Кин. Ц.И.: Итальянские мозаики
Итальянская трагедия масок.
Параграф 6

6

Весной 1915 года сражение между нейтралистами и интервенционистами вступило в Италии в решающую фазу. Все сколько-нибудь объективные историки сходят­ся на том, что подавляющее большинство населения не желало войны. Не желали крестьяне, и католический пацифизм того времени отражал прежде всего их настроения. Не желали рабочие: очень немногие из них верили в миф «революционной войны». Не желало джолиттианское большинство парламентариев. Джолитти уже не находился у власти, но сохранял огромное влияние. Он был против вступления Италии в войну не по моральным или идейным мотивам (он отнюдь не был пацифистом), но потому, что, будучи реальным полити­ком, не верил, что война выгодна для Италии.

Премьер-министром был тогда Антонио Саландра. Столкнувшись с оппозицией, он осуществил ловкий маневр: подал заявление об отставке своего кабинета и возложил всю ответственность на джолиттианцев. 13 мая 1915 года об этом стало известно всей стране, и националисты устроили оргию бесчинств и безобра­зий, вошедшую в историю под названием «радужные дни». Интервенционисты громили помещения отстаивав­ших нейтралитет газет, старались взломать двери дома Джолитти, выкрикивая «Смерть!» (только полиция им помешала). Все сторонники нейтралитета находились под прямой угрозой. Кульминацией всех этих провока­ций было нападение на парламент 16 мая, и Муссолини заявил, что лишь благодаря случайности здание парламента не было превращено в груду развалин. За пять дней до нападения на парламент Муссолини писал в «Пополо д’Италия»: «Дисциплина должна начинаться сверху, если хотите, чтобы ее уважали в низах. Что касается меня, я всегда был твердо убежден в том, что для спасения Италии надо было бы расстрелять, повторяю, расстрелять выстрелами в спину несколько десят­ков депутатов и послать на каторгу парочку экс-минист­ров. Мало того, я верю, и верю все глубже, что в Ита­лии парламент — это бубонная чума, отравляющая кровь нации. Ее надо истребить»¹

Еще до «радужных дней», на протяжении всей зимы 1914— 1915 года Муссолини, который возглавил движе­ние, называвшееся «фаши революционного действия», совместно с Маринетти организовывал бурные демон­страции. Д ’Аннунцио произносил пламенные и подстре­кательские речи. На заседании парламента 20 мая, че­рез четыре дня после нападения на палаццо Монтечиторио, с очень сильной речью выступил Турати. От имени социалистической фракции он заявил, что все знают правду: подавляющее большинство итальянцев, а не только одни социалисты, решительно против вступлении страны в войну. Турати неоднократно прерывали, но он говорил о том, как были организованы интервенционист­ские демонстрации, как были «в классическом стиле» составлены проскрипционные списки. Турати издевался над тем, что интервенционисты, кричавшие о необходимости вступить в войну для защиты «демократических стран» от тевтонских орд, для начала хотят уничтожить высший демократический институт — парламент — в своей собственной стране. В какой-то момент, когда ему не давали говорить, он заявил: «Эти выкрики не могут смутить меня или помешать мне: все мы в эти минуты говорим в том душевном состоянии и в той форме, в какой люди диктуют свое завещание» ^2.

«Мы рассматриваем ре­шение вступить в войну как революционную дату. Тогда народ принял решение вопреки воле парламентариев. Так началась фашистская революция»³­мых циничных, самых лживых измышлений Муссолини, который, без сомнения, отлично знал, что именно народ решительно не хотел войны. Что касается празднования 24 мая, тут есть зловещая логика: ведь именно война привела Италию к величайшей национальной траге­дии — фашизму.

Между вступлением Италии в войну и подписанием перемирия 4 ноября 1918 года прошло 1260 мучительных дней. Эта война не принесла Италии ни обновления, ни национального воскрешения, ни того места под солнцем, о котором столько твердили интервенционисты. Война принесла Италии свыше шестисот тысяч убитых, около полутора миллионов раненых и калек, пять опустошен­ных неприятелем богатейших провинций, инфляцию, не­ слыханный разгул спекуляции и злоупотреблений, крах той традиционной системы ценностей, в которую верили люди, горе, разочарование и страстную жажду пере­мен. Окончание войны и Октябрьская революция в Рос­сии означали конец определенной исторической эпохи для всех народов и для всех стран, в том числе и для Италии.

На протяжении войны крестьянам обещали землю, рабочим сулили всевозможные блага — и тем, кто был на фронте, и тем, кто оставался в тылу. Это оказалось колоссальным блефом. За годы войны несколько крупнейших военно-промышленных фирм, финансируемых четырьмя мощными банками, превратились в гигантские монополии и заняли господствующие позиции в нацио­нальной экономике. Наряду с промышленниками «клас­сического типа» возникли новые слои буржуазии: нуво­риши, спекулянты, нажившиеся на войне и отхватившие огромный кусок добычи. Эти люди, несравненно более агрессивные и циничные, чем их отцы и старшие братья, готовы были идти на все, чтобы сохранить свое богат­ство и влияние.

­лии обострились до чрезвычайности. Происходили глубинные процессы, менялись взаимоотношения между государством и массами, менялись самосознание, психо­логия и функция этих масс. Формально все еще существо­вало либеральное государство, каким оно вышло из Рисорджименто, сохранялась конституционная монархия с королем, парламентом и традиционными политическими партиями. На авансцене все еще действовали старые ли­деры. Но появились и новые. В газетах печатались попу­лярные журналисты, к которым привыкли, но возникали другие имена и другой стиль. Не только опытные поли­тики понимали, что либеральное государство отныне всего лишь фикция и «джолиттианская эра» принадле­жит прошлому. Еще, словно по инерции, произносились старые формулы, но за ними уже стояло новое, и это понимали рабочие, понимала буржуазия, остро понима­ла интеллигенция.

Это новое обозначалось тремя словами: Великая Октябрьская революция. Итальянский пролетариат настроен революционно. Потенциальная мощь рабочего класса, сконцентрированного в годы войны на крупных промышленных предприятиях, достигает невиданных размеров. Весть о том, что в Петрограде свергли царя, вызывает неописуемый энтузиазм. В августе 1917 года в Италию прибывает делегация Временного правительства: меньшевики. В Турине на митинг собирается около сорока тысяч рабочих, они скандируют: «Придет Ленин и даст нам мир!», «Да здравствует товарищ Ленин, да здравствуют большевики!» Потом в Турине начинается вооруженное восстание, баррикадные бои рабочих с по­лицией и войсками, десятки убитых, сотни раненых. Среди арестованных многие видные социалисты. Сразу после августовского восстания Туринская фракция социа­листической партии избирает своим секретарем молодо­го журналиста Антонио Грамши, будущего вождя итальянских коммунистов.

­ствовать в совершенно новых условиях, исходить из реальности, таящей в себе множество неожиданностей. Социальная психология оборачивается до тех пор неизвестными, непредвиденными гранями. Итальянская социалистическая партия была традиционно пацифист­ской. Идеология людей, основавших ее в далеком 1892 году, основывалась на бескомпромиссном, четком разграничении света и тени. Они ненавидели войну. Все их политическое мышление зиждилось на морали, кото­рая отчетливо различала понятия добра и зла. Зло вы­ражалось в угнетении и насилии во взаимоотношениях между людьми, между классами, между народами. Ка­питализм в современном мире является силой, которая, даже вопреки доброй воле отдельных людей, порождаетзло. Социализм — самая законченная и радикальная антитеза капитализму. «Поэтому он не может иметь со своим антагонистом решительно ничего общего не толь­ко в целях, но и в средствах. Социализм всегда, в каж ­дый момент и при любых обстоятельствах — против угнетения, против насилия, против войны; временно он может оказаться в положении жертвы, но никогда со всеми такими вещами не согласится» ⁴

Известный историк Лео Вальяни пишет, что, когда начались нападения на левых деятелей и вообще все фашистские террористические акции, «сам Турати при­знал, что, быть может, было ошибкой разоружать мас­сы, проводя на протяжении десятилетий мирную, почти евангельскую пропаганду». К несчастью, это были запоздалые размышления. Кроме того, трезво рассуждая, продолжает Вальяни, нельзя было ожидать от старых вождей реформистского социализма, которым всегда была ненавистна самая мысль о войне и тем более о гражданской войне, чтобы они вдруг стали другими людьми и сумели бы (даже если бы захотели) ответить на насилие насилием.

­ностей за годы войны фактически была уничтожена. Появилось множество людей, которые считали вполне естественным и самым целесообразным прибегать к насилию для защиты своих интересов. К ним принадлежа­ли «ардити», которых надо считать прямыми преемника­ми интервенционистов. Среди них было много выходцев из среды мелкой буржуазии, которая столько надежд связывала с войной. Вернувшись домой, после того как три с половиной года рисковали жизнью на фронте, они обнаруживают, что их семьи голодают, что все ключе­вые посты захвачены «окопавшимися», а сами они оста­лись за бортом. Они убеждены в том, что имеют право занять в послевоенной Италии место, подобающее их мужеству и принесенным жертвам, а вместо этого ими намерены командовать трусы, спекулянты, нувориши. Психологически «ардити» характеризовали физическое мужество, презрение к смерти, анархический индивидуа­лизм. Впоследствии из их рядов вышли и фашисты и антифашисты, но преимущественно — убежденные фа­шисты.

Маркс писал: «Не следует только впадать в то огра­ниченное представление, будто мелкая буржуазия принципиально стремится осуществить свои эгоистические классовые интересы. Она верит, напротив, что специальные условия ее освобождения суть в то же время те общие условия, при которых только и может быть спа­сено современное общество и устранена классовая борь­ба» ⁵ Это полностью приложимо к «ардити». Пальмиро Тольятти считал одной из самых серьезных ошибок со­циалистической партии то, что в первые послевоенные годы она не поняла положения бывших фронтовиков, не вникла в проблему «ардити». Между тем Муссолини это понял. Еще шла война, когда он написал знаменитую статью «Окопная аристократия». Только слепцы, писал он, не видят, что те, кто сегодня занимает свое место в окопах, станут аристократией завтрашнего дня. Пусть старые партии, старые деятели не воображают, что они будут определять политику послевоенной Италии. Ниче­го подобного. «Скоро в Италии будут две большие пар­тии: те, кто был там (на войне), и те, кто там не был; те, кто сражались, и те, кто не сражались; те, кто ра­ботал, и паразиты». Муссолини утверждал, что самые термины республики, демократии, либерализма, радика­лизма и даже социализма теряют свой смысл: они приоб­ретут его завтра, но лишь тот, который вложат в них лю­ди, вернувшиеся с войны. А этот смысл может оказаться совсем иным: «Это может быть, например, антимар­ксистский и национальный социализм. Миллионы труже­ников, которые вернутся к бороздам на полях после то­ го, как бороздили траншеи, осуществят синтез двух ан­титез: класс и нация»⁶

­ря 1917 года, «Пополо д’Италия» уже не называла се­бя «ежедневной социалистической газетой». Появилось другое обозначение: «Газета бойцов и производителей». Муссолини объяснил смысл: социализм изжил себя. Бойцы и производители — совсем не то же самое, что солдаты и рабочие. Отнюдь нет: «Не все солдаты — бой­цы, и не все бойцы — солдаты». Производители — это те, кто производит, не обязательно при помощи своих рук. Промышленники— тоже производители. «Паразиты» су­ществуют во всех классах. Муссолини намерен защи­щать бойцов и производителей против паразитов, а главные паразиты — социалисты, не желавшие проли­вать свою кровь на войне. Кстати, Муссолини, этот убежденный интервенционист, сам не пошел доброволь­цем на войну, а дождался, пока призовут его год. На линию огня он не рвался, получил ранение случайно, во время учебных занятий. А вот в газетных статьях и в речах он был экстремистом: «Я призываю жестоких лю­дей,— писал он,— я призываю жестокого человека, готового карать, обрушивать удары, без всяких колеба­ний».

­вавший огромное значение психологическому фактору, неоднократно подчеркивал эклектизм фашистской идео­логии, а также двойственный характер фашизма, который, с одной стороны, является открытой диктатурой буржуазии, а с другой стороны — реакционным режимом, имеющим базу в массах.

Примечания.

2. Ibid., p. 433.

—428.

5. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 8, стр. 148.

6. Renzo De Felice, op. cit., p. 403. 3