Приглашаем посетить сайт

Кин. Ц.И.: Итальянские мозаики
Пессимист, который не сдаётся

ПЕССИМИСТ, КОТОРЫЙ НЕ СДАЕТСЯ

Природа литературного успеха — увлекательная тема. Какими только гранями она не поворачивается, как много в ней слагаемых: личность ху­дожника, характер его дарования, внешние обстоятель­ства жизни, культурный уровень современников, мода, случайности! Не стоит повторять общие рассуждения, которые могут показаться банальностями. Сейчас меня интересует один итальянский писатель и его судьба. Это Леонардо Шаша, его у нас переводили, и не раз. Ша­ша— один из самых значительных и серьезных писате­лей нашего времени, вызывающий большой интерес и уважение. И не только потому, что он очень талант­лив,— талантливых литераторов немало. И не только потому, что он работает в оригинальном и своеобразном жанре,— и другие писатели в Италии добиваются инте­ресных художественных результатов. А прежде всего потому, что Леонардо Шаша глубоко верит в силу разу­ма, в ту значительную роль, которую призвана играть литература в современном мире. Это особенно важно в период, когда столько деятелей культуры на Западе, в том числе и люди, искренне считающие себя «левыми», склонны к своего рода эстетическому нигилизму и к пре­уменьшению (если не прямому отрицанию) важнейшей роли искусства в борьбе за лучшее будущее человечест­ва. Шаша отнюдь не прекраснодушен. Может быть, он зорче, чем многие другие, видит в окружающей реаль­ности насилие и лицемерие. Но в его рабочем кабине­те — несколько портретов Вольтера, и кто-то из италь­янских критиков точно сказал о Шаше: «Пессимист, ко­торый не сдается».

Леонардо Шаша родился в 1921 году в городе Ракальмуто (провинция Агридженте, Сицилия). Там крупнейшие серные рудники и соляные копи. Более ста лет тому назад, примерно в годы Объединения Италии, на руднике работал дед писателя, рано оставшийся сиро­той. В то время невероятно жестокая эксплуатация детей, особенно сирот или незаконнорожденных, за кото­рых некому было заступиться, считалась одной из самых болезненных социальных проблем. Смертность этих детей была исключительно высокой. Дед Шаши (его то­же звали Леонардо) вытащил счастливый номер: он вы­жил, стал мастером, а позднее — служащим. Таким образом, семья перешла в несколько более высокую соци­альную категорию, оставаясь неизменно связанной с рудниками: там же служили отец будущего писателя и его младший брат Джузеппе, который был техником и по причинам, оставшимся невыясненными, покончил с собой в 1948 году. Смерть брата была первой серьез­ной травмой. Если не считать этого трагического собы­тия, все было буднично и монотонно. Семья, можно ска­зать, полуинтеллигентная, со средним достатком, без уверенности в завтрашнем дне.

«вундеркиндом», закончил педагогический институт, что давало право преподавать в начальной школе. Много лет он то работал рядовым служащим в каком-то ведомстве по закупке зерна, то учительствовал. Некоторые итальян­ские критики считают, что процесс духовного созрева­ния Шаши проходил несколько замедленно. Мне кажет­ся, что это не так. Думаю, правильнее предположить, что этот процесс шел непрерывно и даже интенсивно, но все это было глубоко запрятано: накапливались наблю­дения, возникали мысли, кристаллизовались взгляды, углублялось знание истории.

­цилии все традиционные беды итальянского общества, оставшиеся нашему времени в наследие от прошлых ве­ков, словно спрессованы и возмущают совесть людей, верящих в разум и в справедливость. «Южный вопрос», над решением которого тщетно бились лучшие умы еще в эпоху Рисорджименто, не потерял своей остроты и во время «черного двадцатилетия» и после падения фашистского режима. Нищета, невежество, вынужденная эмиграция в поисках работы, коррупция, которой прони­заны все звенья государственного аппарата, — все это было той действительностью, в условиях которой духов­но формировался Леонардо Шаша. Добавим, что имен­но Сицилия — родина мафии, этой зловещей организа­ции, которая обладает поразительным даром мимикрии и, меняя формы, сохраняется при всех изменениях поли­тического режима.

В детстве Леонардо Шаша испытал большое влияние своего учителя Джузеппе Граната, который через много лет станет сенатором-коммунистом. Другой человек, о котором Шаша часто вспоминает,— Помпео Колайанни,в последствии в Пьемонте — командир партизанского от­ряда, известный под именем Барбато. Политикой Шаша н юности не интересовался. Он сам говорил в одном интервью, что в 1943 году у него были «лишь некоторые проблески антифашистского самосознания». Сопостав­ляя различные высказывания Шаши, можно считать, что он был антифашистом, но на свой лцчный манер: фашизм он воспринимал как насилие, пошлость и интел­лектуальное убожество. Моральное чувство было обо­стренным; вот пример: во время войны Шаша прочел один из расистских пасквилей Луи Селина — и с тех пор не желал брать в руки книги Селина.

Шаша жил в Сицилии, которая в силу исторических условий не знала форм Сопротивления, существовавших в Северной Италии1­ем в руках бороться против режима Муссолини, то ду­ховный его антифашизм несомненен: об этом свидетельст­вуют и факты его биографии, и само творчество.

Леонардо Шаша — труженик. По всему складу ума и характера он презирает «приблизительность» и мог бы сказать о себе словами замечательного русского поэта: «Во всем мне хочется дойти до самой сути». Шаша до­сконально знает не только историю Сицилии, испытав­шей на протяжении веков много превратностей судьбы, не только историю культуры своего острова, но и ста­тистику, экономику, социальную структуру, так же как и структуру органов власти, внутрисемейных отноше­ний; он знает верования, обычаи, легенды, предрассуд­ки. Он знает все хорошее, но и все плохое о прошлом и настоящем своей родины. В этом смысле мы можем сказать, что Шаша работает в рамках большой культур­ной сицилианской традиции, которая включает в себя таких знаменитых писателей, как Джованни Верга и Луиджи Пиранделло.

­дине пятидесятых годов в Италии возник интерес к социальной тематике, к документу, к репортажу хорошего, серьезного уровня. Тогда вышло несколько значительных произведений такого типа, и целая плеяда писате­лей то в автобиографическом, то в более объективном ключе фиксировала события и изменения, происходив­шие в обществе. Книги о рабочем классе, о крестьянах, батраках, ремесленниках, люмпен-пролетариях привле­кали большое внимание. Именно тогда Оттьеро Оттьери написал «Сжатое время», названное романом, но факти­чески — нечто среднее между художественным произведе­нием и социологическим исследованием жизни заводских рабочих. Одновременно вышла книга покойного Лючано Бьянчарди, написанная вместе с Карло Кассолой, «Шахтеры Мареммы». Большой популярностью пользо­вался переведенный у нас роман Васко Пратолини «Метелло».

На этом фоне надо рассматривать книгу Шаши «Церковные приходы Регальпетры» (так он называет свой родной город Ракальмуто). В основу книги легли напечатанные в январе 1955 года в журнале «Нуови аргоменти» и написанные от первого лица «Школьные ис­тории» Шаши. Это была не просто хроника, не просто раздумья о взаимоотношениях учителя с детьми. Шаша меньше всего был склонен к идиллии и сентименталь­ности, он далек от всего, что могло бы напомнить знаменитый в свое время роман Де Амичиса «Сердце» (в русском переводе названный «Записки школьника»). Ученики Шаши — дети из рабочих семей, связанных с горным рудником и соляными копями. Нужда, предрас­судки, жестокость, бесперспективность — обо всем было паписано правдиво и резко.

— Регальпетре. Так она и возникла. Отталкиваясь от своей школьной хроники, Шаша писал и о рабочих, и о чиновниках, и о местных буржуа, и о церковных при­ходах. Самым важным была диалектичность книги: факты, цифры, ситуации, персонажи — все было абсо­лютно достоверным, и, вместе взятые, отдельные сю­жеты Шаши создавали целостное представление о ми­крокосмосе маленького сицилианского городка «без мифов». Написано было суховато и остро. Шаша описывает, например, похороны рабочего соляных копей, погиб­шего при обвале. Присутствуют представители местных нластей, привезли венки, произносят речи. Один госпо­дин говорит автору: тридцать лет тому назад такая смерть не произвела бы никакого впечатления, все равно как если бы сдохла собака. «Да, что-то изменилось к лучшему для рабочих соляных копей. Во всяком случае, положение мертвых рабочих лучше. О живых я бы этого не сказал». Вот так лаконично, как будто бесстрастно. И беспощадно.

В то время многие считали, что Шаша останется «ав­тором одной книги»: удачно выступил как социолог и бытописатель, а теперь вернется к своим обычным заня­тиям учителя или служащего. Некоторые критики похвалили книгу, но сдержанно. Что ж, писателю удалось точно, конкретно и взаимосвязанно рассказать о своем городке. Что ж, все это достоверно. В общем, последо­ватель веризма, добросовестно составил еще один документ. Покойный Пазолини обладал тонким вкусом и чутьем, но даже он не предугадал будущего, ожидавшеего Шашу. Его первая книга отнюдь не стала литератур­ным событием.

Между тем, хотя «Церковные приходы Регальпетры» занимают несколько особое место в творчестве Шаши и в этой книге не было еще блеска отточенного мастер­ства,— говорить о веризме было неточным. Поэтика ве­ризма требовала от писателя «научности и бесстрастности». И, разумеется, правдивости: само слово «веризм» отталкивается от слова «vero» (правдиво). Но Леонардо Шаша отнюдь не ограничился задачей фотографировать действительность. Он высказывал свое отношение к ней. По натуре своей Шаша склонен к анализу, он скептичен и умен. Он саркастичен. Он не признает мифов. Может быть, сейчас, ретроспективно, зная все, что Шаша напи­шет позднее, мы можем легче, чем критики в 1956 году, обнаружить в «Церковных приходах» те характерные особенности ума и видения, которые сейчас, так сказать, общепризнанны.

­дцать пять лет. Он был вполне зрелым человеком со своими устойчивыми представлениями о добре и зле. С присущей ему откровенностью и отвращением к риторике и позерству Шаша уже в годы шумного успеха говорил о своем чтении, о своих вкусах, о моральной природе своего антифашизма. В июне 1973 года в интер­вью, данном еженедельнику «Эуропео», Шаша рассказал, что он прочитал «Капитал» именно во времена фа­шизма, «потому что это было запрещено», но не очень многое запомнил.

«Церковных приходов» вышла новая книга Шаши — «Сицилианские дядюшки». Это буквальный перевод, но буквализм здесь коварен: речь идет не только о родственных связях, а слово «дядюшки» не имеет и того несколько насмешливого оттенка, которое в него вкладывают в просторечии. В книге было три рассказа, а в переиздании 1961 года Шаша добавил к ним четвертый. Если «Церковные приходы» были всёже преимущественно хроникой, то есть документально доказуемой правдой, то во второй книге появилось новое качество, свойственное уже чисто художественной литературе. Обе книги внутренне взаимосвязаны, но, на­пример, тема краха фашистского режима (как этот крах увидел и пережил маленький сидилианский город) во второй книге предстает богаче.

В первом из трех рассказов — «Тетушка из Амери­ки» — помимо характерных семейных переплетов и взаимоотношений интересно противопоставление двух дя­дей: один — фашист, другой — несколько пассивный ан­тифашист. В рассказе есть история, которая вполне могла бы стать самостоятельным сюжетом: история о том, как в платяном шкафу годами хранился тщательно запрятанный портрет Джакомо Маттеотти, депутата-социалиста, убитого фашистами в 1924 году. Убийство Маттеотти едва не привело к краху режима Муссолини. Но Шаша делает историю с портретом всего лишь эле­ментом сюжета. Это только мотив, показывающий ат­мосферу времени и воздействие этого зловещего пре­ступления на сознание людей, как правило далеких от политики обывателей. Вообще же «политики», и не только итальянской, в книге много, и это позволяет от­ части угадать будущее развитие искусства Шаши.

Один из лучших исследователей творчества Шаши, одновременно биограф и литературовед, Клод Амбруаз, считает главной, магистральной темой этого писателя социальную реальность, непосредственно связанную с серными рудниками. Первая глава его книги о Шаше называется «Сера», он прослеживает мотив «серы» в жизни и в произведениях Шаши и доходит до знаме­нитого рассказа «Антимоний», написанного в 1960 годуи опубликованного в следующем году вместе с тремя ранними рассказами,— «Антимоний», который возвра­щает нас к теме рудников и является, быть может, клю­чевым для понимания всего творчества Шаши (по край­ней мере, до сих пор), если понимать его не как доку­мент о серном руднике, но как метафору «литературного призвания», берущего свои истоки именно из мира этой серной цивилизации» 2.

Рассказ «Антимоний» (иначе: «Рудничный газ») — история молодого рабочего, который, едва спасшись от взрыва рудничного газа, предпочитает отправиться на испанскую войну, нежели вернуться на рудник. На вой­не он теряет руку, но обретает политическое и граждан­ское сознание, зрелость, становится антифашистом. Рас­сказ написан в новой для Шаши манере: тоньше, психо­логичнее, богаче — с чисто формальной точки зрения. Здесь то единство этики и эстетики, которое мне кажет­ я наиболее характерной чертой всего творчества Лео­нардо Шаши.

­зом «Антимоний», был опубликован и первый роман Шаши, посвященный мафии и принесший ему громкую известность. Этот роман переведен у нас дважды и называется «День совы» или «Сова прилетает днем». Тема мафии будет повторяться и в других романах Шаши, в частности в романе «Каждому свое» (1966), также пе­реведенном на русский язык. Кроме того, мафия, разумеется, присутствует в эссеистике Шаши, потому что нельзя, будучи сицилианцем, не замечать ее. Шаша, однако, подходит к феномену мафии исторически: он рассматривает этот феномен во всей его сложности, в контексте судеб своего острова на протяжении долгого исторического отрезка времени.

«сам по себе», рассуждая формально — он самоучка, так как педагогический институт нельзя всерьез считать образованием: недаром писатель мог преподавать толь­ко в начальной школе. Его литературные вкусы оригинальны и представляются отчасти противоречивыми. Са­мого его влекут рационализм, ясность мысли,— недаром он так любит итальянскую, точнее — сицилианскую, ре­алистическую школу, французских просветителей, Стен­даля. Но большое влияние на него оказал Достоевский, которого Шаша хорошо знает, как и вообще русскую классику. И Пиранделло, о котором Шаша очень тонко писал. И, что кажется неожиданным,— Элио Витторини, писатель замечательный, но склонный к абстрактному мышлению, как будто бы чуждому Шаше. Но он утверждает, что без Витторини он сам никогда не стал бы писателем. И сверх всего Шаша любит и ценит детективную литературу как жанр, как форму отражения жизни.

История литературы знает случаи, когда творчество писателей, часто очень одаренных, с трудом поддается жанровой классификации. А если слишком усердные критики все же торопятся выносить окончательный приговор, время показывает приблизительность и неточ­ность слишком категорических суждений. Именно так произошло с Шашей, когда сначала его сочли «автором одной книги», а потом вообще не были уверены, куда его, так сказать, отнести. Талант его многогранен, но бесспорно, что у него есть пристрастие к некоторым те­мам и сюжетам. Его неизменно привлекают судьбы, в которых есть нечто загадочное или, во всяком случае, необычное, его манят к себе оригинальные, яркие, ода­ренные натуры, характеры которых нелегко разгадать.

За двадцать два года (мы начинаем «Церковными при­ходами»— 1956 г. и заканчиваем «Кандидом» — конец 1977 г., не считая литературоведческих работ и эссеистики) Шаша написал четырнадцать книг, и мы вправе го­ворить о наличии некоторых закономерностей. Вначале это казалось почти невероятным, но постепенно италь­янские критики, анализирующие творчество этого писа­теля, привыкли к таким словосочетаниям как giallo filosofico или giallo politico. Если перевести бук­вально, это значит: «криминальный философский ро­ман» и «криминальный политический роман», в просто­речии даже не криминальный, а «желтый». Конечно, само сочетание понятий «философия», «политика» и «жел­тая литература» звучит по меньшей мере странно, но для Шаши оно отнюдь не противоестественно, быть мо­жет и потому, что ему так нравятся неожиданные, парадоксальные ситуации, драмы, ребусы, тайны.

«День совы», написанном с глубоким знанием феномена мафии, были налицо все элементы стиля, который будет усовершенствован позднее и поставит Шашу в ряд писателей европейского масшта­ба. Творческий акт у Шаши всегда связан с большой предварительной работой, здесь нет момента импрови­зации, которую слишком часто называют вдохновени­ем,— здесь знания, уверенность в материалах, перво­источниках, свидетельствах. И только на этой основе большей частью строятся сюжеты, хотя в некоторых ро­манах— откровенный гротеск и они могут показаться почти что литературной экзотикой. В одном интервью Шаша сказал: «Для меня документы — это литература в еще не обработанном состоянии. Я в них очень верю, так же как очень верю в литературу».

«Египет­ская Хартия» (1963) и «Палермские убийцы» (1976), тоже есть элементы детектива. Своеобразное обаяние его исторических романов заключается в сплаве докумен­тально подтвержденных фактов, архивных материалов, мемуаров с художественным вымыслом. Иначе говоря, вымысел, творческое воображение в соединении с очень основательным знанием позволяет писателю создавать персонажи, чувства и поступки которых представляются нам психологически и исторически оправданными. Это большое искусство. Автор при всей своей кажущейся сдержанности на самом деле так любит своих главных персонажей, так понимает их, что невольно вспоминает­ся флоберовское: «Эмма Бовари — это я». Несомненно, оценки, которые дает Шаша, как и некоторые его вы­ступления в периодической прессе, могут казаться пара­доксальными и спорными. Но они всегда отражают не­ зависимость суждения, антиконформизм и смелость че­ловека, который верен тому личному выбору духовных ценностей, какой люди делают на всю жизнь. Среди этих ценностей — глубокий демократизм, вера в разум, отвращение к двоедушию, ненависть к фашизму, к его идеологии и псевдокультуре.

Почти каждая новая работа Шаши, будь то проза, эссе или драматургия, вызывает одновременно и живейший интерес и жестокие споры. Да и странно было бы ожидать единодушных суждений критики. Шаша в сво­ем сарказме не признает никаких табу. С большой си­лой гражданского негодования он нападает на христианских демократов, которых считает непосредственными виновниками кризиса, переживаемого Италией, и на ма­фию, и на органы правосудия, и на «ультракрасных» ин­теллектуалов. Этическая позиция Шаши приводит его к созданию книг, в которых, пусть иногда в сложно за­шифрованной форме, он затрагивает чисто политические темы. Это, конечно, многих задевает. Одних задевает, а у других вызывает чувство солидарности и восхище­ния, потому что работа Шаши отвечает неоспоримой об­щественной потребности в анализе и в споре, даже если Шаша бывает не прав, а это тоже случается, и нередко.

Подражать Шаше очень трудно, потому что писатель знает некий секрет мастерства, и у подражателей про­сто ничего не получится: не так-то просто, отталкиваясь от традиционных форм повествования, объединяя худо­жественную прозу с эссеистикой, писать лаконично, иро­нически, страстно, напряженно. Сплав этот всегда сло­жен. Шаша извлекает из исторических архивов или берет из уголовной хроники какой-нибудь факт, зафиксированный, но оставшийся неразгаданным или же до­пускающий различные истолкования. Иногда речь идет о группе фактов. Шаша начинает розыски, проделывает ювелирно тщательную работу, раздобывает материалы, которые могут косвенно пролить свет на происшествия, воссоздает литературу времени. А потом предлагает свою гипотезу. Не обязательно думать, что эта версия непременно верна: гипотеза Шаши — лишь одна из воз­можных. Даже если ему самому она представляется вполне убедительной, писатель не претендует на то, что ему известна «истина в последней инстанции».

«Смерть инквизитора». Это книжка объемом меньше ста стра­ниц, но трудно даже вообразить, какую колоссальную работу должен был проделать автор. Книга написана со страстной убежденностью, так как Шаша хотел восста­новить историческую правду и справедливость по отно­шению к одному реально существовавшему персонажу. Можно ли говорить о фабуле, когда речь идет не о вы­мышленных героях литературного произведения, а о подлинно существовавших людях? Мне кажется, можно, особенно если характеры, поступки и судьбы этих людей не вполне обычны. А именно это потрясает нас в «Смер­ти инквизитора». Должна сознаться, что это первая вещь Шаши, которая меня лично глубоко поразила, хо­тя я читала и предыдущие его книги. Только прочитав «Смерть инквизитора», я поняла масштаб таланта Лео­нардо Шаши, силу его убежденности и целеустремлен­ности.

В основу положен исторический факт. В XVII веке был сожжен на костре дьякон Диего Ла Матина, кото­рый, будучи заключенным в тюрьму инквизиции, при помощи своих железных наручников убил инквизитора дона Джованни Лопец де Чиснерос. Особый интерес Шаши возбудило; очевидно, то обстоятельство, что Ла Матина был родом из Ракальмуто; дьякон принадлежал к ордену августинцев и попал в тюрьму инквизиции (а хорошо известно, что творилось в тайных застенках ин­квизиции в XVI и XVII веках) за «ересь». Ересь эта заключалась в том, что Ла Матина допускал возмож­ность, что бог может быть иногда несправедливым. Ша­ша изучил все архивные материалы. Он с удивительной скрупулезностью сопоставляет различные исторические источники (согласно свидетельству человека, тесно свя­занного с инквизицией, доктора Винченцо Ауриа, дья­кон Ла Матина был «поистине одержим дьяволом»), восстанавливает все обстоятельства убийства, воссозда­ет атмосферу Сицилии XVII века и со всеми подроб­ностями описывает ритуал сожжения еретика Ла Ма­тина на костре. Основная идея книги — показать несги­баемого человека, человека огромной духовной силы, которого никто и ничто не может заставить отказаться от «ереси», бывшей его глубочайшим убеждением.

«Смерть инквизитора» до­роже всего: это «единственная моя книга, которую я перечитываю и из-за которой продолжаю волноваться». И добавил, что это, в сущности, книга незаконченная и она не будет закончена никогда, ибо Шаша все время надеется натолкнуться еще на один документ, совсем новый, или вдруг распознать новый намек, возможность нового истолкования документов, которые знает на­изусть. «Может быть,— писал Шаша и, кажется, не шу­тя,— это случится между бодрствованием и сном, как бывает у Мегрэ в книгах Сименона, когда Мегрэ увле­чен каким-нибудь расследованием».

Мир Шаши, реальность, обусловливающая все его творчество,— Сицилия. Но понимать это слишком узко нельзя, так как Сицилия может означать и нечто почти универсальное, когда писатель начинает размышлять над природой добра и зла, над вечными общечеловеческими проблемами старости и смерти, науки, искусства. Он го­ворит, что ему трудно объяснять замысел каждой от­дельно взятой своей работы, потому что в процессе письма одна мысль цепляется за другую, персонажи на­чинают действовать самостоятельно, а не так, как вна- 216чале предполагал автор, поэтому автор начинает ирони­ зировать над самим собой, и это приводит к тому, что он как бы отходит в сторону и возникает «другая кни­ га». В то же время Шаша честно и точно признался: «Вещи, которые я пишу, всегда проистекают из опреде­ ленной идеи и развертываются в соответствии с планом. Я хочу доказать нечто, пользуясь изображением под­ линного или выдуманного факта».

«другая книга» (то есть почти независимая от воли и намерений автора) и откровенным признанием: «Я хочу доказать нечто...», причем слово «доказать» Шаша подчеркивает? Формально рассуждая, противоречие есть, а по сущест­ву, по-моему, нет. Напротив, в слове доказать я вижу подтверждение своей мысли о природе творческого акта этого бесстрашного писателя, который не опасается, что его упрекнут в рассудочности или в чем-нибудь подоб­ном. Шаша каждой своей книгой занимает определен­ную позицию. Наивно было бы думать, разумеется, что любая позиция Шаши верна. Она может быть спорной или ошибочной, но важна убежденность писателя, его глубокая вера в литературу и в силу разума. Шаша считает, что любая книга, даже неудачная, является «каким-то вкладом в мир». Не станем делать из этого вывод, что Шаша безразличен к идейному содержанию книги, вспомним хотя бы его отвращение к Луи Селину. Но тем не менее (поскольку сам Шаша признает, что он всегда «полон противоречий») бывали случаи, когда он соглашался написать предисловие к какой-нибудь книге, признавая ее право на существование, хотя «в конечном итоге мне это не нравится». Конечно, это противоречит общепринятым понятиям и здравому смыслу: если «не правится», незачем давать предисловие. Но Шаша ника­ких «нормативов» не признает, и в этом тоже сказыва­ется его любовь к парадоксальным поступкам и ситуа­ циям.

В 1971 году вышел роман «Контекст», который сам автор обозначил как «роман-пародию», а в 1974-м — переведенный у нас «Тодо модо» («Любой ценой»). Моя статья о «Контексте» была напечатана в журнале в 1973 году, ее целиком перевели в Италии, и я получила письмо от Шаши, которое мне очень дорого: он полностью соглашался с интерпретацией и оценками. Эта статья вошла в предыдущую мою книгу 3, и мне не хочется повторяться. Что касается романа «Тодо модо» — о нем говорится в статье «Вся литература — роман», включенной в этот сборник. Поэтому мне тоже не хочет­ся повторяться. Сейчас я замечу только, что в обоих романах происходит серия загадочных убийств, и мне кажется, что между этими книгами есть некая взаимосвязь. Шаша последовательно и целеустремленно, с при­сущим ему темпераментом, толкает читателей на раз­мышления и на обобщения. В обоих случаях сила сати­ры и яростного презрения неизменна, но с точки зрения формальной «Тодо модо», на мой взгляд, написан с еще большим блеском, чем «Контекст».

­рому писатель почти всегда следует: он не договаривает до конца и предоставляет читателям самим придумы­вать разгадку. Советский литературовед С. А. Ошеров, осуществивший прекрасный перевод «Тодо модо», совер­шенно уверен в том, кто убил главного героя романа, священника дона Гаэтано, и в спорах со мной приводил тонкие размышления в защиту своей гипотезы. Однако гипотеза эта меня не убедила, и ни в одном интервью с Шашей, ни в одном из высказываний итальянской критики я не нашла ничего, что подтверждало бы пра­вильность такого истолкования текста. Тем не менее гипотеза С. А. Ошерова интересна и некоторые фразы в романе как будто бы подкрепляют ее. Поскольку роман опубликован на русском языке, читатели могут вклю­читься в разгадку тайны.

книжка «Винного цвета море». Это сборник рассказов, главный из них так и называется. Рассказы веселые, добрые и трогательные, бесхитростные. В них много юмора, мяг­кого и приветливого, много поэзии. Кое-что из этих рассказов у нас переведено. Эта поэтическая книжка — словно пауза, ощущение такое, что Шаша позволил себе отдохнуть и улыбаться в перерыве между «Контекстом» и «Тодо модо».

Но через год после выхода в свет «Тодо модо», в 1975 г., Шаша напечатал новый роман или, может быть, не роман — эти жанровые определения так условны — «Исчезновение Майораны». До того как книжка вышла в издательстве, роман печатался в газете (старая хоро­шая традиция, вполне себя оправдывающая: в Италии это называется a puntate, то есть «с продолжением»). И уже тогда вспыхнули споры. Такова, наверное, судьба Шаши: почти каждая новая его книга возбуждает поле­мику. Когда вышел «Контекст», страстно спорили поли­тики. Когда вышло «Исчезновение Майораны», начали спорить физики. Обратимся и к фактам и к книге Шаши.

Вечером 25 марта 1938 года тридцатидвухлетний профессор неаполитанского института физики Этторе Майорана поднялся на борт почтового парохода, кур­сировавшего по маршруту Неаполь — Палермо. До это­го он отправил письмо директору института: «Дорогой Каррелли, я принял решение, ставшее отныне неизбеж­ным. В нем нет ни капли эгоизма, но я отдаю себе отчет в неприятностях, которые мое неожиданное исчезнове­ние может доставить тебе и студентам. Прошу тебя про­стить меня и за это, но прежде всего за то, что я разочаровываю тебя после всего доверия, искренней дружбы и симпатии, которые ты проявлял ко мне в эти меся­цы. .. Я сохраню обо всех вас теплую память по крайней мере до одиннадцати часов сегодняшнего вечера, и, быть может, и после этого срока».

Второе письмо, адресованное родным, Этторе оста­вил в гостинице с просьбой отправить. Это явно продик­товано желанием если не смягчить удар, то по крайней мере не все сразу обрушить на близких людей: прежде, чем дойдет письмо, появятся сообщения в газетах. Пси­хологически семья будет подготовлена к этому письму. В нем всего несколько слов: «У меня только одно жела­ние — чтобы вы не оделись в черное. Если хотите соб­люсти обычай, носите какой-нибудь знак траура, но не дольше чем три дня. После этого, если сможете, храните память обо мне в своих сердцах и простите меня».

­лиция произвела особо тщательные розыски, но они ни к чему не привели. Пароход отходил из Неаполя в 10 часов 30 минут вечера; в 11 часов (это время, указан­ное в письме к Каррелли) он еще не вышел из залива, пассажиры еще на борту, видны огни города, ночь не наступила. В самом деле, как будто не слишком подхо­дящий момент для того, чтобы броситься в море: если не спасут, то все-таки увидят. Но никто ничего не уви­дел, никаких следов не нашли, труп не обнаружили.

Все были потрясены. Знаменитый физик Энрико Ферми, глава так называемой римской школы, получивший впоследствии Нобелевскую премию за «идентифи­кацию новых радиоактивных элементов, полученных нейтронной бомбардировкой, и за сделанное в связи с этой работой открытие ядерных реакций под действием медленных нейтронов», сказал вскоре после исчезнове­ния Майораны: «В мире существуют ученые разных ка­тегорий. Люди второго и третьего плана, которые дела­ют все как только могут лучше, но не уходят слишком далеко. Люди первого плана, которым удается делать чрезвычайно важные открытия, фундаментально важ­ные для развития науки. Но кроме того есть гении, как Галилей и Ньютон. Так вот, Этторе Майорана был одним из таких. Майорана обладал тем, чем не облада­ет никто другой на свете; к несчастью, он был лишен того, что мы обычно находим в других людях,— просто­го здравого смысла».

атомной физикй. Никто не брал под сомнение факт са­моубийства. Но вот осенью 1975 года туринская газета «Стампа» напечатала текст книги Шаши. На «Исчезно­вение Майораны» с исключительным темпераментом откликнулись ученые и прежде всего очень крупный физик Эдоардо Амальди, сам из римской школы, сам был бли­зок и с Ферми и с Майораной.

О том, как он пришел к теме «Этторе Майорана», Шаша однажды рассказал, беседуя с критиком Лоренцо Мондо. В начале семидесятых годов Шаша прочел ин­тервью, данное молодым профессором Эразмо Реками (из университета в Катании, родном городе Майораны), который изучает не изданные до сих пор рукописи Этторе Майораны, и интервью Шашу заинтересовало. Мне это кажется вполне закономерным: Шаша, который поднимает один за другим все пласты истории и культу­ры Сицилии, создавая своего рода «человеческую комедию», все герои которой — сицилианцы, рано или поздно должен был дойти до Майораны. Профессор Реками по­знакомил писателя с сестрой Этторе, Марией Майораиой. Она предоставила в распоряжение Шаши все мате­риалы, сохранившиеся в семейном архиве: письма, за­метки, свидетельства друзей Этторе. Отношение семьи показалось Шаше любопытным. Все согласились с вер­сией самоубийства. Только мать Этторе, скончавшаяся три года тому назад в возрасте девяноста с лишним лет, настолько не верила в смерть сына, что в своем завеща­нии оставила ему часть наследства.

версии самоубийства Этторе Майораны. Разумеется, Шаша прочел все, что только было возможно. Но в дан­ном случае речь шла не об изысканиях, не об охоте за какими-то новыми данными (подобно тому, как было со «Смертью инквизитора»), а о часто спекулятивной рабо­ те мысли. Шаша прочел то, что читали и хорошо знали многие другие, но прочел по-своему. Он без конца вду­мывался в смысл двух «предсмертных» писем Этторе. Старался расшифровать сочетание слов, обратил особое внимание на почерк. Писателю довелось видеть немало предсмертных писем самоубийц, но, по его убеждению, впервые почерк Этторе Майораны не выдал никакого душевного смятения, предчувствия близкого конца. По­черк уверенный, твердый, «упорядоченный». Шашу пора­зило слово «исчезновение»: исчезновение, а не «смерть» или «конец», — писатель уверен в том, что здесь нет ни­ чего случайного.

Каррел­ли получил письмо, понял текст телеграммы, позвонил по телефону родным Этторе, жившим тогда в Риме.

А затем пришло второе письмо Этторе, из Палермо, да­тированное 26 марта: «Дорогой Карреллн, надеюсь, что телеграмма и письмо пришли к тебе одновременно. Мо­ре не приняло меня, и завтра я вернусь в гостиницу «Болонья», путешествуя, быть может, с этим самым листком бумаги. Однако я намерен оставить преподава­тельскую работу. Не считай меня ибсеновской девицей, потому что это совсем другой случай. Я в твоем распо­ряжении для дальнейшего уточнения подробностей» 4. По данным полиции, в семь часов вечера 26 марта Этторе Майорана отправился на почтовом пароходе из Палермо в Неаполь. Пароход прибыл в Неаполь в 5 ча­сов 45 минут утра 27 марта. Официальная версия: само­убийство произошло именно do время обратного путе­шествия. Но у Шаши сомнения: он предполагает, что вечером 26 марта Этторе Майорана не поднялся на борт парохода, уходившего из Палермо. Каюта была на трех человек. Билеты именные, один на имя Этторе Майо­раны. Не стану углубляться в подробности, достаточно сказать, что один из троих людей, проведших эту ночь в этой каюте, профессор Витторио Страццери, описал брату Этторе внешность своих спутников и заверил, что они оставались на месте до возвращения в Неаполь. Этот же профессор посоветовал родным поискать Этто­ре «в каком-нибудь монастыре». Шаша думает, что по билету Майораны на пароход поднялся какой-то другой человек.

«протокольности» изложения. Но все-таки возникает и впечатление, что в этой вещи Шаша — впервые! — увлекшись своей гипотезой, стал вольно или невольно интерпретировать некоторые факты так, чтобы они работали на его гипотезу, даже если для этого надо было (пусть нас не обманывает «протокольность» изложения) слегка сгущать краски или, напротив, на что-то закры­вать глаза. Конечно, Шаша с редкостным мастерством занимается психологической и литературной алхимией. В этой книге очень много цитат, в том числе из работ Эдоардо Амальди и из воспоминаний вдовы Энрико Ферми, Лауры. Ее увлекательно написанная книга «Ато­ мы у нас дома» переведена на русский язык. Свидетель­ ства Лауры для Шаши драгоценны. С женской непо­ средственностью она писала о муже и обо всех «ребятах с улицы Панисперна» (на этой улице помещался физи­ ческий институт).

Лаура Ферми пишет об Этторе: «Майорана был ге­ний, арифметическое чудо, сущий оракул по интуиции и логической мысли, самый острый критический ум на физическом факультете. Никто не считал нужным при­бегать к счетной машине или делать вычисления на бу­маге, если тут был Майорана». Не только Лаура Ферми, но все, кто лично знал Майорану, не обходятся без сло­ва «странный». Лаура описывает, как по утрам Этторе едет в трамвае, направляясь в институт. Сидит с намор­щенным лбом, размышляет. Он сосредоточен. Ему при­ходит в голову решение какой-нибудь трудной проблемы или разгадка результатов эксперимента, казавшихся загадочными. Он роется в карманах, вытаскивает каран­даш и делает запись на папиросной коробке. В институ­те он находит Ферми или еще кого-нибудь, достает эту свою папиросную коробку, рассказывает. Очень часто это вызывает не просто живейший интерес, но энтузи­азм: «Ты должен развить эту мысль, оформить, опубли­ковать.. .» Но Майорана отделывается шуткой, говорит, что все это пустяки. Докурив последнюю папиросу, швы­ряет коробку в корзину для бумаг.

­зам или выводам. Леонардо Шаша хочет понять: почему? Хочет обнаружить, нащупать тот психологический стержень, который поможет объяснить загадку Этторе Майораны. Каждый штрих становится поводом для углубленной психологической характеристики. В бумагах сохранилась краткая автобиография, которую Этто­ре написал в 1932 году, видимо в связи с оформлением предстоявшей заграничной поездки. Она начинается словами: «Я родился в Катании 5 августа 1906 года». Вначале занятия в лицее с гуманитарным уклоном, по­том интерес к инженерному делу. В 1928 году Майорана решает посвятить себя чистой науке и год спустя защи­щает первую свою работу по ядерной физике, написанную под руководством Энрико Ферми. Он тесно связан с римской школой, но вряд ли особенно близок с кем- нибудь лично.

20 января 1933 года Майорана приезжает в Лейпциг, чтобы познакомиться с Вернером Гейзенбергом. Ровно через десять дней к власти приходит Гитлер. Вскользь (может быть потому, что материалов мало) пишет Ша­ша о политических настроениях Этторе Майораны. Он намекает на то, что у семьи были некоторые неприятности, молодой физик имеет основания думать, что его письма подвергаются просмотру в цензуре. Он — сви­детель происходящих в Германии событий, но пишет о них своим близким в тоне бесстрастного наблюдателя. В одном из писем к матери Этторе излагает суть чист­ки, проводимой гитлеровцами — по расовым и политическим мотивам. В письме есть слова «историческая необходимость», но Шаша не хочет односторонне, одно­значно их истолковывать: может быть, это предосто­рожность, хотя и не исключено, что Этторе поверил нацистской демагогии. Вообще же он не слишком инте­ресуется политикой. Самое важное — занятия теоретической физикой, которой он намерен посвятить всю свою жизнь.

­тери и отцу)— Гейзенберг, Гейзенберг. Надо ехать в Данию, знакомиться с Нильсом Бором, но Этторе задер­живает свой отъезд, потому что ему хочется «еще поболтать с Гейзенбергом». Шаша пишет: «Мы полагаем, что встреча с Гейзенбергом была самой значительной, самой важной из всех, какие были в жизни Майораны, и еще более в человеческом, нежели в научном плане». Шаша расшифровывает смысл слова «поболтать». Да, о литературе, о морских сражениях, о шахматах — всем этим Этторе увлекался в детстве,— но, без сомнения, и о физике. Шаша совершений уверен, что они говорили о ядерной физике, но Гейзенберг был единственным че­ ловеком, с которым Майорана мог так говорить. Такой духовной близости не было ни с Ферми, ни с Бором, ни с физиками из лейпцигского и римского институтов. Шаша считает, что Майорана сам устанавливал харак­тер своих отношений с людьми, и приводит, ссылаясь на книгу Амальди, рассказ о том, как в Лейпциге Этторе постоянно бывал вместе с одним молодым американ­ским физиком. Тот не говорил по-итальянски, а Этторе не знал английского. Но они работали, сидя за одним столом, и время от времени показывали друг другу ка­кую-нибудь формулу, записанную на листе бумаги.

Почему же с одним лишь Вернером Гейзенбергом у Этторе сложились настоящие и глубокие отношения? Потому, отвечает Шаша, «что проблемы физики, соб­ственные физические исследования существовали для Гейзенберга лишь в контексте. Он мыслил широко и драматично. Выражаясь банально, он был философом». Это очень важное рассуждение. Той же меркой Шаша будет мерить самого Этторе Майорану. Наука, конечно, но и этика. Не забудем, что речь идет об атомной физи­ке. Ко времени встречи с Гейзенбергом характер Этторе Майораны вполне сложился. Ему исполнилось двадцать шесть лет, мало и много для гениального человека. Что характерно для Майораны? Замкнутость, легкая рани­мость, маскирующаяся напускной небрежностью, край­ний индивидуализм, то, что теперь принято называть некоммуникабельностью. Обостренное нравственное чув­ство. Внутренняя глубокая требовательность к себе.

Ирония. Может быть (есть некоторые косвенные дока­зательства), время от времени возникающий интерес к метафизике. Чувство ответственности в чем-то самом главном и отталкивание от повседневных дел, если они не занимали его. Нервность. Глубокое одиночество. Да, науке посвящена вся жизнь, но Шаша не смотрит на вещи так просто. Сравнивая Этторе Майорану со своим любимым писателем Стендалем, он пишет о том, как, не сознавая этого, не подозревая, «пытается Майо­рана не делать того, что он должен делать, чего не мо­жет не делать. Прямо или косвенно, своим примером и своими увещеваниями Ферми и «ребята с улицы Пиписперна» принуждают его что-то делать. Но он делает это как бы ради шутки, как бы на пари. С легкостью, с иронией. Шаша развивает образ. Он сравнивает Эт­торе с человеком, который однажды вечером, в дру­жеской компании, показывает необыкновенные фокусы. И когда все начинают восхищаться, возражает, что это сущие пустяки, так может сделать каждый.

«папиросной короб­ки», но есть и другие вещи, более важные. Лаура Ферми шипет: «Майорана додумался до гейзенберговской тео­рии атомного ядра, построенного из нейтронов и прото­нов, задолго до того, как ее опубликовал Гейзенберг. Но он даже не записал ее» 5 ­тельно для Шаши. Он пристально следит за Этторе, зна­ет, что с каждым годом все острее, что бы он ни делал, Этторе Майорана чувствует «приближение смерти». Чув­ствует это в любом своем открытии, в любой догадке. Он чувствует, что, когда природа откроет ему ту тай­ну, которую ему предстоит, которую ему суждено от­крыть, «наступит смерть». И в нем живет бессознатель­ное, инстинктивное стремление уйти, убежать, спастись от чего-то не просто страшного, а рокового.

Для Лауры Ферми, как и для других, все очень про­сто. После того как ее муж вместе со своей семьей навсегда переселился из Италии в Штаты, она припомина­ет всех, кто мог бы заменить его во главе римской школы, и пишет: «Этторе Майорана, самый блестящий и многообещающий из всех молодых римских ученых, который при своей исключительной одаренности мог бы больше всех способствовать успехам физической науки, трагически покончил с собой». Но мы знаем уже, что Леонардо Шаша подвергает сомнению официально признанную версию самоубийства Майораны. Попробу­ем сформулировать сущность его сомнений, как она явствует из текста, если в него вдуматься без предубеж­денности. Гениальный физик, страшась сделать роковое открытие, несущее гибель, и инстинктивно чувствуя, что час этого открытия неумолимо приближается, в воз­расте тридцати двух лет принимает решение уйти. Уйти из жизни или уйти от жизни? Уйти из жизни может означать только одно: умереть. Уйти от жизни может означать нечто совсем иное: не умереть, но исчезнуть, бесповоротно, навсегда. Официальная версия не до­пускает сомнений: это правда, труп Этторе Майораны не нашли, но он ушел из жизни, где-то, быть может на дне Неаполитанского залива, лежит его труп.

Гипотеза Шаши, основанная не на фактах и доку­ментах, но на чисто спекулятивных рассуждениях, на игре мысли, на интуиции художника, сводится к проти­воположному выводу: Майорана ушел от жизни. А если это так, может быть, прав был профессор Страццери, советуя провести розыски по монастырям. Он сопрово­дил свой совет брату Этторе тонким замечанием: для того чтобы уйти в монастырь, не обязательно быть веру­ющим христианином. Так может поступить и агностик, добавим мы, стараясь представить себе ход. размышле­ний профессора.

Вернемся к тому, что условно названо фабулой. Жизнь Этторе Майораны дает нам право говорить о фабуле по одному тому хотя бы, что он был странным, необычайным человеком. Вероятно, не случайно Ферми назвал Майорану гением, но добавил, что ему не хвата­ло обычного здравого смысла. И сейчас мы вынуждены, оставив в стороне трагическую тему «атомной смерти», которую (по гипотезе Шаши) предчувствовал гениаль­ный физик, обратиться к житейской истории, к истории одного конкурса, сыгравшей — на этом настаивает Ша­ша — очень тяжелую роль в судьбе Майораны. Это как раз та глава в книге Шаши, которая вызвала самые решительные и резкие возражения Эдоардо Агдальди. Но раньше — о том, как сложилась жизнь Этторе, ког­да он в августе 1933 г. вернулся из заграничной поезд­ки. Он живет один в Риме, очень редко посещает инсти­тут, работает необычайно много, но никто не знает точ­но — над чем: над трудами по теоретической физике или по философии. Почти не общается с товарищами. Ино­гда его посещают Амальди, Сегре и Джентиле-младши, сын философа Джованни Джентиле. Они пытаются «вернуть Майорану к нормальной жизни», то есть заставить регулярно посещать институт, выйти из своего уединения.

«крайнем нервном исто­щении», но Шаша замечает, что они могли бы расценить поведение Майораны и как «безумие». Когда приходят товарищи, он отказывается говорить с ними о физике. Для Шаши — это прямое доказательство того, что имен­но физика составляла в эти годы смысл его жизни. Эн­рико Ферми не приходил никогда, и это как будто под­тверждает догадку Шашиу что между ним и Майораной никогда не было дружбы и подлинного доверия. Напом­ним: «только с Гейзенбергом...» Мало того, Шаша по­лагает, что и «ребята с улицы Панисперна» никогда не были по-настоящему близки с Майораной. А в эти годы, между возвращением Майораны в Рим и финалом, они уже не «ребята», а профессора, занимающиеся своей наукой нормально и в соответствии с нравами и непи­саными законами академической жизни.

И вот возникает история с конкурсом. Это конкурс на замещение трех профессорских постов в римском фи­зическом институте. Лаура Ферми «наивно» (по выра­жению Шаши) рассказывает обо всех обстоятельствах. Речь идет о кафедре теоретической физики. Создана ко­миссия — точнее Совет профессоров для определения квалификации кандидатов, в Совет входил и Ферми. Все было, так сказать, предрешено: три места должны были занять Джан Карло Вик, Джулио Рока и Джованни Джентиле, сын философа и идеолога режима. Вдруг неожиданно для всех, по свидетельству Лауры Ферми, выставляет свою кандидатуру и Этторе Майорана. Это вызывает некоторую растерянность, так как превосход­ство Майораны самоочевидно и он пройдет первым. Таким образом, третий в списке, Джованни Джентиле, окажется не утвержденным по конкурсу. «Заседания Совета были приостановлены, и Совет временно рас­пустили. А когда он собрался вновь, министр просвеще­ния под нажимом профессора Джентиле уже утвердил Этторе Майорану «за особые заслуги и славу ученого профессором теоретической физики в Неаполитанском университете».

Дальше — драма. Майорана вынужден отправиться в Неаполь и приступить к работе в университете, но оказывается, что общение со студентами ему крайне трудно, помеха — та самая «некоммуникабельность». Кроме того, он живет в гостинице «Болонья», а не в привычных условиях своей римской квартиры. Он попал в совершенно новую, чуждую среду, а человеку его склада нужно очень много условий и усилий, чтобы адаптироваться. Лаура Ферми «наивно» причисляет ис­торию с конкурсом и переезд в Неаполь к событиям, «которые привели Этторе к гибели». Шаша движется в том же направлении. Мало того, говоря об «академической версии» истории с конкурсом, он в одной фразе употребляет слово «мистификация». Физики лично за­деты.

­че всех остальных выступил, причем несколько раз, Эдоардо Амальди. Он предъявляет писателю серьезные обвинения, суть которых сводится к следующему: Шаша позволил себе весьма определенные суждения о некото­рых людях, ныне еще живых, и о других, покойных, чья память этими суждениями оскорблена. В частности, это касается Энрико Ферми, которого (так воспринял этот текст Амальди) писатель изображает мелочным и за­вистливым, это же касается и других. Амальди реши­тельно оспаривает рассуждения Шаши об истории с конкурсом, приводит официальные данные, относитель­но Лауры Ферми пишет, что она в таких вещах недоста­точно хорошо разбиралась. Но еще важнее, чем спор насчет того, как в действительности обстояло дело с конкурсом, а также с переездом Майораны в Неаполь, упрек, брошенный Шаше в том, что он пристрастно и односторонне прочел документы.

«Этторе Майорана, которого все мы знали, уважали и любили», был совсем не таким, каким его рисует Шаша. Он не был гуманистом, и страх, который он испытывал, по убеждению Амальди, отнюдь не был связан с глухим предчувствием близости атомной смерти. Страх был вызван только исключительно болезненным состоянием Майораны. Приведем цитату из статьи Амальди, озаглавленной «Почему убил себя Этторе Майорана» (она напечатана в «Коррьере делла сера» 30 ноября 1975 го­да): «Не говоря о том, что было бы если не невозмож­ но, то, во всяком случае, крайне маловероятно, чтобыв 1937 году Этторе Майорана, подлинный Майорана, мог интуитивно предугадать возможность создания атомного оружия, добавим, что его, как бы выразились сегодня, социально-политическая позиция была весьма отличной от позиции дальновидного антифашиста или универсального гуманиста. Никто не должен и не может критиковать его за это. Но есть разница между пози­цией понимания и отказа от критики и позицией, смысл которой в том, чтобы представить его паладином или прямо-таки символом, с чем очень трудно было бы согласиться».

­щенных этому «круглых столов» страсти споривших на­калились до чрезвычайности. Видимо, это было неиз­бежно: роман Шаши несомненно дает повод для сомне­ний и несогласия. Я писала уже, что Шаша идет за своей гипотезой и, возможно, поддается искушению и в чем-то «делает допуск». Но встает вопрос о соотношении между жизненными фактами и фактами, преобра­женными литературой. В защиту Шаши выступил один известный математик. Он опубликовал в «Уните» ста­тью, которая мне кажется справедливой. Он спорит с Амальди, но не о фактической стороне «Исчезновения Майораны». Он настаивает на том, что Шаша написал не историческое исследование, но роман. Цель истори­ческого исследования одна: точно восстановить факты. Но Шаша всего лишь отталкивается от реального Майо­раны в поисках символа. Он создал параболу, «почти поэму». Это его право художника.

«Исчезновении Майораны» не только потому, что эта вещь написа­на со скупым и строгим стилистическим блеском и очень интересна. Мне хотелось попытаться на примере этой книги (на мой взгляд, одной из лучших книг Шаши) показать по возможности конкретно суть поэтики этого писателя. Мне кажется, что в «Исчезновении Майора­ны» мы находим некоторые закономерности, позволяю­щие лучше понять и другие произведения Шаши. Я не знаю другого современного итальянского писателя, ко­торый был бы настолько «одержим» своими темами и персонажами. Но не забудем о том, что для Шаши характерны соединение тяги к конкретному и некоторой склонности к метафизике. Судьба Этторе Майораны, несомненно, тема, созданная для Шаши.

У Шаши есть друг, журналист Витторио Нистикó, о котором я однажды писала. Он был в то время редактором демократической вечерней газеты «Ора», выходя­щей в Палермо, и принадлежит к числу наиболее актив­ных борцов против мафии. Вскоре после войны Нистико побывал по каким-то обстоятельствам в одном монасты­ре, в провинции Катандзаро (Калабрия), Тогда кто-то из монахов сказал ему, что «здесь живет один большой ученый». Больше ничего. Но когда Шаша увлекся «те­мой Майораны», Нистико рассказал ему об этом мо­настыре, и Шаша отправился туда, в горы. Побродил по зеленым окрестностям, посетил маленькое монастырское кладбище. Там тридцать могил, тридцать крестов, но имена не обозначены. Чем можно подкрепить предполо­жение, что под одним из этих крестов обрел душевный мир Этторе Майорана? Решительно ничем. Несколько слов, сказанных монахом журналисту Нистико тридцать лет тому назад, абсолютно не доказательство. И сам Шаша отлично понимает, что никаких доказательств нет. Но — странное совпадение — о монастыре этом (он называется «ди Сьерра Сан Бруно») рассказывают некоторые вещи, тревожащие воображение. Говорят, будто одно время там скрывался, спасаясь от мук своей совести, «преследуемый фуриями» американский пол­ковник Паул В. Тиббетс. 6 августа 1945 года бомбарди­ровщик-доставщик Б-29 Энола Гэй, командиром кото­ рого был Тиббетс, сбросил на Хиросиму смертоносный груз. Монахи, и особенно теперешний приор, решитель­но опровергают слух, но он упорно возникает опять и опять. Легко представить себе, что для Шаши, одержи­мого «темой Майораны», несмотря на весь его рациона­лизм и скептицизм, странное сопоставление имен чело­века, впервые принесшего людям «атомную смерть», и другого человека, гениального ученого, решившего уйти от жизни, только бы чаша сия миновала его, только бы не ему пришлось сделать страшное открытие,— для Ша­ши мотив этого монастыря превращается в лейтмотив. «Даже если это не так,— сказал Шаша, беседуя с Ло­ренцо Мондо,— даже если монастырь ди Сьерра Сан Бруно здесь ни при чем, все равно в предложенной мною версии есть какая-то своя правда». И еще более категорично: «Я убежден в том, что все было так, как я написал, что Майорана нашел убежище в монастыре». Эта настойчивость кажется удивительной для всех, кто знает другие, более характерные для Шаши интонации: н о скепсис, его иронию.

­ние. Дело не только и не столько в «фабуле», в том, кто нрав — Леонардо Шаша или Эдоардо Амальди и другие в споре об «Исчезновении Майораны». Дело в том, что Шаша на протяжении многих лет так или иначе повора­чивает и пытается решить тему моральной ответственности мыслящего человека, интеллигента. И не так уж важно, кто это — выдуманный писателем в романе «Тодо модо» священник дон Гаэтано либо реально сущест­вовавший Этторе Майорана. Я не могу судить о том, был или не был Майорана «универсальным гума­нистом». Но мы можем и вправе судить о писателе и общественном деятеле Леонардо Шаше. Проблемы, вол­нующие его, прежде всего — этические. Охотно допускаю, что гипотеза ухода в монастырь, выдвинутая в «Исчезновении Майораны» не имеет под собой никакой или почти никакой основы. Шаша и сам признает, что доказательств нет. Но очевидно, что монастырь — ЛИШЬ СИМВОЛ;

«Коррьере делла сера иллюстрата» Шаша неожиданно заявил, что в некоторых его книгах есть двусмысленность, и привел как пример книги «Документы о смерти Раймонда Рус­селя» и «Исчезновение Майораны». О «Документах...» я не писала; это история о том, как в 1933 году в своем номере в одной из гостиниц Палермо был найден мерт­вым французский поэт и драматург Раймонд Руссель, когда-то пользовавшийся известностью, но потом сошед­ший со сцены. Шаша, как это ему свойственно, прочитал документы по-своему; книжка написана остро и элеган­тно, но она не принадлежит к числу лучших вещей Ша­ши. На недоуменный вопрос интервьюера, с чего это Шаша «занялся самокритикой» и какая может быть двусмысленность в его книгах, Шаша заявил, что это «криминальные романы с обратным знаком, поскольку книга прочтена, а заключения нет. Напротив, становит­ся еще труднее разгадать загадку. И, быть может, это вообще невозможно». И еще добавил, что все это — «пиранделлизм». Интервью показалось удивительным.

«Стампа» напечатала новый роман Шаши, вышедший в декабре отдельной книгой. Это ис­торический роман, основанный на подлинных событиях. Вечером первого октября 1862 года на протяжении какого-нибудь часа тринадцать человек подверглись неожиданным нападениям. Оружием неизменно был кинжал, эти тринадцать описывали напавших на них неизвестных таким образом, что создавалось впечатле­ние, будто преступник — один и тот же человек. Так, одинаковой была одежда, «методика удара кинжалом». События, описанные в книге, которую Шаша назвал «Па­лермские убийцы», произошли менее чем через два года после Объединения Италии, когда Королевство Обеих Сицилий было присоединено к Пьемонту и какие-то мощные силы были заинтересованы в том, чтобы разжи­гать политические страсти и поддерживать в Сицилии атмосферу смятения и страха. История тринадцати по­кушений в Палермо оставалась на протяжении ста лет неразгаданной: в книгах, написанных профессиональны­ми историками, о событиях первого октября 1862 года говорилось скупо, и они как будто не привлекали особо­го внимания.

Было известно, что следствием руководил магистрат из Пьемонта, что были осуждены и казнены некоторые из преступников, но никому не удалось восстановить ис­торическую правду во всей ее полноте и сложности. Но сам Шаша рассказал, что вскоре после опубликования «Исчезновения Майораны» один из сотрудников «Стам­пы» обратил его внимание на какой-то материал. Шаша заинтересовался. Он начал работать в архивах и одно­временно стал разыскивать правнучку пьемонтского прокурора Гуидо Джакозы. Когда ему удалось найти эту женщину, Нину Руффини, она предоставила в его распоряжение весь бережно хранившийся в семье архив прадеда. И документы оказались драгоценными. Книга Шаши, посвященная столь отдаленным по времени событиям, оказалась жгуче актуальной. Италь­янские критики, на этот раз единодушные в похвалах, пытаясь определить жанр, в котором написаны «Палерм­ские убийцы», говорят об «историческом памфлете, полном взрывчатой силы». Памфлет ли, роман ли — важно то, что Леонардо Шаша в этой книге, кажетсяп, обил собственные рекорды. Один из самых авторитет­ных литературных критиков, профессор Карло Бо, пи­сал, что, кажется, о Шаше уже сказано все и остается только восхищаться его искусством, а он пишет все луч­ше и лучше, все сильнее захватывает читателей. Особен­но важно присущее писателю чувство историзма.

­нате или из газетной хроники, и читает их по-новому. Он знает, какое значение имеют подробности, которые менее острому исследователю могут показаться малозначимыми. И держит читателя в постоянном напряже­нии. Если изложить фабулу сжато и схематично, она сводится к рассказу о том, как Гуидо Джакоза, честный и упорный, хотя, быть может, не такой уж блестящий магистрат, арестовывает всех физических исполнителей преступлений, но сталкивается с непроницаемой стеной, когда ему удается добраться до подлинного виновника. Потому что этот виновник — Ромуальдо Тригона, князь Сант’Элиа, сенатор и личный друг короля Объединенной Италии Виктора Эммануила. Ловкий политик и богач, князь Сант’Элиа на самом деле вовсе не был сторонни­ком присоединения Сицилии к Пьемонту, а, напротив, возглавил заговор, целью которого было восстановление власти Бурбонов.

Вместе с Сант’Элиа в заговоре участвовали другие аристократы, прелаты католической церкви и т. д. Заговорщики платили деньги тем двенадцати простолюди­нам, которые «владели кинжалом» и были физическими исполнителями сложного плана, направленного, как бы мы выразились теперь, на дестабилизацию еще не успевшего окрепнуть нового режима. Когда вечером 1 октября состоялось тринадцать неожиданных нападе­ний на случайных людей (явно не было мотивов грабе­жа или мести), полиции удалось задержать одного из покушавшихся, Анджело Д ’Анджело, при котором на­шли окровавленный кинжал. Уже через два дня Андже­ло Д ’Анджело начал давать подробные показания. Он назвал все имена, рассказал все подробно. Ни он сам, ни другие политикой не интересовались, это были плат­ные убийцы. Были произведены аресты, взяли всех. Сна­чала все, как водится, отрицали, потом признались. Но когда наконец было названо самое главное имя, «сочли, что князь Сант’Элиа является четырнадцатой жерт­вой: не ножа, но клеветы» 6

В книге 90 страниц (Шаша неизменно лаконичен) и еще несколько страниц авторского послесловия. Писатель сухо и убедительно доказывает, что пьемонтец Гуи­ до Джакоза, потерпевший поражение и вынужденный уехать из Палермо с испорченной служебной репута­цией и исполненный горечи, был совершенно прав и не его вина, что следствие кончилось провалом. Вина в системе, в неправедности власти, в круговой поруке. Таким образом, не говоря уже о том, что роман Шаши написан увлекательно, на одном дыхании, писатель пол­ностью восстанавливает доброе имя Джакозы. Но ро­ман «Палермские убийцы» чрезвычайно важен еще по одной причине. Леонардо Шаша впервые в этой книге не раз и не два, а многократно делает прямые выходы в современность. Публицистические? Может быть, мож­но сказать и так, но очень хорошо, что писатель не при­бегает ни к каким метафорам и аллегориям, он нарочи­то избегает их, а называет вещи своими словами. При­веду несколько примеров, чтобы показать, как Шаша все это делает.

«Стратегия напряженности» родилась именно в этот момент (о том, что такое «стратегия напряженности» сегодня, подробно говорится в этом сборнике, например в статье «Ультракрасные и ультрачерные»); «Один функционер палермской квестуры заявил, что, по его дан­ным, сегодня достаточно двухсот пятидесяти тысяч лир, чтобы рассчитаться за услуги того, кто убьет человека. Это соответствует трем тари того времени, принимая еще во внимание теперешнюю неустойчивость денег и легкость, с какой их тратят»; «Непонятно (то есть впол­не понятно, потому что сейчас, за последние годы, мы видели вещи похуже)...»; «Это меры, которые проще всего объявить и сегодня: это значит облегчить действия тех, ктo на различные декреты плевать хотел». Этот прием, на мой взгляд, свидетельствует не толь­ко об отчетливой гражданской позиции Шаши, но и о мастерстве. По выражению Карло Бо, он «пишет все лучше и лучше».

­следовал ответ: «Потому что о трудных вещах иногда легче говорить, соблюдая историческую дистанцию». И дальше, когда во время беседы стали углублять тему честного магистрата Джакозы, потерпевшего пораже­ние, Шаша заметил: «Но ведь то же самое творится у нас и сейчас». И это правда. Правда и то, что пораже­ние терпит не только Гуидо Джакоза. В романах Шаши терпят поражение почти все любимые им герои. В чем причина? В самой истории Италии (и в особенности Си­цилии) или в склонности самого писателя к скепсису и пессимизму? Вероятно, причина и в том и в другом. Щашу спросили однажды, считает ли он себя полити­ческим писателем. Он подтвердил это, но добавил, что надо условиться о том, что вкладывать в это понятие. И назвал как образцы имена Вольтера, Стендаля и Жида.

В 1977 году в Италии на протяжении многих меся­цев происходила напряженная и страстная дискуссия между «оптимистами» и «пессимистами». На протяже­нии этой дискуссии 7 является продолжением полити­ческой дискуссии средствами художественной литерату­ры. Вспомним, что бессмертное произведение Вольтера называется «Кандид или оптимизм». Шаша, по праву считающийся продолжателем традиции просветителей, назвал свой роман «Кандид, или Сон, приснившийся в Сицилии». Вот полный текст авторского послесловия: «Монтескье говорит, что «оригинальное произведе­ние почти всегда порождает к жизни пятьсот или шестьсот других, в которых первое используется при­мерно так, как геометры используют свои формулы».

Я не знаю, оказался ли «Кандид» формулой для пяти­сот или шестисот других книг. Думаю, не оказался, к сожалению: мы бы со всей такой литературой меньше скучали. Как бы то ни было, является ли мой рассказ первым или шестисотым, я попытался этой формулой воспользоваться. Но мне кажется, что это не удалось и книга похожа на остальные мои книги. Оказалось, невозможно вновь обрести эту быстроту, эту легкость, невозможно даже для меня, который, думаю, никогда не заставлял читателей скучать. Однако, если не достиг­нут результат, остается хотя бы намерение: я старался быть быстрым, быть легким. Но трудное наше время, очень трудное»8

­теровском романе: «Все к лучшему в этом лучшем из миров» — тоже по сути своей глубоко иронична, так что скептик и пессимист Леонардо Шаша хранит верность себе и дорогим ему традициям. Он написал роман-памф­лет, остроумный, веселый, но и злой, так как, полемизируя, Шаша не признает полутонов, а «Кандид...» — это уже сказано — нельзя рассматривать иначе как продол­жение яростной полемики. Критика реагировала мгно­венно и отнюдь не всегда объективно: еще не улеглись страсти, и нельзя ожидать полной «отстраненности» ни от Шаши, ни от тех, кто пишет о нем. Этим романом Шаша бросил вызов всем, а прежде всего своим друзьям.

­рьез и с кем спорит всерьез, — это итальянские комму­нисты. Не так давно в одном интервью он заявил, что всегда голосовал, голосует и будет голосовать за Ком­мунистическую партию, а раз так, значит, он имеет пра­во критиковать ее. Но право на критику Шаша использует со свойственным ему максимализмом. Не стану по­вторять то, о чем подробно говорится в статье «Писать книги или заниматься политикой?». Буду говорить сейчас только о романе «Кандид...». Не станем гадать, в какой мере он автобиографичен. Начать с того, что Леонардо Шаша родился в 1921 году, а Кандид Мунафо в 1943-м, следовательно, речь идет о другом поколении. Но представляется несомненным, что в этом стилизован­ном и, как почти всегда у Шаши, парадоксальном тексте высказано много мыслей, к которым сам автор относит­ся с абсолютной серьезностью. Отвечая на настойчи­вые расспросы о романе, Шаша иногда отшучивался, но иногда говорил по существу. Приведенное выше после­ словие к этому роману-памфлету имеет принципиаль­ное значение: «Но трудное наше время, очень труд­ное».

Что такое «К андид..», если говорить о жанре: фило­софская сказка, политический памфлет, вызов? Все определения и верны и в то же время недостаточны. Поясняя замысел «Кандида...», Шаша заявил: «Кан­дид — это человек, который все упрощает, который до­ходит до сути и называет белое белым, а черное черным. 'Гак, словно не существует всех этих усложненностей, всех этих мудрствований, типичных для наших дней и особенно для интеллектуалов». И чуть дальше: «Кандид старается все упростить. Он утверждает, что все вещи просты, что факты просты. Может быть, он даже не персонаж, а катализатор правды. В самом деле, услож­ненность— это современная форма глупости. А также недобросовестности».

Шаша настаивает на этой мысли и развивает ее: герой книги — candido (наивный) со строчной буквы. «Наивность — это ум, интуиция, существенность. Наш крестьянин, тот, во всяком случае, кто остается крестьянином, способен сложно мыслить, но из этой сложности он выводит простое суждение: это такой метод и такая широта мышления, которые можно сравнить с эссеями Монтеня. Он подходит к вопросам во всей их амбива­лентности, отбрасывает различия, а то, что остается,— совершенно просто, существенно».

­ми, что еще в раннем детстве он кажется людям, вклю­чая родную мать и деда, «маленьким чудовищем». Ко­ротко о фабуле. Кандид Мунафо рождается в Сицилии в тот день, когда на остров высадились американские части и население прячется от бомб. Родители Кандида укрылись в гроте, и, таким образом, мальчик «рождает­ся, как Иисус». Его отец — адвокат, не брезгающий некоторыми нечистоплотными делами. Мать — красивая женщина, которая вскоре после высадки американцев заводит роман с капитаном по имени Джон Г. Дайкос. Буква «Г» означала Гамлет, что приводило в восторг мать Кандида, синьору Марию Грацию. Кончилось тем, что она бросила мужа, после долгих хлопот при помощи церковных властей добилась расторжения брака и уехала со своим капитаном в Штаты. Что касается ре­бенка, он был оставлен на попечение отца и обожавшей его няни Кончетты.

спискам был избран депутатом парламента. А от ИКП был избран барон Паоло ди Салес, бывший во время войны адъютантом генерала. Легко догадаться, что об этом Шаша пишет саркастически. Однако вернемся к Кандиду. Когда мальчику было пять лет и он ходил в детский сад, Кандид уже отличался необычайной наблюдательностью. «Кандид знал почти все о своем отце, за исключением его мыслей; знал все, что было связано с профессией, с доходами от профессии и от земельных угодий, знал об отношениях отца с клиентами, с колле­гами, с судьями, с арендаторами, с батраками. Знал так же, как звукозаписывающие аппараты знали все, что говорил президент Никсон. Только президент Никсон знал про эти аппараты, а адвокат Мунафо не знал, что Кандид все слушает».

Случилось так, что однажды Кандиду довелось услышать признание в совершенном убийстве. Об этом убийстве много говорили в городе, с ужасом говорила Кончетта. Кроме того, в детском саду сын жандармско­го офицера с гордостью рассказывал, что его отец арестовал преступника. Между тем настоящий убийца явился к адвокату Мунафо за консультацией, как ему быть в случае... и так далее. Кандид все запомнил и на другое утро рассказал другим детям все, что он подслу­шал в кабинете отца. Разразился невероятный скандал, и в результате адвокат Мунафо покончил с собой, по­скольку он был совершенно опозорен, согласившись по­могать заведомому убийце.

«Паэзе сера». Критик, не сообщив, в чем было дело, заявил, что Кандид «по наивности или коварству» раз­гласив профессиональную тайну отца, которому при­шлось покончить с собой. «Кандид не переживает этого и » (курсив мой.— Ц. /С). Будем справедливы: через десять дней в той же газете появилась умная статья о «Кандиде...». Этот критик о «самокритике» пятилетнего ребенка не писал, но озагла­вил свою статью «Современный мир слишком сложен для Кандида». Против этого ничего нельзя возразить.

­ник дон Антонио, которого позднее лишат сана. Дон Ан­тонио оказывает на Кандида большое влияние. Верный себе, Шаша вкладывает именно в его уста антикатолические инвективы. Он специально везет юношу в Лурд, чтобы продемонстрировать воочию спекуляцию «на чу­десах» (вспомним роман Золя!). В какой-то момент дон Антонио и Кандид вступают в ИКП. Одна глава романа называется «О коммунизме Кандида и дона Антонио и о разговорах, которые они вели друг с другом и с други­ми товарищами». Здесь рассказывается, как Кандид чи­тал книги Маркса, Ленина и Грамши и как дон Анто­нио уверял, что Грамши заблуждался, придавая католи­кам слишком много значения, с чем, однако, Кандид не соглашался.

Шаша подробно пишет обо всем этом: «Для Канди­да стать коммунистом было почти натуральным: капитализм вел человека к распаду, к концу; инстинкт сохра­нения (человечества), стремление выжить, — вот что обрело свою форму в коммунизме». Примерно то же са­мое не раз говорил Шаша о себе, хотя он никогда не вступал в партию. Но близость свою к ИКП он объяс­нял именно тем, что в идеалы коммунизма верит мно­жество людей, чья судьба ему дорога: верят рабочие, крестьяне, рыбаки, ремесленники. Если во время своих, так сказать, идиллических отношений с ИКП Шаша пи­сал: «Итальянцы могут рассчитывать на чувство ответственности, стойкость, ясное мышление Итальянской коммунистической партии», то и в период дискуссии об оптимизме и пессимизме, несмотря на всю остроту спо­ров, он все-таки повторял: «ИКП все еще является самым лучшим, что есть в нашей стране. И если что-ни­будь плохо внутри ИКП, тогда в самом деле можно говорить о несчастье».

­можности продолжения и возобновления самых жесто­ких споров. Когда писателя спрашивают, не противоре­чива ли его позиция, он с присущей ему прямотой под­тверждает: «Конечно, есть противоречия. Но, не говоря уже о том, что я отстаиваю свое право противоречить самому себе, ошибаться,— противоречие, еще больше, чем во мне, в самом положении вещей». И добавляет, что итальянские коммунисты должны... дальше, естествен­но, следует перечень всего, что они, по мнению Шаши, должны делать. Кандида в конце концов исключают из партии, в основном «за аморальное поведение», выразившееся в связи с бывшей горничной дедушки-генера­ла, которая в довершение ко всему утащила из дома Кандида все деньги и ценные вещи, оставив ему, впро­чем, сентиментальную записку.

­зации в длинной речи, посвященной другим вопросам, «прорабатывал» Кандида. Все смотрели на него с любо­пытством, а он спокойно возразил: «Ты, товарищ, говоришь, как Фома Фомич». Следующая глава, написанная с большим блеском, повествует о том, как бедный секре­тарь тщетно перерыл всевозможные справочники и да­же смотрел именной указатель к «Тюремным тетрадям» Грамши, пытаясь узнать, кто такой Фома Фомич. И как наконец один славист разъяснил ему, что это Фома Опискин, и секретарь прочел переведенную на итальян­ский книгу Достоевского и ужасно обиделся на Кандида. Некоторые критики оценили прелесть этой исто­рии, но другие упрекали Шашу за то, что он пишет о том, чего не знает. Так, Витторио Спииаццола, расхва­лив на страницах «Униты» первую часть романа, пишет: «Но потом ясность повествования почти исчезает, так как слишком много внимания уделяется идеологии. Воз­никает центральный момент памфлета: полемика с ком­мунистами. Увы, эти анекдоты и персонажи, которым автор поручает полемизировать, тусклы».

Но мэр «красной Болоньи» Ренато Дзангери9 ­нает свою статью о «Кандиде.. .» словами: «Я восхищаюсь Шашей и стараюсь понять его и тогда, когда он меня не убеждает». Дзангери замечает, что в «Кандиде. ..» Шаша признает заслуги ИКП, но пишет, что по мере своего приближения к власти она «заражается чу­жими пороками вроде морализирования и ханжества». Мэр Болоньи, города, где уже столько лет у власти находятся левые, пишет, что немыслимо одним махом и повсеместно освободиться от некоторых пережитков и предрассудков. Частично это уже произошло, но какие- то «зоны политической и моральной отсталости» остались, и «Шаша хорошо поступает, разоблачая эти вещи. Это его роль и задача. Роль и задача иные, чем наши, но не столь уж далекие. Нам полезно — прошу проще­ния за лексику, — если нас колют и критикуют, даже если мы можем в том или ином случае считать, что критика несправедлива, или не сразу понять ее. Особен­но полезно, если тот, кто взял на себя обязанность при­стально вглядываться в наши ошибки, подлинные или возможные,— большой писатель, владеющий острым оружием анализа и предупреждения» 10 ­рит с некоторыми позициями писателя. Когда споры ве­дутся на таком уровне, они только полезны. Роман-пам­флет «Кандид...» написан с неизменным блеском, но он не мог не вызвать полемики. Гораздо серьезнее и гор­ше другое.

Весной 1978 г., после отвратительного и зловещего похищения Альдо Моро, опять вспыхнула полемика о том, в какой форме деятели культуры должны выра­жать свое отношение к экстремизму и террору. И вспо­мнили о спорах между Шашей и Амендолой весной 1977 года. Все началось заново: статьи, интервью и контринтервью, взаимные обвинения, и все это, к глу­бокому сожалению, в лагере левых, настоящих левых, которые в эти трагические для страны времена должны были бы сплотиться, а не дискутировать. Но спорили не только интеллектуалы, редакции получали много чита­тельских писем. Одно из них прислал в «Паэзе сера» старый рабочий Гаэтано Ароника, сицилианец, который уже более полувека живет в Турине, работает на заводе ФИАТ. В письме, начинающемся обращением «Дорогой Шаша», он рассказывал о том, что и в Пьемонте, а не только в Сицилии, есть коррупция, протекционизм, экс­плуатация, по существу — та же мафия. Он знает, что борьбу против всего этого Леонардо Шаша ведет уже на протяжении более двадцати лет. И призывает его продолжать: «Вместе с тобой, замечательным и прогрес­сивным писателем, в этой борьбе примут участие милли­оны обездоленных, которым абсолютно необходимы твой талант, оружие твоего пера, чтобы знать, и пони­мать, и преобразовывать. Я приветствую и обнимаю тебя».

Значение такого письма очень велико: оно отражает все возрастающую политическую зрелость народных масс, умеющих отбросить ненужное и оставить самую суть. Рабочий-коммунист Ароника употребил слово «оружие». Но это же самое слово до того употребил блистательный стилист Шаша. Ведь его проза только кажется простой, на самом деле анализ его лексики, пауз, рефренов — завидная тема для исследователя. И тем не менее он не боится обвинений во вторичности, сравнивая слово с оружием, хотя это до него не раз говорили другие. Мы помним слова Брюсова о поэте: «Ты должен быть гордым как знамя, ты должен быгь острым как меч...» Для Шаши это — не метафора. Он никогда не скрывает своей горечи, боли, скептицизма, приступов отчаянья. Я писала уже: наивно было бы ду­мать, что он всегда прав. Его позиция, аргументация, поступки могут быть спорными или ошибочными, и нередко он сам беспощадно говорит о себе. Но в этом есть и высокая требовательность к своей работе, и ува­жение к литературе, и беспредельная искренность боль­шого художника и истинного демократа.

­чале этой статьи говорилось о природе литературного успеха. Но, право, не так уж важно, что будут писать о Шаше в энциклопедиях. Важно, что сейчас, при жиз­ни, он получил признание современников. Хочется по­вторить слова Ренато Дзангери: «Я восхищаюсь Шашей и стараюсь понять его и тогда, когда он меня не убеж­дает». Будем ждать новых книг Шаши и новых споров об этих книгах «пессимиста, который не сдается».

— 1978

Примечания.

­сания пакта о безоговорочной капитуляции не была оккупирована немцами.

2. Claude Ambroise. Invito alia lettura di Sciascia. Milano, 11174, p. 108— 109.

«Кризис и альтернатива»)

». Torino, 1975, p. 158.

5. Лаура Ферми. Атомы у нас дома. Изд-во Сибирского от­ деления АН СССР, 1963, стр. 74

6.Leonardo Sciascia. I pugnalatori. Torino, 1976, p. 16.

— в статье «Писать книги или заниматься политикой?».

8.Leonardo Sciascia. Candido ovvero Un sogno fatto in Sicilia. Torino, 1977, p. 139.

— в статье «Писать книги или заниматься политикой?».

«L’Unita», 19 febbraio 1978.