. Дезидерия хватает пистолет Тиберия, сухой выстрел, мертвое тело (символ: она убила буржуазный брак). Потом девушка бросает пистолет, возвращается в машину к Куинто, не рассказывает о случившемся, а только говорит, что досье получит позднее. Все это про­исходит на 402-й странице романа.

«пролетарском доме», куда Куинто ее привез. Оказывается, узнав, что она потеряла девственность, он, «как самый заурядный обыватель», предлагает ей сожительствовать с ним. В группу он ее, однако, не принимает. Идею по­хищения Виолы он еще раньше тоже отверг. Почему Дезидерия убила и Куинто? (Символ: это не та револю­ция, такая не нужна.) Дезидерия заявляет автору, что на этом ее рассказ закончен. Он настаивает на том, что «это не конец», таким конец не может быть, и прочее. «Д» философски отвечает, что жизнь вообще не имеет конца, что на этом ее рассказ действительно закончен и что теперь «Я» знает о ней все, во всяком случае достаточно, чтобы понять самому и объяснить другим.

«Д»: В Хиро­симе, после взрыва атомной бомбы, на стене остался оттиск человеческого тела, подобно тому, как остается отпечаток ноги на песке. То есть тень, немного более темная, чем штукатурка, с головой, грудью, ногами. Те­ло, которое оставило этот оттиск, было сожрано, уничто­жено пламенем. Так и я. Твое воображение сожгло ме­ня, уничтожило. В конце концов я буду существовать лишь в написанном тобою как оттиск, как персонаж» ⁴

Остается самое трудное: оценка. Поскольку каждая новая книга Моравиа, хорошая или плохая, является со­бытием итальянской и европейской литературы, необхо­димо постараться понять замысел, а уж потом судить, насколько замысел удался. Роман был встречен италь­янской критикой в общем иронически и даже раздраженно. В ряде интервью Моравиа пытался объяснить идею книги, причем иногда сам себе противоречил, опре­деляя роль Голоса или даже «Я». Рассказывая, как воз­никла идея романа, Моравиа дал социологическое, а не литературное объяснение: он избрал героиней девушку, а не юношу из-за роста феминистского движения (Го­лос, напомним,— пламенная феминистка и соответствен­но наставляла Дезидерию). В Риме дошло до того, что стали брать интервью у девушки, которую считали про­тотипом Дезидерии. В рецензиях есть и неприличные небрежности: один журналист спутал Герострата с Куинто. Это уже плохо: нравится не нравится, а текст надо знать. Другой журналист зло, но остроумно заметил, что под конец героиня должна была бы застрелить «Я».

­шла книга в двести страниц — «Интервью с неудобным писателем». Ее автор — Нелло Айелло — блестящий пуб­лицист. Слово «неудобный» надо понимать расширитель­но, но все равно оно не очень подходит к Моравиа, который корректно и, вероятно, вполне искренне гово­рил о себе и о литературе. Поскольку здесь у него была возможность, не будучи связанным замыслом худо­жественного произведения, продуманно изложить свои взгляды на жизнь, на политику и на искусство, странно, что итальянские критики откликаются на роман и на интервью отдельно, не сопоставляя их. Но мы это сдела­ем. Так как роман «Внутренняя жизнь» политический и идеологический, соотнесем его с интервью. Надо при­знать большую заслугу Айелло, который с большим мастерством и тактом ставил вопросы.

Перед читателем встает Моравиа какой он есть: скептик, моралист, человек, для которого литература с ранней юности становится центром всей его жизни, человек с очень определенными эстетическими вкусами и пристрастиями.

­здалась странная атмосфера. Одна левоэкстремистская группа совершила нападение на его дом, к счастью, не закончившееся трагически. Памфлетист Серджо Савиане написал саркастическую книгу «Раздетый (или голый) Моравиа». Она написана ловко, но оставляет неприят­ное впечатление. Как бы ни относиться к личности и творчеству Моравиа, ему нельзя отказать в прямоте и в большом интеллектуальном достоинстве. Правда, Са­виане уверял, будто избрал Моравиа лишь как эмблему итальянской литературной жизни, но это не убеждает. Если добавить, что первое массированное нападение на Моравиа совершила еще «Группа 63», а во времена кон­тестации студенты (которым он горячо сочувствовал) обвинили его в буржуазности, а в связи с семидесятиле­тием в 1977 г, его не слишком мягко «просвечивали рентгеном», общая картина будет ясна.

«был во мне какой-то эле­мент, который бессознательно становился политикой: это был мой морализм, что-то развивавшееся властно и инстинктивно, как физиологическая потребность. Политические интересы возникли во мне на этой мораль­ной основе». Начиная с первого романа «Равнодушные» и кончая только что вышедшим, Моравиа неизменно увлечен темой индивидуального бунта, антиконформиз­ма: «Мой последний роман «Внутренняя жизнь» задуман как портрет юношеского бунта шестьдесят восьмогого­ да. Я хотел проследить самые сокровенные его истоки». Впрочем, энтузиазм Моравиа по отношению к сту­дентам исчез совершенно. Он рассматривает «второе по­коление» левых экстремистов, непосредственно сравни­вая его с «первым поколением», и пишет: «Теперешние бунтари производят такое впечатление, будто они не способны формулировать свои мысли или, быть может, не считают нужным это делать. Они говорят лозунгами, то есть не говорят, потому что лозунг — это не слово, это смерть слова... Когда Бригате россе, чтобы сооб­щить, что они несут ответственность, скажем, за поджог малолитражного автомобиля какого-нибудь «слуги госу­дарства», пишут: «Мы уничтожили движимое имущество такого-то бухгалтера», мне делается нехорошо. Гово­рят, как нотариусы! Какая скука!» В этой связи прихо­дится задуматься над тем, почему Моравиа в романе заставляет Голос произносить свои тирады так монотон­но, почему слова так примитивны и аргументы элемен­тарны. И почему так беден и груб язык террориста Ку­инто, в котором «сразу чувствовался убийца»? Когда я прочла роман, первым чувством было раздражение: «идеолого-порнографический». Но позднее, перечитывая книгу и другие материалы, относящиеся к теме, я поду­мала, что, когда мне впервые пришлось познакомиться с документами «ультралевых», меня поразил именно язык Бригате россе и других организаций. «Диалектические биномы» в романе — почти не шарж. И если мы срав­ним «Внутреннюю жизнь» хотя бы с коммюнике БР на протяжении «дела Моро», совпадения будут очень ча­стыми.

­на. Моравиа — моралист и социолог. С социологической точки зрения роман наивен, чтобы не сказать — схема­тичен. Буржуазность (и антибуржуазность) Дезидерии отвечает исходной авторской позиции. Моравиа убежден в том, что к экстремистам принадлежат преиму­щественно молодые люди из богатых семей. Он в интервью с Айелло много говорил о Фельтринелли, повторяя свой излюбленный тезис, что «терроризм — это эсте­тизм». Все это неточно; если такие моменты и присут­ствуют, то не они решают. Есть фактические, неопровержимые данные, доказывающие, что экстремистами (и тер­рористами) становятся отнюдь не только моралисты буржуа, взбунтовавшиеся против своего класса. Соци­альный состав БР и других организаций совершенно не­ однозначен.

Вот один пример, случай, привлекший большое вни­мание в Италии. 15 декабря 1976 года двадцатилетний Вальтер Аласиа, сын рабочего-коммуниста (мать тоже активная коммунистка) убил двоих полицейских, пришедших за ним, а третий застрелил его самого. Джорд­жо Манцини, известный публицист, автор книги «Жизнь одного рабочего», провел настоящее, документальное расследование о Вальтере и написал книгу о нем без малейшей попытки беллетризировать. Ему не удалось точно установить момент, когда Вальтер принял реше-ние и ушел в подполье БР, но основные факты известны точно. Манцини пишет об идеологах Бригате россе, о том, с чего они начинали и к чему пришли: «Они были убеждены в том, что являются вооруженным авангар­дом, который в конце концов станет активным ядром городской герильи, революционной войны. А вместо это­го они пришли к террористическим актам, к «вендетте», становящейся все более жестокой по мере того, как рос­ло чувство бессилия и изолированности... Их язык — только язык разрушения и смерти»^5. «системы».

Моравиа в одном интервью сказал, что Куинто не принадлежит к БР, но к одной из смежных организа­ций. Куинто в романе — бывший рабочий, ставший «профессиональным террористом». При этом он хам, ме­щанин, человек исключительно примитивный, играющий в романе только «функциональную» роль. Есть, очевид­но, и такие, но в общем все несравненно сложнее. Мора­виа за семь лет работы должен был бы хорошо изучить документы. Нельзя, анализируя феномен «левого экс­тремизма» и его крайнего проявления — терроризма,— брать в качестве исходной точки всевозможные сексу­альные извращения. Это просто неверно. Вышло много книг о первом поколении Бригате россе, известны био­графии. Там был очень силен католический компонент, там были браки, полная духовная близость мужа и же­ны, как у Ренато Курчио и Маргериты Кагол, девушки из хорошей семьи, католички, одной из идеологов БР, Она за свои убеждения заплатила жизнью: участвовала в похищении человека и была убита в перестрелке с полицией. Никаких сексуальных подоснов у brigatisti не было. Была идеология, слепая и фанатичная, привед­шая Маргериту и многих других к гибели. В программ­ных документах Бригате россе никакой «сексуальной революции» нет. Она есть у других групп, у молодых экстремистов 1977 года, так называемых «городских индей­цев», но эти как раз не террористы, у них другие теория и практика»

­водили его к схеме. Первый его роман «Равнодушные» доступен русскому читателю. Многие критики считают Дезидерию «внучкой» Карлы из «Равнодушных», и Мо­равиа это подтверждает. Он заявил однажды, что каждый писатель во всех своих вещах продолжает и разви­вает свою первую книгу и что таковы имманентные за­коны литературы. Критик Ренато Барилли писал, что Дезидерия повторяет Карлу, Микеле воплощается в Го­лосе, а Лео раздваивается и превращается в Тиберия и в Герострата: «Моравиа использует на свой лад одно из основных положений современного романа: взаимо­связанность персонажей, серийное производство, не внут­ри одного произведения, а с плотной системой передач из одной книги в другую». Паоло Милано справедливо проводит прямую параллель между «Внутренней жизнью» и предшествовавшим романом «Я и Он», тоже иде­ологическим и тоже, если принимать это слово, «порнографическим». Там в зародыше есть и похищение людей, и левые экстремисты, и секс, и все прочее. Моравиа связь между этими двумя романами безоговорочно при­знает, а что касается порнографии, он считает ее несу­ществующей проблемой: «Вульгарность всегда порнографична» .⁶

­рия — «это вооруженная женщина, девственница-воительиица, ангел смерти. Кроме того, есть Голос — вы­ражение Супер-Я, которое ведет ее к постоянному бунту. Этот бунт должен был бы найти, но не находит выхода в революции»⁷«Виды эротиз­ма и непристойности связаны с культурной сущностью персонажей, выражают их; следовательно, их нельзя ни избежать, ни заменить другими. Жесты, акты и вкусы секса — это знаки, формы языка, каналы самовыраже­ния. Каждая сексуальная вариация соответствует опре­деленной психологической вариации». В другом интер­вью Моравиа сказал, что под словом «внутренняя» жизнь следует понимать «не духовную, а психическую жизнь». Христианско-демократическая газета «Иль пополо» тоже поместила интервью с Моравиа под огром­ным заголовком «А что, если революция — это голос дьявола?» и выразила мнение, что роман является пере­ходом писателя от реализма к экзистенциализму. Мора­виа ответил не слишком убедительно, что не только Го­лос, но даже «Я» нельзя отождествлять с автором, и что, если на то пошло, Голос относится к самой Дезидерии и его можно назвать голосом совести, «но не обязатель­но в положительном смысле».

Итак, обратимся, к идеологии, к вопросу об отноше­нии Моравиа к революции, к марксизму и к соотношению политики и искусства. Я буду объединять высказы­вания, сделанные Моравиа в разговоре с Айелло, и дру­гие — на протяжении последних двух лет, не давая де­сятки сносок. Прежде всего, Моравиа проводит грань между понятиями «художник» и «интеллектуал»: «Мно­гие художники являются интеллектуалами, но не все. На­пример, большая часть живописцев — не интеллектуа­лы. Если перевернуть этот вопрос, я сказал бы, что интеллектуал никогда, или очень редко, является худож­ником. Для меня типичный пример — Сартр: он безус­ловно крупный интеллектуал, но лишь спорадически — художник». О себе Моравиа сказал, что, хотя это звучит самонадеянно, он «ощущает себя художником, который является и интеллектуалом».

­ству,— ответ: «Не знаю, очень ли много он приносит пользы, но он безусловно необходим. Массы ожидают от интеллектуала того, чего они некогда ждали от священника: правды, руководства, утешения. От него ждут, хотя и бессознательно, чтобы он как-то увязывал между собой события, на историческом фоне, в идеологическом ключе... По-моему, интеллектуал — это единственный положительный персонаж, созданный буржуазией. Ко­нечно, если его роль состоит в том, чтобы говорить пра­вду». Довольно широко известно, что Моравиа, как и многие другие западные «художники и интеллектуалы», числит в своей духовной родословной Маркса и Фрейда. Он часто говорит об этом.

«Я испытываю по отношению к коммунизму симпа­тию — как бы это сказать — в какой-то мере эстетическую. Может быть, я не согласен с некоторыми идеями, но мне нравится не провинциальный и лишь частич­но национальный характер коммунизма, тот всеобъем­лющий фон, на котором он движется, даже благодаря своим драмам». И еще: «Многие из нас являются марк­систами, даже не замечая этого. Марксизм очень глубо­ко проник в нашу культуру, в нашу шкалу ценностей».

«Я марксист, как и все». Из этого не надо делать вывод, будто Моравиа очень близок к ИКП. Он неоднократно упрекал итальянских коммунистов в том, что они «пытались гальванизировать неореализм», в то время как надо было стремиться приблизить итальян­скую литературу к общеевропейской. Итальянская культура (он назвал имена Де Санктиса и Кроче) «гораздо более провинциальна, чем коммунистическая культура. У коммунизма более широкое видение мира. А мне — мо­жет быть, это моя слабость — нравится величие». Мора­виа постоянно возражает, когда его называют отцом нео­реализма, точнее — одним из отцов. Он сказал Айелло, несколько парадоксально, что единственная подлинно неореалистическая литература — это «Прощай, оружие!» Хемингуэя и книги Витторини. На вопрос, относится ли он отрицательно к декадентскому искусству, Моравиа ответил: «Напротив. Вся современная литература, от Бодлера до Маяковского, — декадентская. Во мне самом ничего нельзя понять, если не исходить из того, что я декадент с европейскими корнями. Мой декадентизм не является врожденным, он скорее, я бы сказал, носит характер травмы или заразной болезни, которую я под­хватил. Ну, например, оспы...»

«Внутренней жизни». Я упомянула о том, что ее сравнивали с «Бесами». Сам Моравиа постоянно говорит, что он ученик Достоевского. Влияние Достоевского на Моравиа, несомненно, велико, но по отношению к роману «Внутренняя жизнь» сравнение с Достоевским — и преувеличение и натяжка. Даже в немногих приведенных мною цитатах есть какая-то на­ивная прямолинейность, которая, в переводе на язык искусства, превращается в жесткую схему, в каркас, дидактику. Какой уж тут Достоевский! В одном из «От­ветов моим критикам» Моравиа анализирует момент «насилия» как чего-то, «быть может, глубокого, прису­щего тому, что мы называем природой человека. В спе­цифическом случае Дезидерии насилие может рождать­ся также из иррационального «идеализма». Из нетерпе­ливого желания переделать мир, сделать его лучше, же­лания, не учитывающего огромные препятствия, лежа­щие на пути к такому обновлению»⁸

­ние к этому роману. Может быть, если бы он вышел не в 1978 году, после гибели Моро, я просто подумала бы, что Моравиа опять, к сожалению, написал не удавшуюся ему книгу (как и роман «Я и Он», о котором мне уже приходилось писать, и как некоторые рассказы послед­них лет, где перепевы уже написанного когда-то, причем написанного прекрасно, самим М оравиа). Но на фоне того, что случилось в Италии, на фоне трагедии Моро,— и Дезидерия, и Куинто, и Голос, и сам «Я» с его вопросами-комментариями— все кажется мне донельзя неубе­дительным. Если писатель масштаба Моравиа семь лет работает над такой книгой, читатели вправе ожидать анализа, психологического проникновения. Этого нет. Можно лишь гадать, почему роман кончается упомина­нием атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму. Лишь гадать, как точнее расшифровать этот символ. Атомная бомба в сознании многих итальянцев ассоциируется с Апокалипсисом. Возможно, в этом ключе видит Альбер­то Моравиа и терроризм.

В парламенте, во время обсуждения «дела Моро» (Шаша справедливо говорил как-то, что это «бюрократическое» обозначение трагедии ужасно, и, может быть, нарочно так назвал свою книгу), министр внутренних дел Роньони привел цифры, касающиеся терроризма. В 1974 году было 482 акта, в 1977-м — 2128 актов терро­ра, за девять месяцев 1978 года— 1668, с увеличением на двадцать процентов по сравнению с теми же месяца­ми предыдущего года. В 1977 г. общее количество групп, выступающих под разными наименованиями,— 147. Из них 135 объявляют себя принадлежащими «к сфере край­не левой»⁹­ющих, что среди «крайне левых» террористических групп Бригате россе стоят на первом месте. «Ринашита» в мае 1978 г. дала список террористических групп, име­нующих себя «Левая» и «Правая». В первой катего­рии — масса групп, во второй —мало. Но вот удиви­тельно (мы ведь много говорили о языке): наряду с на­званиями, не оставляющими сомнений насчет идеологии, есть много таких, которые легко можно отнести к обеим категориям. Приведем несколько примеров.

«Ационе риволюционариа», «Командо риволюционарио», «Группо армато пролетарио», «Группи армати риволюционари» («армато» — значит вооруженный). Пер­вая и третья организации считают себя левыми, вторая и четвертая — «правыми». Возникают все новые организации. Восьмого ноября 1978 года был совершен крупнейший с момента похищения и убийства Моро тер­рористический акт. Были убиты главный прокурор маленького города Фрозиноне (между Римом и Неаполем), его охранник и его шофер. Охранник перед смертью успел выстрелить и убил одного из нападавших. Четыре чело­веческих жизни. Ответственность за преступление взяла на себя организация «Прима Линеа», которую считают тесно связанной с Бригате россе.

толкающие многих людей к отчаянному фанатизму лю­бой окраски. В настоящий момент «левый» экстремизм является наиболее тревожным и важным феноменом. Один из лидеров ИКП, Джерардо Кьяромонте, пишет: «Мы со своей стороны настаиваем (при анализе этого феномена. — Ц. К.) на некоторых аспектах, которые нам кажутся существенными, и, в частности, на характере левого экстремизма ( и самых яростных и кровавых его извращений). Эти аспекты связаны не только с условия­ми кризиса и разложения важных структур нашего общества, но также и с политическими и психологически­ми мотивами. На первое место среди этих мотивов мы ставим схематическое, антиисторическое и во многом ис­каженное прочтение (текстов. — Ц. К) марксизма и ленинизма» ^10.

— необходимость не только сплочения всех демократических сил для защиты Итальянской Республики, отсюда и требование осуществить радикальные, коренные перемены в социальной жизни, в системе об­разования, в области средств массовой коммуникации. Роль культуры, роль писателей во всем этом исключи­тельно велика. В середине пятидесятых годов итальян­ская марксистская критика выдвигала лозунг романа идей, искусства разума. В том, что писали тогда, было много интересного. Но литературный процесс развивает­ся сложно, и поэтому то, что мы читаем сегодня, не вполне соответствует гипотезам и надеждам тех лет. В те годы никто не мог предвидеть, что возникнет идеолого-политический роман. Между тем, это предопределено своеобразными путями исторического разви­тия Италии за последние двадцать лет. На фоне таких явлений, как терроризм, представляется очень интерес­ным одно замечание Моравиа: он говорил, что сейчас «политическое не обязательно означает социальное». Потому что очень многое нельзя понять только «в соци­альном ключе», без учета общественной психологии и этики. Собственно, такова и мысль Джерардо Кьяромонте.

***

— об одной важной мысли, высказан­ной в интересной книге, вышедшей осенью 1978 года. Ее автор — член ЦК ИКП профессор Джованни Берлингуэр. Мне уже однажды пришлось цитировать его трез­вое и смелое выступление во время дискуссии «об опти­мизме и пессимизме». Книга, о которой мы сейчас гово­рим, называется «Десять лет спустя. Культурная хроника 1968— 1978». Это сборник статей и высказываний ав­тора, таких, какими они были на протяжении десятиле­тия, без переделок «конъюнктурного порядка». Джован­ни Берлингуэр предпослал книжке предисловие, умное, тонкое и самокритическое. Он очень прямо пишет о том, что в культурной политике, проводившейся ИКП, было много правильного, но немало и ошибочного. Одной из ошибок он считает «прагматизм и колебания по отноше­нию к большим интеллектуалам» и продолжает: «Это мое личное мнение, но я убежден, что по отношению к превосходному писателю Леонардо Шаше мы совер­шили первую ошибку, превращая его в символ во взаи­моотношениях между культурой и рабочим движением, и вторую ошибку, избрав его мищенью в своей полемике против недостатка мужества».¹¹ ­зано.

­му, в соответствии с характером таланта их авторов, с их мировоззрением и эстетикой, так или иначе отно­сятся к литературе идей. Это совершенно не означает, что мы должны с той или иной идеей соглашаться, от­нюдь нет. При всем моем давнем и глубоком восхище­нии Шашей я с тревогой читала некоторые страницы его книги о Моро. При всем уважении к Моравиа я не смог­ла принять роман «Внутренняя жизнь», который мне ка­жется несостоявшимся и ошибочным по самому замыслу. То, каким образом и какими художественными сред­ствами писатели ставят и пытаются решать проблемы, может казаться спорным. Более того, не только может, но и кажется спорным. Но разве искусство всегда бесспорно? Разве не существует высшее право худож­ника?

И дело не в удаче или неудаче отдельных произведе­ний. Не в успехе или неуспехе. Самое главное в том, насколько писатель живет в своем времени, живет инте­ресами, бедами, страстями своих современников, находится внутри исторического процесса. Ни один самый талантливый и честный писатель не гарантирован от кризисов и заблуждений, и в задачу критики не входит читать ему нотации и ставить отметки. В Италии происходят такие страшные события, они развиваются в та­ком бурном темпе, что делать предсказания нельзя, это было бы просто безответственно. Трагический год, год Моро, кончился, но еще не стал, не может стать прошлым. Слишком велико потрясение, и кто знает, что го­товит будущее. Остается только верить в силы итальянской демократии, народа и интеллигенции, в силы куль­туры, которая, преодолев естественные чувства разочарования, горечи, боли и скептицизма, будет упорно идти вперед, отстаивая непреходящие ценности.

2. «La Repubblica». Roma, 22 settembre 1978.

—408.

«Corriere della sera». Milano, 7 giugno 1978.

«L’Unita». Roma, 10 ottobre 1978.

«L’Unita». Roma, 25 ottobre 1978..

«Rinascita». Roma, 12 maggio 1978.

—- 1978, Bari, 1978, p. 19,