Кин. Ц.И.: Итальянские мозаики
Романы трагического года.
Параграф 2

2

Но каков был настоящий Моро? Во всех биографиях много интересного. Книга Копполы вышла за два года до трагедии, так что в ней нет «хроники». Зато — прони­цательный анализ человеческих и политических качеств, которые сделали его бесспорным лидером Христианско-демократической партии. Настолько бесспорным, что у многих коллег он вызывал чувство зависти, многим про­сто мешал. Внимательно прочитав книгу Копполы, богатую фактическими данными, написанную спокойно и строго, вполне объективно, понимаешь, что Моро был не просто политиком, каких много, он был настоящим ин­теллектуалом, интеллектуалом, занимавшимся полити­кой и преданным своей партии.

Моро был человеком очень проницательным, он был стратегом и думал не только о сегодняшнем дне, но и о будущем. Именно поэтому он не закрывал глаза, как страус, и ясно понимал, что есть самые серьезные объек­тивные причины, которые обусловливают неуклонный рост влияния ИКП в Италии. Глава в книге Копполы, посвященная вопросу о том, как Моро относился к ком­мунистам, одна из наиболее интересных. Моро очень искусно, терпеливо, настойчиво ткал ткань, которая могла бы позволить христианским демократам противопоста­вить влиянию ИКП и ее идеалам, ее платформе свою систему ценностей. Он хорошо знал, что духовные цен­ности играют первостепенную роль в борьбе за души.

Не раз и не два Моро говорил о силе ИКП с чрезвычай­ным уважением. Говорил о том, что коммунистам удает­ся объединять людей, которые справедливо хотят самого решительного обновления Италии не только в социаль­ном и экономическом, но и в духовном плане. О том, что ИКП проделала трудный путь, что эта партия обладает «политическим реализмом и удивительной тактической ловкостью». Коппола пишет, что Моро, без сомнения, «отдавал себе отчет в том, что антикоммунизм является органической составной частью демохристианской идео­логии и стратегии». Но он понимал, что вульгарный ан­тикоммунизм старого стиля отныне не может оказывать подлинное влияние на народные массы, в частности на те слои крестьянства, мелкой и средней буржуазии, ко­торые по традиции на протяжении десятилетий поддер­живали ХДП. «Он интуитивно понимает силу идейных концепций противника и пытается противопоставить им идеалы либерального католицизма»¹.

В книге Копполы много цитат, ссылок на борьбу те­чений внутри ХДП, он подробно пишет о том периоде, когда Моро и его сторонники, так называемые «моротеи», потерпели поражение в борьбе между фракциями. О том, как спокойно, терпеливо, без лишних фраз, почти «лениво» Моро ткал свою ткань и готовился к сраже­нию, которое с большой верой в свое интеллектуальное превосходство и в свою личную незапятнанность (он ни­когда не был замешан ни в какой грязи, в отличие от многих своих товарищей по партии, использовавших власть в целях личного обогащения и т. д.) собирался вести. Копполе не пришла в голову аналогия с Кутузо­вым, но фактически образ стратега, который он очень тонко нарисовал в своей книге, может быть сравним с образом, какой представляет себе Шаша. В книге Коп­полы мы тоже видим «интеллектуала-политика», про­фессора, который придает первостепенное значение культуре и достоинству, личной этике, но в то же время несомненно несет историческую ответственность за весь период правления Христианско-демократической партии в послевоенной Италии.

­шать вопросы общенационального значения, и Моро пришел к убеждению, что иного выхода нет, он пошел на эти переговоры и был твердо убежден в том, что договоренность будет на благо Италии. Конечно, сде­лать этот выбор человеку его убеждений и его политического прошлого было совсем не просто. Но именно при этих чрезвычайных обстоятельствах Моро проявил себя как один из самых крупных итальянских политиков в двадцатом веке.

Коппола назвал его «Personaggio totus poliiicus» (это вряд ли нуждается в переводе) и именно поэтому в своей работе, как сам уточнил, занял среднюю пози­цию: между персонажем и его партией. Книга вызвала живейший интерес и не только потому, что коммунист Коппола избрал эту тему и проявил редкостное чувство меры и вкуса, но также потому, что Альдо Моро в боль­шой мере был символом. Для того чтобы хорошо и точ­но написать о нем, надо было помнить об искусстве све­тотени, в противном случае все свелось бы либо к упрощениям, либо к пристрастно несправедливым оценкам.

Из всего, что тогда пришлось прочесть о книге, наиболь­шее впечатление производит статья Витторио Горрезио, чье имя уже упоминалось. Горрезио заметил, что автор поступил совершенно правильно, избежав «анекдотов о Моро», которых и без того слишком много («фатализм, усталость, безропотное подчинение неизбежному», как часто писали о Моро в разных изданиях, предназначенных для культурного ширпотреба). Напротив, пишет Горрезио, Коппола «по­мещает своего героя в центр событий последних три­дцати лет, рассматривает его в свете различных пре­вращений демохристианской власти, стремится извлечь максимальный политический урок из его побед и его пора­жений, из инициатив и провалов человека, которого спра­ведливо называют «сфинксом» политического католи­цизма нашей страны. Он представляет нам его не толь­ко как типическую фигуру, но как образец, который — если подойти к нему правильно — поможет нам понять много вещей. А один бог знает, как все мы хотим и нуждаемся в том, чтобы понять причины кризиса демо- христианской власти, кризиса, который сейчас сотрясает Италию»²

Бригате россе, как и все в Италии, отлично понима­ли, что именно Альдо Моро, а не кто-либо другой из лидеров ХДП, является ключевой фигурой. Во время прений о терроризме председатель парламентской груп­ пы ИКП Алессандро Натта подробно говорил о том, что похищение и убийство Альдо Моро является «кульмина­цией очень обширного и исключительно опасного поли­тического замысла». После громадного успеха комму­нистов на парламентских выборах 20 июня 1976 года стало ясным, что без ИКП просто невозможно управ­лять и осуществлять меры по демократическому пре­образованию Италии, необходимость которого понимали все. Целью БР было заставить христианских демокра­тов отказаться от принятого ими под решающим влия­нием Моро курса на признание ИКП как полноправного партнера. И БР решили добиться этого «при помощи безжалостных и кровавых средств»^3.

В маленьком рабочем кабинете Шаши на стене висит афиша фильма, снятого во Франции режиссером Гаврасом. Итальянцы называют фильм «Особая секция», а у нас на фестивале он шел под названием «Осадное положение». Сюжет построен на том, что похищен че­ловек, который инструктирует агентов ЦРУ, как им эффективнее бороться с левыми в одной латиноамерикан­ской стране. На стуле лежит выписка из книги известного австрийского писателя-антифащиста Элиаса Канетти, которому в свое время пришлось бежать от нацистов. Он долго жил в Англии, теперь — в Швейцарии. Выписка взята из дневников Канетти, которыми Шаша восхищается как «одной из лучших книг». Он взял отту­да одну фразу в качестве эпиграфа к своей книге о Мо­ро: «Самая чудовищная фраза из всех: кто-то умер «в нужный момент». Достаточно этого эпиграфа, чтобы по­нять душевное состояние, в котором находился Шаша, решив написать свою книгу. Еще до того как она вы­шла, Шаша говорил журналисту Антонио Феррари, что предвидит критику, но ему это почти все равно. Он да­же строил гипотезы, кто книгу «примет», а кто нет. Но это неважно: он выполнил долг перед памятью Альдо Моро (позднее оказалось, что ему совсем не все равно: он полемизировал со своими критиками, да еще как, со всей страстностью сидилианца).

­рактеристику БР, какими он их себе представляет. «Мне кажется,—сказал Шаша,— что после всего случившего­ся я понял: существуют два типа brigatisti, два уров­ня. Одни — фанатики, честные, насколько фанатики мо­гут быть честными. Люди этого уровня верят, что их движение — революционное и, следовательно, что они могут добиться революционных результатов; на втором уровне находятся те, кто отдает приказы. Я не думаю, чтобы они были честными, хотя бы отчасти; я думаю, что они действуют сознательно и хотят своими действия­ми изменить существующее сейчас в Италии соотноше­ние сил» ⁴.

Это мне представляется и верным и подтвержденным как документами, так и практикой. В 1977 году в Ита­лии вышла важная книга, в ней 414 страниц, она назы­вается «БР. Обвинение: вооруженный отряд. Хроника и документы Бригате россе». Ее автор — журналист Винченцо Тессандори, он считается одним из наиболее осведомленных людей в том, что касается различных экстре­мистских организаций и групп. Его книга— своего рода досье, составленное очень тщательно и добросовестно.

В предисловии политолога Андреа Барбато несколько раз употребляется слово алхимия, удачное, потому что во всем феномене итальянского «неотерроризма» есть многое, что до сих пор остается нерасшифрованным. Первую фазу, то есть конец шестидесятых годов, Барба­то характеризует так: «Это время теоретических востор­гов и очень путаных идеологических намерений». Барба­то говорит также о бунтовщической псевдокультуре, о том, что «первое поколение БР» состояло преимущест­венно из студентов, мелких буржуа, считавших себя авангардом и элитой. Эти маленькие группы «ниги­листов» быстро установили контакты с теми группами рабочих, которые не признавали «организованного ра­бочего движения».

Потом наступила вторая фаза. Бригате россе какое-то время находятся на полуле­гальном положении. В апреле 1971 года они выпускают свой недолго просуществовавший журнал «Нуова Резистенца» («Новое Сопротивление»). В нем наряду с материалами БР печатаются документы небольших итальянских левоэкстремистских групп, например ГАП. Это расшифровывается: Группи ди ационе партиджана; туда входил погибший год спустя при загадочных об­ стоятельствах издатель-мультимиллионер Джанджакомо Фельтринелли. В журнале публикуются и тексты запад­ногерманских и других заграничных террористических организаций. Около заглавия — лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и изображение символа: скрещен­ные серп, молот и ружье. На страницах журнала велось обсуждение различных форм терроризма: спонтанного, организованного и так далее.

Начиная со второго мая 1972 года, после того как полиция произвела обыск в одном из их covi, БР «из тактических соображений» уходят в подполье. Если кол­лектив уже процитированной книги «Бригате россе. Что они сделали, что они говорят и что о них говорят» (ав­торы скрываются за именем Soccorco rosso) совершен­но не скрывает своей симпатии к brigatisti, то Барбато об этом же периоде пишет иначе. Процитируем: «Разрыв со всеми движениями и группами, даже край­не левыми, абсолютен. Даже анархо-синдикализм уже не устраивает. Лидеры решаются реально померяться си­лами с властями и создают вооруженную партию про­летариата. Во время секретных совещаний рождается кодекс, ритуал». В это время уже налицо пропасть, раз­деляющая «рядовых», которые чувствуют себя обездо­ленными и охвачены отчаяньем и яростью, с «вожаками», воспитанными на псевдокультуре катастрофы и разру­шения, составляющими свои безумные планы. «Но сло­ва не менее интересны, чем так называемые героические действия. В самом деле, герильеров снабжают не только оружием. Им преподносят образцы извращенной и ли­шенной всякого достоинства идеологии, предлагающей им мираж кровавой революции, Это культура отрица­ния, которая с отвращением отвергает даже Маркса и Ленина, разрушает все общественные институты словес­ными залпами, идеологически использует отчаянье и де­лает ставку на то, что сами слова, напечатанные в эле­ментарно грубых листовках, тотчас превращаются в факты, гнетуще тяжелые» ^5.

«типичного вожака БР». Он думает, что это человек, который внешне не дает никаких поводов для со­мнений и подозрений. Может быть, он даже когда-то участвовал в Сопротивлении, только не в первых рядах, но все-таки это придает ему некую респектабельность. Что это человек, открыто не проявляющий честолюбия, прочитавший лишь необходимый минимум книг, ибо больше ему и не нужно. Самое же главное то, что это человек, обладающий даром мимикрии. Замечание очень тонкое, потому что есть некоторые фактические данные, есть примеры (можно даже назвать имена), когда люди с безукоризненной репутацией позднее оказывались во­жаками экстремистов — «красных» и «черных» тоже, Впрочем, нередко разграничение очень условно.

«Вчера вечером, направившись прогуляться, я увидел в трещине стены светлячка. Я не видел их здесь, в дерев­не, по крайней мере сорок лет и поэтому сначала подумал, что это сланец в глине, которой были обмазаны стены, или осколок зеркала, и что лунный свет, прошед­ший сквозь густую листву, придал осколку этот зелено­ватый оттенок. Я не мог сразу подумать, что вернулись светлячки после того, как они исчезли столько лет тому назад. Теперь они были всего лишь воспоминанием дет­ства. .. Но это был именно светлячок в трещине стены. Я испытал чувство напряженной радости. И как будто двойной. Как будто удвоенной. Радость вновь обретен­ного времени — детство, воспоминание о том, каким шум­ным было это теперь молчаливое место: голоса, игры. И мысль о другом времени, которое надо найти, приду­мать. Вместе с Пазолини. Для Пазолини. Пазолини, ко­торый отныне находится вне времени, но еще не превра­тился в самого себя в этой страшной стране, какой ста­ла И талия»⁶.

Почему Пазолини? Двумя строчками ниже Шаша все объясняет. Его и Пазолини объединяли одновременно чувства братства и отчужденности. «Братства без ин­тимности, прикрытого застенчивостью и, думаю, взаим­ной нетерпимостью. Что касается меня, я чувствовал, что нас разделяет как стена одно дорогое ему слово, ключевое слово его жизни, слово «восхитительно». Мо­жет быть, и я иногда писал это слово и, конечно, не раз произносил мысленно, но только по отношению к одной женщине и к одному писателю. Писатель — быть мо­жет, даже нет смысла говорить — это Стендаль». Шаше кажется, что Пазолини находил «восхитительным» то, что на самом деле в Италии было мучительным и душе­раздирающим, «а потом стало ужасным». Что Пазолини находил «восхитительными» даже тех, кто неизбежно должен был привести его к гибели. И наконец, что он, Шаша, перечитывая Пазолини, мог бы составить слова­рик того, что Пазолини казалось восхитительным, а ему самому — только мучительным и ужасным.

Дальше в книге место, исполненное самой высо­кой, подлинной поэзии. Охваченный чувствами «надеж­ды и сострадания», Шаша пишет для Пазолини, словно возобновляя переписку с ним, которая оборвалась лет двадцать тому назад. И это трогает глубочайшим обра­зом: «Светлячки, которые — ты думал — исчезли; начинают возвращаться. Одного я видел вчера вечером, по­сле стольких лет. И точно так же сверчки: четыре или пять лет я их не слышал, а теперь почти все ночи напро­лет они стрекочут».

1 февраля 1975 года Пазолини напечатал в «Коррье­ре делла сера» статью, озаглавленную «Вакуум власти в Италии». В этой статье Пазолини заявил: «Так как я писатель и пишу, чтобы полемизировать или, во всяком случае, обсуждать с другими писателями, позвольте мне дать поэтико-литературное определение тому феномену, который произошел в Италии лет десять тому назад». Пазолини писал, что из-за загрязнения воздуха и (особенно в деревнях) воды начали исчезать светлячки. Все происходило страшно быстро, и через несколько лет светлячки исчезли совсем. «Итак,— писал Пазолини,— «нечто», случившееся лет десять тому назад, я буду на­зывать «исчезновением светлячков».

­чающиеся одна от другой фазы. Первая фаза — от кон­ца войны до исчезновения светлячков; вторая фаза — «от исчезновения светлячков до наших дней». Во время второй фазы, писал Пазолини, христианские демократы, занимавшие командные посты, неожиданно и резко из­менили свой язык: «Они начали говорить совершенно новым языком (к тому же непонятным, как латынь). Особенно Альдо Моро, то есть в силу таинственного со­отношения тот, кто менее всех других был замешан в ужасных вещах, которые, от 1969 года до наших дней, делали в попытке, до сих пор формально удававшейся, так или иначе сохранить власть».

Когда Пазолини бессмысленно и трагически погиб, в его сборник «Корсарские тексты» эту статью включили под названием «Статья о светлячках». О языке Аль­до Моро не раз говорилось в филологических работах Пазолини, вошедших в сборник «Еретический эмпи­ризм». Пазолини был убежден в том, что симптомом происходящих в обществе перемен является только язык. Дата начала «ужасных вещей», происходивших в Италии, избрана точно. 12 декабря 1969 года бомбы, подложенные в здании Сельскохозяйственного банка в Милане и вызвавшие много жертв, стали началом того, что в Италии называют «стратегией напряженности» ⁷.

Возвращаемся к памфлету Шаши. Светлячки, Пьер Паоло Пазолини, жертва садистского насилия Альдо Моро. Выстраивается цепь больших и маленьких собы­тий: светлячок — статья Пазолини о светлячках (о христианских демократах и о их языке) — смерть Пазо­лини — «восхитительное» и душераздирающее — похищение Моро — смерть Моро. Логика большого искусст­ва, отрицать которое не решается никто из критикующих эту такую поэтическую, такую выстраданную книгу Леонардо Шаши. И все-таки писать об этой книге труд­но. Мучительно трудно. Может быть, потому, что все случилось слишком недавно, потому что эти пятьдесят пять дней так свежи в памяти.

­му тому, что плохо писать он не умеет. Почему же при чтении испытываешь чувство смутной тревоги? Это лите­ратура. Шаша настаивает на том, что это литература — прежде всего. Он сравнивает себя самого с кавалером Шарлем Огюстом Дюпеном, персонажем Эдгара По, который для раскрытия тайны считал необходимым полно­стью отождествлять себя с героями произведения (толь­ко в данном случае, писал Шаша, ему надо вообразить себя и на месте Моро и на месте БР ). Во всех интервью Шаша настойчиво повторял, что его книга— литератур­ное произведение. Действительно, она насквозь пропита­на мыслями о литературе, и это принципиально важно для понимания творческого кредо Шаши и всего его ис­кусства. Пример: в 1905 году была опубликована книга Мигеля де Унамуно «Жизнь Дон-Кихота и Санчо». Ша­ша пишет об этом как о большом событии: «С этого момента стало невозможным читать «Дон-Кихота» так, как его написал Сервантес: интерпретация Унамуно, ко­торая казалась кристально прозрачной в сравнении с произведением Сервантеса, была на самом деле зерка­лом. Это был Унамуно, время Унамуно, ощущение Унамуно, представление о мире и об испанских делах, кото­рое имел Унамуно. С тех пор «Дон-Кихота» Унамуно читали, думая, что все еще читают «Дон-Кихота» Сер­вантеса, и на самом деле читали именно книгу Сервантеса»⁸ ­ствия этого произведения на читателя, и Шаша не огра­ничивается одним примером.

работу о «Дон-Кихоте». Приводятся цитаты, из которых явствует, что Менар, добросовестно воспро­изведя текст Сервантеса, наряду с видимым смыслом, интуитивно угадывает невидимый и поэтому для Менара все одинаково и все различно: риторическое преврати­лось в прагматическое: «Для него историческая правда не то, что происходило, но то, что мы считаем происшед­шим».

Если вдуматься, зачем Шаше понадобились все эти рассуждения и цитаты, нельзя не прийти к убеждению, что это сознательное или бессознательное объяснение и оправдание того, как он сам подошел к трагедии Моро. Собственно, он даже пишет об этом, пишет, что вспомнил об Унамуно — Борхесе — Менаре сразу после того, как привел в порядок газетные и прочие материалы, чтобы начать работу над своей книгой: «Возникло ощу­щение, которое нельзя было преодолеть, что «affaire» Моро — книга уже написанная, отныне живущая в со­вершенном виде и ее нельзя трогать. То есть можно трогать только так, как это сделал Пьер Менар: изме­нять все, не изменяя ничего». Это можно понять только в одном смысле: трагедия человека Альдо Моро уже произошла, тут ничего нельзя изменить. Единственное возможное — взять все общеизвестные факты и истол­ковать их иначе. Именно это и сделал Шаша и именно поэтому так трудно читать книгу.

Шаша уверяет, что подошел к письмам Моро с той же бесстрастностью, с какой изучал материалы столетней давности, например для книги «Палермские убий­цы», исторического романа, основанного на подлинных событиях, которые происходили в 1862 году. Но ведь Шаше только кажется, будто он холодно и отстраненно анализирует документы, это не так. На самом деле оба­яние и сила его книг именно в том, что он всегда зани­мает свою личную позицию по отношению к событиям и персонажам. Но история гибели Моро так загадочна, так трагична и, главное, так близка по времени, что уверенность Шаши в том, что его интерпретация собы­тий является единственно верной, представляется опасной.

­ческими соображениями и необходимостью, заставлявшей ХДП и все партии парламентского большинства не идти на переговоры, была и ненужная риторика. Пра­вда, что некоторые органы печати хотели во что бы то ни стало изображать Элеонору Моро «героической женщиной античного Рима», которая во имя блага отечест­ва отказывалась бороться за жизнь своего мужа. Синьора Моро публично опровергала приписываемые ей фразы, но это не помогало: ведь это было бы «так прекрасно!» с ее стороны. Правда и то, что письмо «друзей Моро» с нравственной точки зрения было ужасным. Могут быть соображения политической необходимости, когда реша­ют сделать тот, а не иной выбор. Но нельзя заявлять «это не он», потому что именно со стороны друзей это назы­вается предательством.

Шаша пишет: «Я не думаю, чтобы он боялся смерти. Может быть (боялся), такой смерти. Но был еще страх перед жизнью». И дальше: «Он не был героем, он не был подготовлен к героизму. Он не хотел умереть такой смертью и старался отдалить ее от себя. Но, может быть, в том, что он не хотел умереть, и такой смертью, было и что-то другое, какая-то забота, навязчивая мысль, которая касалась чего-то большего, чем его соб­ственная жизнь и его собственная смерть»⁹­ет Шаша, не свою семью, а партию, может быть страну. И еще Шаша добавляет, что Моро, быть может, нахо­дясь в руках БР, узнал нечто очень важное, первосте­пенно важное. С этим, вероятно, связана и самая про­блема «феномена Бригате россе». Как мне кажется, у Шаши в трактовке этого феномена есть тонкие психоло­гические догадки, но нет настоящей попытки объяснить себе и другим суть проблемы. Может быть, brigatisti иитересовали его не вообще, а в соответствии с тем, как они предстают в «деле Моро».

Шаша ссылается на упомянутую выше программную «Резолюцию». Там есть раздел, посвященный положе­нию в итальянских тюрьмах, которое подвергается резчайшей критике, поскольку в Италии «правят империа­листы». У brigatisti, по убеждению Шаши, есть своя этика. Поскольку ничего не следует упрощать, надо пре­жде всего исходить из того, что БР нельзя рассматри­вать как монолит. Итальянская марксистская и общедемократическая мысль именно так подходит к проблеме: есть разница между людьми, входящими в различные левоэкстремистские группы. В конце концов, многие са­ми рискуют жизнью, многие погибают. Значит ли это, что они в чем-то правы? Нет, это значит только, что они (мы сейчас исключаем из разговора провокаторов, на­емных киллеров, платных агентов темных сил, входящих в эти организации), «фанатики», на самом деле во что-то высшее верят. А раз это так, у них должна быть своя этика, свой кодекс чести.

­ра одного из brigatisti (назвавшегося «доктор Нико­лаи» и уточнившего: «Бригате россе») с профессором Франко Тритто, ассистентом Моро на университетской кафедре, утром девятого мая, после того как Моро был убит. «Николаи» просил немедленно сообщить семье, где находится труп Моро: «Потому что это воля, послед­няя воля онореволе: сообщить семье, так как семья дол­жна взять его тело. Хорошо? До свидания» ¹⁰. Шаша привел в книге весь текст этого разговора, каким он был опубликован в газетах и передан по радио и телевиде­нию через два месяца после гибели Моро (может быть, кто-нибудь опознает голос «Николаи», полагали вла­сти). Разговор был длинным, прерывался рыданиями профессора Тритто, а Николаи настойчиво просил не­медленно сообщить семье последнюю волю Моро. Что же, может быть, это можно действительно считать этикой убийц.

Шаша максималист, спору нет. Он берет слово statolatria (культ государства) и приклеивает эту этикет­ку решительно ко всем, кто был против переговоров, прежде всего потому, что это означало бы капитуляцию государства перед шантажом. Он пишет, что если это государство более ста лет мирится с сицилианской ма­фией, неаполитанской каморрой и сардинскими разбой­никами, то непонятно, почему оно вдруг оказалось та­ким твердым, когда надо было найти форму, не более того, чтобы спасти Моро. В начале статьи приведен текст предъявленного по телефону ультиматума: БР требовали политического признания. Было ли это воз­можным? Шаша пишет, что для христианских демокра­тов эта позиция была противоестественной. Он обвиняет и покойного папу Павла Шестого, который послал пись­мо: «Люди из Бригате россе, я на коленях умоляю нас. .», обвиняет Павла Шестого в лицемерии, так как эго было жестом, заранее обреченным на провал, и не более чем жестом.

— литерату­ра , но, что бы он ни говорил, это не только литература. Если писатель такого таланта пишет, что смерть Моро делает виноватыми всех, «следовательно, и меня» и обвиняет всех (включая президента США) в том, что они, с разговорами о том, что Моро — государственный деятель, фактически уже рассматривали его как кончено­го, как мертвого, достойного всех почестей и государственного погребения,— это очень страшно. И очень рискованно, именно потому, что «это было при нас», но тайна остается нераскрытой, и кто знает, какие еще воз­можны открытия, разоблачения и сюрпризы. Замысел романа (памфлета) достоин большого писателя. Косвен­но эта книга говорит о безграничной вере Шаши в литературу. Пусть это памфлет, автор — романист, беспре­дельно верящий в смысл и могущество слова. Это знают все, годами следящие за творчеством Шаши, это одна из основ его поэтики. В его убежденности есть нечто патетическое и глубоко выстраданное, он не сомневается в том, что смог расшифровать все происшедшее, расшифровав именно слова. Отсюда и начало книги, свя­занное с Пазолини, с языком Альдо Моро. Отсюда вся структура.

­ходит из житейского здравого смысла и только рассудочно. А если думать о психологии творчества? А если вспомнить слова Шаши, что он «испытывал беспокой­ство, граничившее с навязчивой идеей», работая над этой книгой? А если задуматься над пережитым шоком (узнав о том, что найден труп Моро, Шаша взялся чи­тать какую-то книгу и не понял ни слова)? А если поду­мать и о том, какое сильнейшее нравственное негодова­ние испытал он, прочитав письмо «друзей Моро»? Убеж­денность в том, что этого человека предали именно его друзья? А если — мы вступаем в темную сферу подсо­знания — история с фильмом «Тодо модо» все-таки тоже сыграла какую-то роль?

Однажды, в связи с другой книгой Шаши, член ЦК ИКП Ренато Дзангери писал в газете «Унита»: «Я восхищаюсь Шашей, даже когда он меня не убеждает». На протяжении многих лет я тоже восхищаюсь Шашей и стараюсь понять его самого и его книги, но ни разу это не было так трудно, как сейчас. Шаша всегда отстаива­ет свое право на противоречия и на кризисы, и это толь­ко справедливо. Об этих кризисах он говорит искренне и прямо. Но объяснен ли феномен БР?

Он не объяснен, и именно поэтому, может быть, кни­га вызывает чувство некоторой неудовлетворенности. Сам Шаша сказал, что с того момента, как БР вынесли свой чудовищный приговор, в результате столь же чудовищного «процесса», они больше не могут называть себя герильерами, они превратились в палачей. Это правда, но правда, которую надо разъяснить и доказать. Шаша заканчивает «L’affaire Мого» цитатой из книги Луиса Борхеса. Произошло таинственное убийство, выдвигают­ся различные гипотезы, в конце предлагается решение загадки. И вдруг в тексте возникает какая-то бессмыс­ленная фраза, из которой следует: «Решение ошибочно. Обеспокоенный читатель начинает опять просматривать вызывающие сомнение главы и находит другое решение, настоящее» ¹¹

Примечания.

2. «La Stampa». Torino, 30 aprile 1976.

3. «L’Unita». Roma, 26 ottobre 1978.

4. «Corriere della sera». Milano, 20 settembre 1978.

«стратегии напряженности» — в статье «Ультракрасные и ультрачерные

8. Leonardo Sсiasсia, op. cit., p. 23.

10. Leonardo Sсiasсia, op. cit., p. 125.