Кин Ц.И.: Алхимия и реальность.
Иньяцио Силоне

ИНЬЯЦИО СИЛОНЕ

Когда человек умирает,
изменяются его портреты.

­но и как бы бесстрастно, отстраненно, без эмоций, пото­му что почти невозможно отделить писателя от челове­ка, книги от поступков, эстетику от общественно-полити­ческой позиции. Но когда человек умер и подведена по­следняя черта, можно думать о нем уже не как о совре­меннике, а как-то иначе, хладнокровнее, даже если мно­гое в нем не только чуждо нам, но вызывает чувство активного неприятия, порою возмущения. Но мы издаем книги или пишем статьи о Кнуте Гамсуне, об Эзре Па­унде, о Дос Пасосе и о других крупных деятелях культу­ры, не принадлежащих к числу близких нам по духу людей, и это отвечает принципам научного социализма: ничего не затушевывать и не упрощать, видеть людей и их поступки во всей сложности и противоречивости, стремясь показать то особенное, что есть в каждом настоящем художнике. Мы думаем об историческом вре­мени, о среде, о всякого рода влияниях, о дружественных или, напротив, враждебных отношениях с товари­щами и коллегами, о характере человека, о различных, нередко трудных и запутанных жизненных ситуациях, в которых он оказывался. Это помогает нам лучше понять то, что остается: книги.

К числу «трудных» писателей относится Иньяцио Си­лоне. Это псевдоним, настоящее имя — Секондино Транкуилли (1900— 1978). Когда Иньяцио Силоне умер в же­невской клинике, президент Итальянской республики Пертини писал, что ушел из жизни один из наиболее крупных и авторитетных представителей антифашист­ской культуры, а в послании председателя палаты депу­татов говорилось о «благородном образе борца за сво­боду и за демократию, участвовавшего в боях против фашистской диктатуры и в деле создания новой культу­ры, связанной с освобождением трудящихся классов». И еще много, долго писали о Силоне, особенно после того, как был издан посмертно его последний роман «Северина», незаконченный, но значительный. И еще когда в 1982 году ему присудили одну почетную литера­турную «суперпремию».

Секондино Транкуилли родился в семье мелкого зе­мельного собственника, в небольшом горном селении в Абруццах. Родители погибли во время землетрясения, когда мальчику было четырнадцать лет. В сборник воспоминаний «Запасный выход» Силоне включил автобио­графический рассказ, озаглавленный «Один странный священник». Через несколько дней после землетрясения, когда большинство трупов не было еще извлечено из-под развалин и выжившие люди ютились во временных убежищах, а уцелевшие «ослы мулы коровы овцы» были распиханы как попало и по ночам в селение приходили привлеченные запахом свежего мяса волки (волки не случайно будут играть большую роль в нескольких ро­манах Силоне), в селении появился плохо одетый, небритый священник маленького роста, окруженный группой детей и подростков, оставшихся без родителей. Железнодорожная станция была разрушена, и малень­кий священник тщетно просил, чтобы ему дали какой- нибудь транспорт: он хотел увезти сирот в Рим. Никто не обращал на него внимания.

­щенник, не спрашивая ни у кого разрешения, начал гру­зить в один из автомобилей своих ребят. Карабинеры воспротивились, началась потасовка, и поднялся, надо полагать, изрядный шум, потому что король услышал и подошел к ним. Маленький священник, ничуть не смутившись, попросил государя предоставить в его распоря­жение на некоторое время одну из машин, чтобы он мог довезти сирот если не до Рима, то, по крайней мере, до какой-нибудь действующей железнодорожной станции. Король как-никак приехал, чтобы посетить место бед­ствия, и, «принимая во внимание обстоятельства,— пишет Силоне,— не мог не согласиться». Священник отправился в путь со своими ребятами, а восхищенный Секондино стал спрашивать окружающих, кто этот удивитель­ный человек. Одна старушка сказала: «Это дон Орионе, он немножко странный священник». (Даем справку: Лу­иджи Орионе, родившийся в 1872 году, умерший в 1940 году, был священником из Понтекуроне — Алек­сандрия, область Пьемонт. Его отец, бывший гарибаль­диец и антиклерикал, был мостильщиком дорог и каме­нотесом, мать была неграмотной женщиной. До тринадцати лет Луиджи помогал отцу. В обстановке нужды и тяжелого труда сформировался характер аскета и фи­лантропа в высшем значении слова. В тринадцать лет он ушел послушником в один францисканский монастырь, потом стал учиться в духовной семинарии и, чтобы платить за обучение, работал сторожем при соборе. Он был рукоположен священником в 1895 году и посвятил всю свою жизнь служению беднякам, больным, инвалидам, увечным. В особенности это касалось детей. Дон Орионе развернул энергичную деятельность, он «понял преобразования, происходящие в обществе, становившемся индустриальным, понял смысл происхо­дящих в обществе социальных и моральных процессов, почувствовал решающую роль рабочего класса» ¹ 26 октября 1980 года дон Орионе был причислен к лику святых.)

дней его разыскали. Происшествие было скандальным, беспрецедентным. Стоя на коленях, мальчик отвечал на вопросы директора колледжа, высокого, худого, сурового прелата: «Ты можешь что-нибудь сказать, есть у тебя какой-нибудь предлог, какое-нибудь вранье, чтобы объ­яснить твой бессмысленный поступок?» — спрашивал он меня. «Ничего, монсиньор»,— отвечал я, испуганный и смирившийся. «Как — ничего? — настаивал он гнев­но.— Значит, ты сумасшедший?» — «Ничего, монсинь­ор,— бормотал я,— решительно ничего». Мальчик в са­мом деле не знал, что сказать, он хотел только, чтобы этот ужасный разговор кончился. Директор, видимо, был удивлен его апатией, последовавшей вслед за внезапным бунтом. А чем иным был побег, как не бунтом. Монсиньор сказал, что исключает Секондино, из­вестит бабушку и сообщит руководителям всех других религиозных колледжей о том, что Секондино натворил. «Каким бы нелепым ты ни был,— добавил директор, яв­но раздраженный моим молчанием,— не думаю, чтобы ты мог ожидать чего-нибудь другого». Мальчик подтвердил, что, конечно, не мог ожидать чего-либо» друго­го. Он готов был сказать все, что угодно, лишь бы конец. Но он в самом деле не мог объяснить, что с ним случилось. После землетрясения прошел всего год. Секондино не чувствовал доверия к наставникам, не испы­тывал дружеского расположения к другим ученикам.

Дитя деревни, он впервые жил вместе с городскими де­тьми, они казались ему «циничными глупыми шумными определенно антипатичными», он не мог забыть о своей семье. Когда он убежал из колледжа, ему хотелось уме­реть, и он все время повторял: «Аве, Мария!», растерян­ный и убитый. А теперь этот ужасный разговор с монсиньором. «Почему ты не попросил совета у твоего ду­ховника?— хотел он знать.— У твоего ангела-хранителя?» — «Не знаю, монсиньор,— отвечал я ему,— правда не знаю». А потом: «Может быть, я подумаю об этом в следующий раз». Все шло как нельзя более плохо, но однажды монсиньор вызвал Секондино: «Тебе хочется пойти к дону Орионе? — спросил он.— Ты когда-нибудь слышал о нем?» — «О да!» — воскликнул я»²

«одном странном священнике» написан в характерной для Силоне манере: просто, без слаща­вости и без риторики. Дон Орионе взял к себе Секондино, невзирая на его побег из колледжа. Они встретились на вокзале, и дон Орионе спросил, что Секондино хочет взять себе в поезд для чтения. Тот ответил: «Аванти!» — это была социалистическая и атеистическая газета, ко­торую мальчик знал только понаслышке, но дон Орионе ничуть не был шокирован такой дерзкой просьбой. Между ним и Секондино сразу установились отношения полного взаимного доверия. «Запомни, — сказал ему однажды священник,— Бог пребывает не только в церк­ви. В будущем ты испытаешь много моментов отчаянья. Тебе будет казаться, что ты одинок и заброшен, но это будет не так».

В сборнике «Запасный выход», вспоминая о своем детстве, Силоне писал о разительном противоречии между скромной, честной, замкнутой семейной жизнью и тем, что проделывали местные власти, продажные и жестокие. А вот воспоминания о школе, куда ходил ма­ленький Секондино. Священник, преподававший катехизис, был добрым человеком. Однажды он повел детей в кукольный театр. Силоне пишет о спектакле: «Сюжет, я отлично помню, заключался в драматических приключе­ниях ребенка, преследуемого дьяволом. В какой-то мо­мент мальчик-марионетка показался на сцене дрожа­щий от страха и, чтобы спрятаться от дьявола, залез под кровать, стоявшую на сцене в углу. Вскоре появил­ся дьявол-марионетка и начал тщетно искать мальчика.

«И все-таки он должен быть здесь,— сказал дьявол-ма­рионетка,— я чувствую его запах. Сейчас я спрошу у этих славных зрителей». И, обратившись к нам, спро­сил: «Дорогие мои ребята, может быть, вы видели, где спрятался этот малыш, которого я ищу?» — «Нет, нет, нет»,— немедленно ответили мы ему хором и самым энергичным тоном. «Но где же он может быть? Почему я его не вижу?» — настаивал дьявол. «Он уехал, он совсем уехал, он уехал в Лиссабон»,— отвечали мы. (В на­ших пословицах Лиссабон до сих пор считается самым отдаленным местом на всем земном шаре.)»³

— всегда грех, и гово­рил разные трудные для детского понимания вещи. «Но нас, детей, в тот день не интересовал вопрос о неправде вообще, мы хотели знать, должны ли были сказать дья­волу, где спрятался мальчик,— да или нет. Бедный свя­щенник, припертый к стене, отвечал: «Речь идет не об этом. Ложь всегда грех. Большой грех, или средний, или скорее маленький, но все равно это грех».— «Правда,— отвечали мы,— заключается в том, что, с одной стороны, был дьявол, а с другой — ребенок. Мы хотели помочь ребенку, это вот правда».— «Но вы солгали,— повторял священник,— с благой целью, я согласен, но все-таки солгали». Чтобы покончить со спором, я неожиданно за­дал коварный и, принимая во внимание мой возраст, неожиданный вопрос: «А если бы вместо ребенка речь шла о священнике?» Священник покраснел и уклонился от ответа, приказав мне в наказание за дерзость до кон­ца урока стоять подле него на коленях. «Ты раскаял­ся?» — спросил он меня, когда кончился урок. «Конеч­но,— ответил я,— если дьявол спросит у меня ваш ад­рес, я непременно его ему дам».

­кой бедной и заброшенной, как та, которой он впослед­ствии даст имя Фонтамара и которую изобразит в своем, первом прославившем его романе. Семья Транкуилли не бедствовала. Но вот произошло землетрясение, которо­му посвящены сильные страницы: «За тридцать секунд землетрясение убило около тридцати тысяч человек. Больше всего меня поразило, что крестьяне восприняли эту ужасающую трагедию как нечто естественное. В таком краю, как наш, где столько несправедливостей оста­вались безнаказанными, частые землетрясения казались вероятными и даже не требовали особых объяснений. Напротив, надо было удивляться, что землетрясения не случаются еще чаще. В самом деле, во время землетря­сений погибали богатые и бедные, образованные и неграмотные, власти и подданные. Во время землетрясе­ния природа осуществляла то, что закон на словах обе­щал, а на деле не выполнял: равенство. Эфемерное ра­венство. Когда проходил страх, коллективные несчастья преобразовывались в еще большие несправедливости».

Но как складывалась личная судьба Секондино? В шестнадцать лет он вступил в организацию социалистической молодежи и быстро выдвинулся. В январе 1921 года на историческом XII конгрессе социалисти­ческой партии в Ливорно произошел раскол, и Транку­илли вошел в Коммунистическую партию Италии, сек­цию Интернационала. Когда к власти пришли фашисты, он ушел в подполье. Именно в это время он выбрал себе имя Иньяцио Силоне, «нарочито некрасивое», потому что, сказал он в одном интервью незадолго до смерти, не хотел ничего романтического, в духе Габриэле Д ’Аннунцио. Вот как пишет Силоне об этом периоде: «Усло­вия существования, созданные после захвата власти фа­шистами, были очень тяжелыми для коммунистов, но были также пробным камнем для их идей, были воз­можностью создать организацию, отвечавшую всему их мироощущению. И я тоже на протяжении нескольких лет жил на своей родине как чужестранец. Было не­обходимо переменить имя, оборвать все семейные связи, расстаться с привычным укладом, жить в провинции, где никогда до тех пор не бывал, причем не давать ни­каких поводов для подозрений, что ты конспиратор». И дальше: «Пусть будет вполне ясно, что узы, связывав­шие нас с партией, становились все крепче не вопреки опасностям, которые влекли за собой, но благодаря им» ⁴

Так начался период «придуманных имен, нелегаль­ных квартир, подпольных типографий», как пишет один итальянский автор. Силоне вел большую революцион­ную работу, несколько раз был в Москве, видел Ленина, который произвел на него очень сильное впечатление, дружил с Луначарским, великолепно знавшим итальянскую культуру. Потом Силоне тяжело заболел и уехал в Швейцарию, где жил под именем Паскуини. В Италии ему чудом удалось избежать ареста, но фашисты схва­тили его младшего брата Ромоло Транкуилли и так изби­вали при допросах, что он умер в тюрьме. Это было большой травмой для Силоне. Это конец 20-х—начало 30-х годов. Наступил период острейших внутрипартий­ных споров, и Иньяцио Силоне оказался вне рядов пар­тии. Он пережил этот разрыв очень болезненно и тя­жело.

«Что осталось у меня от этой долгой и печальной истории? Тайная привязанность к некоторым людям, которых я тогда знал, и ощущение пепла моей погибшей молодости. Изначальная вина, конечно, моя собственная: я ждал от политической деятельности чего-то, что она не может дать». И дальше: «Всякий раз, когда я опять и опять пробую думать об этих бедах спокойно, чувствую, как из глубины души поднимается горечь несчастливости, которой я, вероятно, не мог избежать». Воспоминания Силоне обо всем этом периоде его жизни были напечатаны в журнале «Коммунита» в сентябре — октябре 1949 года и вызвали бодьшой шум. Потом они вошли в сборник «Запасный выход» (в сборник включе­но многое, но именно так были названы воспоминания о пребывании в партии и о разрыве, и название сохрани­лось для всего сборника). О многом Силоне писал пе­чально и серьезно, но о многом другом раздраженно, зло, несправедливо.

Он и сам нелегко в себе разбирался и писал, что все время продолжает думать об этом, чтобы понять само­му и позволить понять другим. Он подчеркивал, что не примкнул ни к одной из организованных антикоммунистических групп. Это правда, к группам он не при­мкнул, но сам не раз выступал очень резко, очень нервно и крайне несправедливо, с большой озлоблен­ностью. Но мы читаем трагические строчки: «Правда заключается вот в чем: выход из Коммунистической пар­тии был для меня очень грустной датой, очень серьезным трауром, трауром моей молодости. А я родом из таких мест, где траур носят дольше, чем где бы то ни было» ⁵ «дилемма Силоне» выглядела бы иначе. Никто не берет под сомнение ис­кренность его антифашистских убеждений, но были моменты, когда он вел себя двусмысленно по отношению к товарищам по партии, и это у него на совести. Он слиш­ком крупный писатель, чтобы мы могли игнорировать его антифашистские книги и не задумываться также о его личной судьбе. Поэтому в этой главе я даю особенно длинные цитаты: он сам хотел понять себя, и мы хотим понять. Это вовсе не означает, что все попять равносильно тому, чтобы все простить.

Произведения Иньяцио Силоне прежде всего глубо­ко социальны. Корни лежат далеко, в самых ранних де­тских впечатлениях, в фактах вопиющей социальной несправедливости, которые видел подросток Секондино. Ему было всего шестнадцать лет, когда он послал в га­зету «Аванти!» три статьи, полные разоблачений. Две напечатали, а третью, как он узнал потом, задержал один влиятельный адвокат-социалист. Тогда юноша по­нял, что даже внутри движения, преследующего благо­родные цели, возможны интриги и неправда. В то время он постоянно молился: «Боже, помоги мне жить, не пре­давая». Тот факт, что Секондино примкнул к социалистической партии, будучи подростком, объясняет многое в нем — психологически. Это, мне кажется, помо­гает понять также истоки христианского начала в про­изведениях Силоне, во всем его мировоззрении. Во всех своих книгах, самых удачных и менее удачных, он авто­биографичен. Это не надо понимать слишком буквально, но надо помнить о землетрясении, о семейной трагедии, о волках, о религиозном воспитании, о побеге из коллед­жа, о доне Орионе.

«В наших местах, как и вообще в Абруццах, граж­данская история бедна, атмосфера почти исключительно христианская и средневековая. Единственные достойные упоминания памятники архитектуры — это церкви и мо­настыри. На протяжении веков Абруццы не имели дру­гих славных сынов, кроме святых и каменотесов. Условия человеческого существования здесь всегда были исключительно тяжелыми: горести неизменно рассматривались как самая первая и естественная неиз­бежность, в этом смысле воспринимается и чествуется крест. В наших краях самыми доступными для живых умов формами бунта против судьбы всегда были учение святого Франциска Ассизского и анархизм. Даже у са­мых страждущих, под пеплом скептицизма, никогда не угасала древняя вера в царство, древнее ожидание ми­лосердия, которое заменит закон, древняя мечта Иоахима Флорского, спиритуали, целестини. Это факт огром­ного, фундаментального значения, над которым никто пока серьезно не задумался. В таких краях, как наш — разочарованный истощенный усталый,— это всегда ка­залось мне подлинным богатством, волшебным источни­ком. Политики не знают его, церковные служки боятся, и только святые, быть может, в состоянии прикоснуться к источнику».

«Похождения одного бед­ного христианина». А пока подумаем о том времени, когда Секондино Транкуилли впервые соприкоснулся с рабочим движением: «Это было чем-то похожим на бег­ство, выходом из нестерпимого одиночества, криком «Земля! Земля!» при открытии нового континента».

И Силоне признается и одновременно уточняет: одно де­ло — инстинктивный духовный и моральный бунт против вековой и современной несправедливости (недаром он упоминал о Франциске Ассизском и об анархизме), а другое дело — сознательно присоединиться к организо­ванному рабочему движению, «основанному на глубоко разработанной научной доктрине». Присоединение к социалистической партии, писал он, для него, как и для многих других, было обращением (религиозный термин!).

Все прошлое было потрясено до основания, «как при землетрясении». Но именно в момент, когда с прошлым надо было порвать, «я понял, что всем своим суще­ством— я с Христом». Но все-таки в тот момент выбор был сделан: «Жизнь, смерть, любовь, добро, зло, правда меняли свой смысл». И дальше: «Но кто опишет вну­треннее смятение провинциального юноши, полуголодно­го, в этой жалкой городской комнатушке, юноши, кото­рый должен был отказаться от веры в бессмертие души?» Роман «Фонтамара» Силоне писал в швейцарской клинике в 1930 году, писал лихорадочно, не думая ни о конструкции, ни о стиле: он ожидал скорой смерти я торопился, чтобы успеть закончить книгу. Рукопись про­чли некоторые итальянские эмигранты, и мнения разо­шлись. Одни считали, что лучше бы он написал эссе. Силоне в Швейцарии написал очень серьезную работу о природе фашизма, а тут речь шла о романе. Дру­гие не видели возможности издания этого романа.

­си «Муссолини без маски»: А потом взял экземпляр «Фонтамары», чтобы искать издателя в Берлине. Одно­временно, по своей инициативе, «Фонтамару» начала переводить на немецкий язык жившая в Швейцарии нем­ка Нетти Сутро. И перевела. Якоб Вассерман прочел перевод и написал Нетти, что нашел в романе Силоне «гомеровскую простоту и грандиозность». Он предска­зал автору мировую славу и не ошибся. Первое издание вышло в Париже «за счет автора», а точнее — восьми­десяти его друзей. Потом началось триумфальное шест­вие по свету, переводы (с немецкого!) на двадцать семь языков. Парижское издание вышло в 1934 году, выпу­щенное маленькой типографией политэмигрантов. О ро­мане говорили на Первом съезде советских писате­лей, на русском языке он вышел в 1935 году в Го­сударственном издательстве художественной литера­туры. В Италии Муссолини роман Силоне, естественно, не был издан.

Коллективный герой «Фонтамары» — cafoni, в един­ственном числе cafone. Это значит мужик, а в переносном смысле грубиян и даже хам. В предисловии к пер­вому изданию Силоне писал: «Я знаю, что в моих кра­ях — и в городах, и в селах — слово «кафони» употреб­ляется в разговорной речи как обидное и насмешливое. Но я употребляю его в этой книге, будучи убежденным, что настанет день, когда это слово будет звучать как знак уважения и, быть может, как знак почета»⁶

­жет предельно прост: к писателю приезжают трое лю­дей из Фонтамары: трое кафони — муж, жена и сын. Они рассказывают о событиях, которые там произошли, говорят попеременно, так что повествование ведется все время от первого лица. Фонтамара — горная деревуш­ка, в ней очень мало воды, земля сухая и скупая. Почти все кафони неграмотны, суеверны, покорны. Они на­столько заброшены в своих горах, что не заметили да­же, что в стране все изменилось, так как к власти при­шли фашисты. Земли принадлежат князю Торлония. Большим влиянием пользуется адвокат дон Чиркостанца, рядящийся в мантию друга народа и бессовестно обманывающий кафони. Он орудует в интересах местно­го фашистского вожака, наглого и хищного Импрезарио.

Священник дон Аббаккио из районного центра, из­редка посещающий Фонтамару, безоговорочно поддерживает фашистов. (Любопытный факт: когда после освобождения страны Силоне смог вернуться из эмигра­ции и «Фонтамара» была напечатана в Италии, карди­нал Аскалези возбудил против писателя иск, узнав себя в качестве прототипа дона Аббаккио.)

— ка­фони. В Фонтамаре почти нет деревьев, мало птиц. Ка­фони не умеют петь, ни в одиночку, ни хором. Чтобы выразить какие-нибудь свои эмоции, они сквернословят, и то однообразно, например, «начинают ругать тех свя­тых, кто им больше всего знаком». Кафоне Микеле Дзампа так понимает структуру мироздания: «Во главе всего стоит Господь, он властелин неба, это знают все. Потом идет князь Торлония, хозяин земли. Потом охрана князя. Потом псы княжеской охраны. Потом — ничего. Потом — еще раз опять ничего. Потом идут кафони. А потом, можно сказать, это уже все».

По замыслу Силоне, именно Дзампа — эмблемати­ческий образ, типичный кафоне. Однажды он видит сон: поскольку отношения между папой и фашистским пра­вительством улучшились (имеются в виду Латеранские пакты 1929 года. — Ц. /(.), это должно отразиться и на судьбе кафони. Дзампе снятся Христос и папа Пий XI. «Распятый говорил: «Чтобы отпраздновать это примирение, надо распределить землю между кафони Фучино- (местность вблизи Фонтамары.— Ц. К.), которые ее об­ рабатывают, и бедными кафони из Фонтамары, живущими в горах, какая уж у них земля». Папа отвечал: . «Господи, да разве князь захочет? А князь хороший христианин». Распятый говорил: «Чтобы отпраздновать это примирение, дадим в этом году самый лучший урожай кафони и мелким собственникам». А папа отвечал: «Господи, если у кафони будет обильный урожай, сни­зятся цены и разорятся многие крупные торговцы. А они тоже хорошие христиане». Распятый очень опечалился, что не может сделать для кафони ничего такого, что бы не было неприятным князю Торлония, и правительству, и богачам» ⁷ Потом господь и папа обошли деревни и везде видели одно и то же: кафони сквернословят, ссо­рятся между собой, не знают, что им поесть и во что одеться. Тогда папа вынимает из своей папской сумы горсть вшей неизвестной породы и разбрасывает их по крышам домов бедняков. «Берите их, возлюбленные ча­да ,— говорит папа, — берите и чешитесь. Таким обра­зом в минуты праздности вы отвлечетесь от греховных помыслов».

­ехал в Барбиану и начал битву за воду. В Фонтамаре воды и без того мало, а ее отводят из селения, чтобы ублаготворить фашистского бонзу. Отводят нагло, ци­нично обманывая кафони и преподнося им юридические тонкости, которых они просто не могут понять. Именно из-за воды возникает крестьянский бунт, происходит кровавая расправа с кафони. Силоне выдумал Фонтамару и лишь позднее узнал, что события, описанные им, очень походили на вполне реальные события, происхо­дившие в другое время в других деревнях в Абруццах. Таким образом, писатель не фотографировал действи­тельность, а очень точно и правдиво описал типичные события. Символично то, что неизбежно возникает мысль о живой воде. Вожак бунта — молодой кафоне Берардо Виола, который не может похвастаться культу­рой, но повинуется властному и верному инстинкту. По замыслу автора, именно Виола должен помочь кафони превратиться из плебса в народ. Его единомышленни­ки — такие же кафони, как и он сам.

­лекта, сознательной борьбы. Этой цели отвечает профес­сиональный революционер Авеццанезе, с которым судь­ба дважды сталкивает Виолу. При первой встрече Вио­ла не склонен доверять горожанину, чужаку. Вторая встреча происходит в тюрьме, возникает дружба, и Вио­ла жертвует собой, спасая друга. Власти не знали, кто такой Авеццанезе. Знали, что есть какой-то человек, ве­дущий активную антифашистскую работу, выпускающий листовки. Поскольку он неуловим, его называют «Все тот же Неизвестный». Виола выдает себя за этого Неиз­вестного. Он не знает — это верно,— что идет на смерть, но его убивают в тюрьме. Самопожертвование мотиви­ровано развитием Виолы, его духовным ростом, тем, что под влиянием Авеццанезе он воспринимает идею рево­люции. Мне кажется, что образ Виолы не вполне удался писателю. Но, в конце концов, дело не в том, насколько убедителен «положительный герой». Это хоровой роман, именно так он и был воспринят в мире. Силоне хотел показать, что даже в условиях нищеты и невежества может расти чувство собственного человеческого досто­инства, самосознание народа. В этом смысле роман несомненно революционен. Во время войны в Англии вышло издание на языке оригинала (согласия автора даже не спросили), и книги раздавались итальянским военнопленным в целях антифашистской пропаганды. Им раздавали и второй роман Силоне, написанный в эмиграции,— «Хлеб и вино». Третий роман этого пери­ода называется «Семя под снегом» (1942).

Когда Фолкнер прочел все три романа, он заявил, что Силоне самый крупный из всех живущих ныне итальянских писателей. Очень высоко ценили рома­ны Силоне также Грэм Грин и Альбер Камю. В чем успех громадного успеха «Фонтамары»? Думается, в правдивости романа и в том, что Силоне с самого нача­ла своего творческого пути и до конца стоял на стороне бедняков. «Фонтамара» — настоящая сага о бедняках, эпическая поэма. Если подходить к этому роману, не думая о его социальном значении, холодно,— автору можно предъявить некоторые претензии, в частности, это касается однообразия лексики. С другой стороны, поскольку роман хоровой, может быть, и закономерно, что почти все кафони изъясняются более или менее однинаково. Нам предстоит понять, каким образом Силоне пришел к христианской утопии, и мы начнем с рассказа об истории самого популярного в Абруццах святого, это введет нас в поэтический мир Силоне.

Святой Джузеппе да Копертино, кафоне, умер в пре­клонном возрасте после жизни, исполненной тяжких ли­шений. Всегда он особенно чтил и славил Мадонну. «Рассказывают, что когда он предстал перед господним престолом, Всевышний, который знал о нем понаслышке от девы Марии и очень хорошо к нему относился, обнял его и сказал: «Все, чего пожелаешь, отдаю в твое распо­ряжение. Не стесняйся, проси все, чего тебе хочется». Бедный святой был очень смущен таким предложением.

«Могу попросить все, что хочу?» — робко переспросил он. «Здесь, на небе, командую я. Здесь я могу делать все, что мне угодно. И я тебя действительно люблю, что бы ты у меня ни попросил, тебе будет дано». Но святой Джузеппе да Копертино не осмеливался изложить свою просьбу: он боялся, что его непомерные желания смогут рассердить господа. Лишь после того, как Всевышний очень настаивал и дал честное слово, что не рассердит­ся, святой сказал, чего бы ему хотелось: «Господи, боль­шой кусок белого хлеба». Господь сдержал свое слово и не рассердился, а обнял святого и заплакал вместе с ним. А потом громовым-голосом позвал двенадцать ан­гелов и велел, чтобы ныне и присно и во веки веков, каждый день с утра и до вечера святому Джузеппе да Копертино давали самый лучший белый хлеб, какой пе­кут в раю» ⁸

«Фонтамары» для изда­ния, вышедшего в Италии после краха фашизма. Впрочем, он все свои вещи перерабатывал. Но «Фонтамару» считал главной своей работой, подчеркивая, что Неиз­вестный, появившийся в качестве активного действую­щего лица лишь в конце «Фонтамары», будет прообразом героев его следующих книг. Он сказал еще боль­ше: «Если бы в моей власти было изменить коммерческие законы, обусловливающие ремесло литератора, я мог бы отлично провести всю свою жизнь, бесконечно переписывая и переделывая одну-единственную книгу, одну историю, в надежде, что, в конце концов, сам ее пойму и поймут другие. Точно так же, как в средние века были монахи, которые всю свою жизнь рисовали и перерисовывали один лишь святой лик» ⁹

Герой двух других написанных в эмиграции романов Силоне — левый интеллигент, антифашист Пьетро Спи­на, тайно вернувшийся из эмиграции в Италию, вынуж­денный скрываться и переживающий тяжелый душевный кризис. В отличие от «Фонтамары», эго не хоровые романы. Напротив, протагонист непрестанно находится в центре событий, и все вертится вокруг него. «Хлеб и вино » Силоне написал в 1937 году в Швейцарии, а впо­следствии, вернувшись на родину, назвал этот роман «Вино и хлеб». Причины перемены названия мне кажут­ся не вполне ясными, но роман «Хлеб и вино» вышел на девятнадцати языках, и Томас Манн в самых лестных выражениях рекомендовал роман американским издате­лям и 8 июня 1937 года писал самому Силоне: «.. . Мне хотелось бы сказать Вам, как я ценю Вас как человека и как художника, как глубоко меня захватывает и пора­жает серьезность Вашей жизни, некоторые интимные подробности которой мне удалось недавно узнать, и как это для меня драгоценно и близко. Такое, вероятно, не было бы возможно, если бы обе наших судьбы сложи­лись более гладко и более благополучно»¹⁰

Это письмо, как и множество других важных доку­ментов, приводит в своей книге о Силоне известная писательница и литературовед Люче д’Эрамо, проделав­шая образцовую работу, фундаментально важную для всех, изучающих творчество Иньяцио Силоне. Мы гово­рили о социальной утопии. Она несомненна. Иньяцио Силоне не раз возвращался к одной очень важной для него мысли, а именно: можно глубоко верить в духов­ные ценности социализма, потому что только на базе определенной суммы valori надо основывать культуру, цивилизацию, новый тип человеческого сообщества. Ре­шающими— для Силоне — являются не теории, а именно эти valori, которые он утверждает во всех своих произведениях, несмотря на присущий ему глубокий пессимизм,— а как часто критики упрекали его именно за пессимизм.

« Вино и хлеб» начинается с того, что Пьетро Спина, профессиональный революционер, долго находившийся в эмиграции, возвращается на родину, повинуясь сти­хийному внутреннему порыву. У него нет никакого пар тийного задания, в сущности, он уже отошел от товари­щей. Просто он хочет жить в родной стране, работать среди своих, хотя он и понимает, что ему грозит, если фашисты обнаружат его. В отличие от «Фонтамары», здесь хорошо построенная фабула, очерчены индивиду­альные характеры. Кафоне Виола кажется нам слишком прямолинейным, но интеллигент Пьетро Спина сло­жен и склонен к несколько абстрактному мышлению.

до момента, когда это становится отчасти рискованным. Когда при­ходится покинуть больницу, Пьетро Спина (мы называ­ем его настоящим именем, а не тем, под которым он скрывается) живет в селении. Он хочет пробудить в темных крестьянах, в этих кафони, сознание, показать им, что борьба против фашизма не только возможна, но необходима. Его целеустремленность доходит до фана­тизма. Спина идеалист и фанатик. Психологические мотивировки не всегда достаточны, но в целом роман инте­ресен.

священником, так что реальный роман исключен, но все же их связывает нечто серьезное и невысказанное. Однаж­ды Кристина шутливо рассказывает Пьетро, как ее, крошку, не тронул подошедший к ее колыбельке волк.

Пьетро также шутливо отвечает, что волк, быть может, хотел подождать, пока девочка вырастет. Эпизод напи­сан так бегло, что внимание читателя почти не задержи­вается на нем. Но мы приближаемся к концу романа, и ритм становится все напряженнее и лихорадочнее. Пьет­ро предупреждают, что его выследила полиция. Надо бежать немедленно. И он бежит. Хозяйка дома, где он жил, сообщает Кристине, что он бежал без еды и без теплых вещей. Девушка не колеблется ни минуты, соби­рает пакет и идет в горы. Пьетро должен был бы пере­браться через горный перевал, но Кристина почему-то не видит следов на снегу. И вдруг она слышит волчий вой. Волк приближается к ней и созывает других волков на предстоящий пир. Кристина становится на колени и осеняет себя крестом. Это написано не мелодраматично, просто. Рок, неизбежность, может быть, расплата. Но расплата за что? Трудно сказать, зачем Силоне понадо­билась гибель Кристины, но ощущения искусственности нет.

Несколько идеализирован в романе другой персо­наж: священник дон Бенедетто, бывший школьный учитель Пьетро Спины. Если дон Аббаккио в «Фонтамаре» отвратителен, то дон Бенедетто прекрасен. Это антифа­шист, готовый заплатить самую дорогую цену за вер­ность своим убеждениям, и он платит ее. Разговор дона Бенедетто с Пьетро — одно из кульминационных мест романа. Но дон Бенедетто слишком уж хорош, хресто­матийно хорош. Известно, что было немало священников-антифашистов, но тут дело в эстетике, в чувстве ху­дожественной меры, в законе светотеней. Силоне, так сказать, не дотягивает до самых высоких параметров — до лучших французских христианских романов и до Грэма Грина.

«Хлеб и вино» («Вино и хлеб») лишь мель­ком упоминается имя донны Марии Винченцы, бабушки Пьетро. Зато она играет исключительно большую роль в романе «Семя под снегом». В двух первых романах эми­грантского периода женщины так или иначе связаны с любовной темой. Я даже не упомянула об Эльвире, воз­любленной Виолы в «Фонтамаре», хотя она очень хоро­ша и находится на большой моральной высоте. Кристи­на гибнет, пытаясь помочь Пьетро Спине. В романе «Се­мя под снегом» тоже будет одна любовная история. Там есть любящая Пьетро и любимая им девушка Фаустина. Но все эти женщины, любящие, любимые, прекрасные, меркнут в сравнении с донной Марией Винченцой. Мне кажется, что это один из лучших женских образов во всей послевоенной итальянской прозе.

После бегства Пьетро укрывается в доме бабушки, для которой понятия семейных уз священны. Ей около восьмидесяти лет, она глубоко религиозна, политика ее, конечно, не интересует. По социальному положению, по воспитанию, она консервативна, но нравственные цен­ности для нее абсолютны. Кроме того, она великодушна, смела и умна. Мария Винченца понимает, что Пьетро нужно найти более надежное убежище, нежели ее дом. И она едет в город, к своему сыну Бастиано, родному брату покойного отца Пьетро. Этот Бастиано занимает­ся подрядами и другими темными делишками, занят только своей карьерой и низменными интересами, пута­ется с фашистами и совершенно не склонен рисковать, помогая Пьетро. Убедившись в низости сына, Мария Винченца реагирует замечательно. Сначала она гово­рит: «Если ты имеешь в виду, что его присоединение к партии рабочих было чистым безумием, я с тобой со­гласна». Но потом беспощадно: «Бастиа, сын мой, ты должен, по крайней мере, отдавать себе отчет в том, что вносишь в семью Спина позор, которого до сих пор, бла­годарение богу, эта семья не знала. Среди Спина были экстравагантные, яростные, насквозь пропитавшиеся ал­коголем люди, были скупердяи, но ты первый подлец в этой семье» ¹¹.

«Фашизм. Его возникновение и развитие»,— уж эту тему Силоне знал великолепно. В связи с рома­ном «Семя под снегом» некоторые критики писали о «гоголевской струе» в творчестве Силоне. Его сарказм нередко доходит до гротеска. Один из фашистов, Маркантонио Чиппола, то и дело вставлял в свои разгла­гольствования немецкие фразы. Он закончил «школу фашистской мистики» (такие школы в Италии действи­тельно были, режим обучал в них свои кадры) и произносил фразы вроде следующей: «Мы — не надо этого забывать — государство, авторитарное, но народное. Я сам теперь, принимая кафони у себя в кабинете, по­жимаю им руки, курю трубку и сплевываю на пол, хотя предпочел бы курить сигареты и плевать на пол мне очень неприятно. Пусть будет вполне ясно, что мы дол­жны без всяких поблажек избавиться от таких извра­щений демократии, как свобода слова, выборов, собра­ний и конгрессов и всех других дьявольских английских выдумок, оскорбительных для нашего достоинства лати­нян. Но, с другой стороны, демократия имеет некоторые положительные стороны. Одним словом, мы осуществля­ ем подлинную демократию, но, разумеется, в мисти­ческом смысле»^12.

Отношение Силоне к фашизму всегда было ясным; полное неприятие, враждебность, отвращение, борьба. Однако в его мышлении и творчестве все время, как уже сказано, возрастает момент утопии, социальной и христианской. Когда Мария Винчеица говорит внуку, что он сам выбрал свой тяжелый крест, который несет и будет нести, Пьетро отвечает: «Видишь ли, революцио­нер, находящийся вне закона, оказывается в том же идеальном положении, что и христианин в монастыре: Он порывает все связи-с противником и с его пошлыми приманками, объявляет ему открытую войну и живет, подчиняясь собственным законам». Бабушка потрясена.: она не знает, кто внушил Пьетро эти мысли — господь или дьявол.

­ности, в которые верят (разумеется, это не одинаковые ценности, хотя — опять напоминаю об Энгельсе — неко­торые моменты совпадают) и революционер и христианин. Отсюда сравнение нелегальной жизни и монасты­ря. Как надо понимать то, что говорил Пьетро об «иде­альном положении» революционера, находящегося вне закона? Может быть, это надо расшифровывать как же­лание уйти от соблазнов, от мыслей, которые могут по­казаться еретическими. Вспомним молитву подростка: «Боже, помоги мне жить, не предавая», — ведь это можно истолковывать и в прямом и в переносном смысле. Человек может предать свои идеалы, а для того чтобы не впасть в грех и не стать еретиком, надо жить, не размышляя, надо поступать, как дик­тует вера.

У Силоне очень «личные» отношения с его персона­жами. Он часто говорил о том, как медленно, с каким трудом пишет свои книги, как ему тяжело их перечиты­вать, потому что он видит несовершенство текстов. И, поскольку все романы Силоне в большой мере автобио­ графичны, ясно, что всякая новая переделка отражала нечто новое, созревавшее в душе писателя. «Семя под снегом» — важный этап на пути к христианской утопии. Роман «Фонтамара» легче для критической интерпрета­ции. Кафони, с их несчастьями, невежеством, суевериями, фольклором, были яснее.

Пьетро Спина человек более высокого уровня, чем интеллигент Авеццанезе, олицетворявший идею коллек­тивной борьбы, но не слишком интересовавшийся от­дельным человеком, его психологией и болью. Спина ра­ботает над одним важным программным документом. Это «Письмо молодому европейцу XXI века со специ­альным обращением к молодым людям бывшей италь­янской нации». Спина прежде всего гуманист. Но он мыслит абстрактно и поступает порою просто нелепо. Именно потому, что два романа о Пьетро Спине написаны сложнее (куда меньше замечательного фольклора кафони), мы понимаем, что Силоне научился гораздо отчетливее строить фабулу, но оказался пленником аб­стракций. Если сам Силоне говорил, что герои его последующих книг повторяют образ Авеццанезе, мы, со своей стороны, можем заметить, что это не повторение, а развитие образа. И что Пьетро Спина в своей филосо­фии и в своих поступках отражает путь самого Силоне, который все больше склоняется к христианскому социа­лизму и к социальной утопии. Пьетро Спина, мне кажется, это Авеццанезе, утративший свою изначальную цельность, переживающий трудный духовный кризис, после чего он все дальше уходит от идеи коллективной борьбы и приближается к благородной, но чуждой нам абстракции.

­писать прошение, и после долгих колебаний она не под­писывает, так как это «противоречило бы совести». Пьетро уходит из дома бабушки — там оставаться опас­но,— и начинается реализация утопии. Пьетро поселяется в каком-то хлеву вместе с преданным ему человеком Симоне-ла-Фаина (в данном случае это значит Симоне- уродец). Они берут к себе глухонемого подростка по прозвищу Инфанте, которого Пьетро знает давно и счи­тает своим другом, за судьбу которого несет некую мо­ральную ответственность. В хлеву вместе с ними живут и животные, в том числе осел — вспомним о всех Еван­гелиях, о том, что там неизменно присутствует осел,— или ослица.

­ния все возраставшего христианского начала в творчест­ве Силоне. «Ты ли тот, кто должен прийти?» — спраши­вает Пьетро павший на колени пастух. «Встань. Я не тот, кого ты ждешь, у которого я недостоин развязать ре­мень обуви его. Но будь уверен: он придет». — «А что мы должны делать до тех пор?»— «Прославлять бед­ность и дружбу. И быть гордыми» ¹³

Это программно. Мы находим эти мысли и в «Фонтамаре». Не станем сейчас подробно говорить о фабуле. Достаточно мини­мума. Отец Инфанте, эмигрировавший в Америку, но не разбогатевший там, поселяется с ними в хлеву. Этот отец,. Джустино Чербина, не вызывает в них симпатии, но они доверчивы. Пьетро решается бежать из Италии вместе с Фаустииой, все уже подготовлено. В последний момент он хочет еще раз взглянуть на Инфанте и идет в хлев. Там на полу в луже крови лежит Джустино: мальчик зарезал его. Приходят жандармы, и Пьетро го­ворит им: «Это сделал я». Так, почти свободный, быть может, почти счастливый, Пьетро Спина, не колеблясь, совершает акт самопожертвования.

Почему? Повинуясь какому порыву, во имя какой морали? При опубликовании каждой новой вещи Силоне во многих сотнях написанных о нем критических ста­тей неизменно задается вопрос: почему? Об утопии пи­шут почти все. Люче д’Эрамо утверждает: «В третьем, переработанном издании романа «Семя под снегом» уточняется суть утопических идей Силоне, который по­вествует о маленькой коммуне, созданной Пьетро Спиной совместно с Симоне-ла-Фаина и с глухонемым. Особен­но ясными становятся эти идеи при анализе отношении Пьетро с глухонемым. В представлении писателя утопия становится источником энергии и терпения, которые не­ обходимы человеку для того, чтобы он мог осознать свои собственные взаимоотношения с другими — с людьми, животными, землей, вещами»¹⁴. Люче д’Эрамо пишет, что Силоне призывает на самом деле, а не только в теории совершить скачок от идеального к реальному.

­тной до тех пор, пока она не воплощается в факты, в новые личные взаимоотношения между людьми, пока не начинается постепенный процесс преобразования, охва­тывающий даже самые незначительные моменты по­вседневной жизни. Силоне — так полагает Люче д’Эрамо — призывает перестать наконец думать, что утопии так и суждено всегда оставаться утопией: надо пытать­ся эту утопию осуществлять, ясно сознавая при этом, что идешь на большой риск, потому что потребуется максимальное напряжение всех духовных сил, что «в любой момент может оказаться необходимым лично платить по счету», что в длительной перспективе силы могут иссякнуть. И тем не менее.

Когда роман «Семя под снегом» был издан в Ита­лии, первым откликнулся известный писатель Гуидо Пьовене. Он много занимался творчеством Фогаццаро и сравнивает образы Пьетро Спины и Пьетро Майрони (Бенедетто) в романе «Святой». И, не колеблясь, отдает предпочтение Силоне. Он считает, что вообще произведения Силоне серьезнее, строже, глубже, сложнее по архитектонике и во всех отношениях значительнее. Пьо­вене тоже пишет об утопии, замечая, что моральная концепция Силоне «одновременно революционна и кон­сервативна». Замысел основать крошечную коммуну друзей на холмах Абруццы, пишет Пьовене, отвечает идеалам первоначального христианства. В связи с выхо­дом в свет романа «Семя под снегом» многие критики в разных странах писали о Франциске Ассизском, а сам Иньяцио Силоне заявил: «Может быть, это единственная моя книга, отдельные страницы которой я сам теперь перечитываю» ¹⁵ И добавил, что роман надо читать не то­ропясь, тогда все будет ясно.

Критики заодно начали опять обсуждать все три на­писанные в эмиграции романа Силоне. Его и хвалили и ругали, то и другое как будто чрезмерно. Одни привет­ствовали утопию, другие отвергали ее. Кроме того, спо­рили о языке, о стиле. Странная судьба: настоящая сла­ва и огромный интерес к его творчеству во многих стра­нах мира и явный скептицизм на родине. Мне лично кажется, что произведения Силоне написаны неровно: иногда он достигает почти афористичной выразитель­ности, а иногда в тексте явно возникают некоторые пус­тоты. Силоне не терпел риторики, что представляется большим достоинством. Чувство юмора приводило его порой к несомненным находкам (вспомним историю свя­того кафоне, о котором всевышний знал от девы Марии «понаслышке»). Силоне неизменно силен, когда обраща­ется к фольклору: он хорошо знает историю, факты, его притчи не выходят за рамки хорошего вкуса, он умеет чередовать патетику и гротеск, сохраняя чувство меры. Но у него почти совершенно отсутствует пейзаж, он, мне кажется, перебарщивает со своими ослами и ослицами, и это придает тексту оттенок слащавости, хотя текст сдержан и почти суров, если речь идет о мужчинах. На­ счет женщин, за исключением Марии Винченцы, этого сказать нельзя, потому что тут возникает какое-то иное качество стиля, не всегда отвечающее представлениям о хорошей прозе.

«Фонтамара», то никак не оправдано в других произведениях писателя. Большей частью Силоне к прелести формы, вероятно, и не стремился, хотя, перечитывая, видел недостатки. Но его больше интересовали содержание, идеи, а не язык. Он умел, вернее, научился, став профессиональ­ным писателем и завоевав мировую славу, хорошо при­думывать фабулу. Многие книги, о которых мы сейчас не говорим, например «Секрет Луки» (1955), читаются с удовольствием, так как занимательно написаны. И все- таки это скорее беллетристика. Есть у Силоне и другие книги, скорее публицистические, но не это самое главное, тем более что публицистика у него порою бывала сухой и претенциозной. Но у каждого писателя есть главные, ключевые книги. Кроме «Фонтамары» и двух романов о Пьетро Спине, такой ключевой книгой я, не колеблясь, считаю «Похождения одного бедного христи­анина».

­ветные мысли писатель высказывает не в книгах на актуальные темы, а в книгах об очень отдаленных време­нах. Это полностью относится к Силоне. Книга «Похождения одного бедного христианина» состоит из двух частей. В первой четыре маленьких главки: «Начало од­ного поиска», «По следам Целестина», «Христианское наследие» и «То, что остается». Силоне первоначально колебался — написать роман или пьесу. Он выбрал пье­су, а первая часть книги — как бы введение и коммента­рии к ней. Главные персонажи — исторически существо­вавшие личности, второстепенные придуманы. Силоне побывал в местах, где происходило действие, посетил монастыри, изучал архивы, но его интересовала не пол­нота источников, а скорее «моральные и духовные про­тиворечия». Оставаясь верным исторической канве, он воспользовался правом художника по-своему анализи­ровать факты и восссоздавать характеры персона­жей.

«Раю» упомянул имя Иоахим Флорский: в XII песне есть две строчки об «аббате Джоаккино, наделенном пророческим даром». Дата его смерти извест­на: 1202 год, известно также, что ему было более семи­десяти лет. Он был калабрийским монахом, позднее аб­батом, а в 1189 году основал новую конгрегацию с цен­тром в монастыре во Фиоре, в лесах. Истолковывая Биб­лию, он предлагал, как пишет Наталино Сапеньо, ком­ментируя шедевр Данте, «глубокую религиозную рефор­му и предвещал скорое появление нового мира, мораль­но и социально обновленного. Многие его тезисы были неоднократно осуждены церковью, но были широко рас­пространены среди-францисканцев спиритуали»¹⁶

Вли­яние «джоаккинизма» было очень сильно в Абруццах не только при жизни Иоахима, но и в XIII и XIV веках. Он предвещал наступление царства божия, третьей эры человечества, эры святого Духа, которая должна была последовать за эрами Отца и Сына. Предполагалось, что люди будут равными и добродетельными и не будет ни церкви, ни государства. Некоторые исследователи на­ ходят влияние идей Иоахима Флорского в произведени­ях Вико, Мадзини и даже Ибсена. Бесспорно, что влияние это испытал святой Франциск Ассизский, по-италь­янски— San Francesco (1181 или 1182— 1226). К восьмисотлетию со дня его рождения в Италии вышел сбор­ник, посвященный этому святому, одному из самых зага­дочных людей среди средневековых религиозных деяте­лей, считающемуся заступником бедняков. Он восприни­мал действительность не как теолог, а как поэт.

«предвосхитил ту потреб­ность в обновлении форм культуры, которая позднее породила Возроо/сдение» ¹⁷. Сан Франческо основал орден миноретов («меньших братьев»), а в 1208 году вместе с двумя своими друзьями составил устав «Братства неимущих проповедников». Высшей целью называлось неукоснительное следование законам Евангелия, а не проповедь монашества. Это, может быть, было на грани ереси, но Сан Франческо не подвергался гонениям со стороны официальной церкви. «Джоаккинизм» был очень распространен среди францисканцев, «которые считали, что их орден реализует пророчество Иоахима Флорского, а институт папства воспринимали как де­яние Антихриста» ^18.

­знавала больших монастырей, полагая, что в больших человеческих массивах неизбежны интриги, зависть, борьба за власть. Но всех францисканцев, несмотря на распри, объединяла вера в пророчество Иоахима Флор­ского. А Силоне пишет, что горестный разрыв между различными течениями францисканцев объясняется тем, что второе пришествие, провозглашенное Христом и обе­щанное Иоахимом Флорским как близкое, не наступало и «объективно оказалось утопией». Силоне утверждает, что «история утопии— это в конечном счете нечто про­тивоположное истории церкви и ее компромиссов с окружающим миром. Не случайно церковь с момента, когда она начала существовать юридически и создала свой догматический и церковный аппарат, всегда подо­зрительно относилась к любым отклонениям от первона­чального мифа». Сама церковь, пишет Силоне, осно­вана на прекрасном мифе, сохранившемся на протяже­нии веков. Но множество глубоко верующих христиан отрицает эту церковь, отвергает ее учение и призы­вает вернуться к идеалам первоначального христиан­ства, к абсолютной бедности и к отказу от мирских благ.

В середине XIII века в горах Абруццы сравнительно свободно находили прибежище различные религиозные группы и секты. В Сульмоне (Абруццы) находился мо­настырь святого Духа, основанный Пьетро Анджелерио (1215— 1296), который будет героем драмы Силоне. Он. родился в бедной крестьянской семье, рано остался си­ротой, очень молодым вступил в орден бенедиктинцев, там завершилось его интеллектуальное воспитание. Он был добрым, глубоко верующим, высокодобродетельным человеком, но крайне наивным и малокультурным. Он немного знал латынь, но понятия не имел ни об истории, ни о юриспруденции, ни о социальной проблематике эпо­хи, не понимал, что на смену феодализму приходит нечто новое. Из бенедиктинского монастыря он поехал в Рим, был рукоположен в священники, но предпочел от­правиться в скит и провел пять лет в пещере на склоне горы Морроне, близ Сульмоны, а потом перебрался еще дальше, страшась своей все возраставшей славы.

­ностях. Факт тот, что юридически папа Григорий X в 1275 году разрешил ему создать свою конгрегацию с условием, чтобы она считалась одной из ветвей ордена бенедиктинцев. Фактически, по убеждениям, все они бы­ли ортодоксальными францисканцами. Первоначально конгрегация называлась «Монахи Пьетро да Морроне», или «Монахи морронези», или «Монахи монастыря святого Духа в Сульмоне». Во главе конгрегации стоял из­бираемый на трехлетний срок аббат монастыря святого Духа, монахи носили белые туники, черные капюшоны и черные рясы. Герб конгрегации был «Крест с бук­ вой S».

Драма Силоне читается с напряженным интересом. В ней шесть актов, действие начинается в мае 1294 года в Сульмоне. Писатель избрал прямой и как бы облег­ченный прием, чтобы обрисовать исторические факты, дать необходимую информацию и как бы предварить предстоящие события. Эту задачу выполняет девушка Кончетта, ткачиха и дочь ткача. Ее рассказ наивен и элементарен, но так задумано. Потом происходит встре­ча ортодоксальных францисканцев и спиритуалов в до­ме Маттео, отца Кончетты. Наконец, на сцене появляет­ся сам фра Пьетро. Исторические факты переданы точ­но.

После смерти папы Николая IV конклав заседал 27 месяцев и никак не мог избрать нового папу: столкнулись непримиримо враждующие между собой груп­пировки, и невозможно было достигнуть компромисса,. И вдруг. конклав единогласно избирает папой фрз Пьетро Анджелерио, не имеющего никакого отношения к князьям церкви. У некоторых проницательных друзей фра Пьетро возникает законный вопрос: как это воз­можно, что за этим кроется? Как могло случиться, что папой единогласно избирают простого отшельника? Внутренний монолог фра Пьетро — один из наиболее важных, кульминационных моментов в драме: «Я провел долгие часы в духовном общении с абба­том Иоахимом, с Сан Бенедетто, с Сан Франческо, но они давали мне не совпадающие между собой ответы. Но сколько веков должно будет пройти, прежде чем повторится такая возможность? То есть возможность, что простой рядовой христианин взойдет на престол, который столько времени был предназначен только для от­прысков могущественных княжеских родов. Если откажусь, говорил я себе, как сможем мы продолжать жа­ловаться, что святой престол, вместо того чтобы быть центром мира и братства, вовлекается в распри между князьями и государствами и даже благословляет братоубийственные сражения? Как можем мы жаловаться, что учение Сан Франческо, еще столь недавно преподан­ное нам, сознательно искажается и самые верные его последователи предстают перед церковными трибунала­ми? Но едва лишь я постепенно склонялся к тому, чтобы дать согласие, чувствовал, что у меня снова опускаются руки. Я спрашивал себя, где найду знания, мудрость, опыт, которого у меня нет? Как я могу доверять рим­ской курии?»¹⁹

— совесть и вера. Отшельник соглашается стать папой и принимает имя Целестин V. Но, разумеется, несмотря на всю свою честность и добрую волю, он не мог не стать игрушкой в руках могущественных кардиналов и враждовавших между собою светских властителей. Неискушенный, чистый, малокультурный человек свято верил в свои права и обязанности наместника Христа, а над ним из­девались все, включая ватиканских клерков. Может быть, будь он сговорчивее, он продержался бы на пап­ском престоле несколько дольше. Но он желал действо­вать. Именно поэтому он был фатально обречен на ско­рый провал. Силоне четко противопоставляет Целести­на V и кардинала Бенедетто Каэтани, будущего папу Бонифация VIII. Это был умный и хитрый политик, со своими взглядами на роль церкви в современном ему мире: он убежденно отстаивал принципы теократическо­го государства. Их разговоры, их взаимоотношения очень интересны. Силоне удалось (мы знаем, что это ему удавалось не всегда) соблюдать законы светотеней. Поэтому образы фра Пьетро и Каэтани достоверны. Конклав, на котором фра Пьетро был избран папой, состоялся в июле 1294 года; по всем данным, население восторженно приветствовало это событие, с которым связывались самые смелые надежды. . Потом началась трагедия, в которой были и элементы гротеска, потому что в чем-то Целестин V походил на святого, а в чем- то — на дитя. Когда он ясно понял свое бессилие — а рано или поздно нельзя было не понять,— папа принял реше­ние отречься от престола св. Петра и вернуться к пре­жней отшельнической жизни. Это декабрь 1294 года. Конклав принимает формулу отречения. Весь понтифи­кат продолжался несколько месяцев, после отречения бывший папа стал называться Пьер Целестино. Он надеялся спокойно жить в скиту, но за ним началась двой­ная охота. Филипп Красивый, ненавидевший Бонифация, хотел использовать громадный моральный автори­тет Пьера, а новый папа хотел его обезвредить. Пьер пытался бежать в Грецию, но неудачно. В конце концов, он был заключен в темницу и умер 19 мая 1296 года, причем немедленно распространился слух, что он отрав­лен по приказу Бонифация VIII. Силоне озаглавил по­следнюю сцену драмы «Тайна конца». Исследователи много спорят о том, был ли Пьер Целестино убит или умер естественной смертью. Известный западногерман­ский писатель Рейнгольд Шнейдер в пьесе «Великое отречение» отстаивает гипотезу убийства. Через 17 лет по­сле смерти Целестин V был объявлен святым. Это одна из загадочных глав в истории папства.

­лась на многих сценах. В Италии она вызвала больше откликов, чем все его романы. Пьовене писал о прочной и глубоко укоренившейся за рубежом славе Снлоне-романиста и о «культурном снобизме» итальянской крити­ки, по адресу которой употреблял самые энергичные вы­ражения. Пора наконец признать большой талант и по­разительную искренность Силоне, «который говорит лишь тогда, когда чувствует настоятельную потребность что-то сказать без отлагательств», писал Пьовене.

И дальше: «Это религиозный дух, обладающий, как я считаю, самыми лучшими качествами религиозных душ: он понимает предел, за которым должно начаться нечто потаенное. И он никогда не переступает этот предел, за которым каждое слово становится фальшивым и пустым». И Пьовене продолжает: «Самая загадочная тайна — человек для самого себя, и всего важнее, в ка­кой мере его метафизические надежды искренни и под­линны. Великая искренность Силоне в том, что он ува­жает молчание» ²⁰

Но когда вышла драма, успех был почти абсолют­ным. Правда, повторялись ставшие уже ритуальными упреки в монотонности языка, но пьеса стала событием, когда ее напечатали, и еще большим, когда ее поставили на сцене. Заодно вернулись к обсуждению романов, находили почти текстуальные совпадения между некото­рыми монологами Целестина V и дона Бенедетто в ро­мане «Вино и хлеб». Но, кажется, только одна Люче д’Эрамо заметила очевидную близость драмы с христи­анскими мотивами романа «Семя под снегом». С большим вниманием драму анализировали католики — лите­ратурные и театральные критики, а также теологи — в Италии и за ее пределами. Иезуит падре Доменико Грассо писал, что драма Силоне — «одно из самых выдающихся произведений, опубликованных в Италии за последние двадцать лет, и одно из немногих произведе­ний, в которых автор-итальянец осмелился избрать мо­ральную и религиозную тему с проникновенностью по­эта и с чувством ответственности мыслителя»²¹. Затем, однако, падре Грассо самым беззастенчивым образом расценивает пьесу с интегралистских позиций. Силоне противопоставил подлинные христианские ценности, аб­солютные для Целестина V, огромной силе церкви как института, с ее властью, разветвленным аппаратом, хит­ростью и коварством. Для него ясно, что фра Пьетро стал папой лишь потому, что конклав тянулся долго, люди возмущались, и было решено, устроить передыш­ку — избрать этого монаха, чтобы успокоить народ. А тем временем как-то договориться между собой и из­брать настоящего, а не «игрушечного» папу. Падре Грассо видит все с обратным знаком. Целестин V ока­зывается у него не жертвой отвратительных интриг и обмана, но человеком, понявшим правоту и величие цер­кви-института и поэтому отрекшимся от папского пре­стола. Раз Силоне признает Христа, писал падре Грассо, проделывая настоящее сальто-мортале, он должен признавать и церковь-институт, созданную в соответ­ствии с волей Христа.

’Эрамо приводит в своей книге удивительно интерес­ные факты, доказывающие, что значение пьесы далеко вышло за рамки литературного события. Левые католи­ки считали драму своим знаменем. Во множестве италь­янских городов прошли конференции, диспуты, встречи с автором, Силоне присудили литературную премию Кампьелло, он произносил речи, и все это левые католики воспринимали как свое торжество. Образ Целестина V приобрел рельефность и завоевывал сердца людей.

В городе Вероне группа молодых монахов, которых ле­том 1968 года изгнали из монастыря за участие в дви­жении контестации, заявила, что Целестин V становит­ся для них примером. Они написали и размножили брошюру, в которой изложили все события, происшедшие с ними самими, прямо ссылаясь на судьбу фра Пьетро. Но многие священники, в частности в Абруццах, го­рячо выступали против пьесы Силоне. Его упрекали в том, что он исказил образ Целестина V, который на самом деле «обладал большой культурой», упрекали и в том, что Целестин V ведет себя в драме не смиренно, а дерзко по отношению к своему преемнику. Однако среди провинциальных критиков нашлись проницательные лю­ди, которые, во-первых, вспомнили о доне Орионе и о его влиянии на подростка Секондино Траикуилли, а во- вторых, без обиняков писали о том, что история средневекового папы глубоко современна. Как дон Орионе, так и фра Пьетро, будучи истинно религиозными людьми, превыше всего ставили веру, но в непременном сочета­нии с требованиями социальной справедливости. Люче д’Эрамо приводит суждения молодого критика Клаудио Тоскани из Кремоны. Он несколько раз писал о Силоне очень тонко. Он нарисовал образ человека, живущего уединенно и избравшего две великие идеи: христианство и социализм. Эти идеи диалектически противостоят одна другой и в то же время переплетаются в человеческой истории. Став раз и навсегда на сторону бедняков, Си­лоне верит, что настанет день, когда их правда одержит верх. Тоскани понимает, что во всем этом есть момент утопии, но верит: рано или поздно эта утопия может и должна претвориться в реальность.

Драма Силоне вызвала большие отклики и за грани­цей, многие парижские критики прямо связывали ее с «французским маем», то есть с движением контестации. Мне кажется, прямое сопоставление не очень оправдан­но, но актуальность пьесы не вызывает сомнений. Ее ставили во многих театрах в Италии и за рубежом, и она имела еще больший резонанс, нежели романы Сило­не. Одних больше всего интересовал сам Силоне и ха­рактер его религиозности, других — фра Пьетро и роль, которую он играл как предтеча движения за обновление церкви. Падре Эрнесто Бальдуччн прямо писал и настаи­вал на том, что, по существу, «Силоне написал о драме нашей сегодняшней церкви». По статистическим дан­ным, пьеса шла почти во всех больших городах Италии, и ее повсеместно смотрели священники. Один из них на­ писал д’Эрамо, что пьеса Силоне «стоит энциклики». Та­ким образом, Силоне внес свой вклад в дело обновления церкви.

В 1982 году Силоне посмертно присудили «золотую премию Кампьелло», присуждаемую по случаю двадца­тилетнего юбилея этой премии. Пресса опять (в который раз!) много писала и о драме и об авторе. Но все су­щественное было сказано раньше. «Приключения одного бедного христианина» останутся в истории итальянской литературы так же, как останется «Фонтамара». По­следние годы жизни Силоне были трудными: он был болен и одинок. В Италии врачи ошиблись в диагнозе, а когда он попал в хорошую швейцарскую клинику, опе­рация оказалась исключительно тяжелой и помочь уже не могла. 25 июля 1978 года туринская «Стампа» по­местила большую статью известного литературоведа Доменико Порцио, посетившего Силоне в клинике. Тот был предельно слаб, мог говорить только шепотом. На­кануне его очень тронул неожиданный телефонный звонок человека, сказавшего: «Я Сандро». Писатель не по­нял. Это был Пертини. Когда-то они вместе состояли в организации социалистической молодежи, и Пертини вспомнил о своем старом друге.

­лигиозная, но что это тематика всех его книг. Порцио заметил, что в Италии сейчас очевиден вновь возросший интерес к религиозным проблемам, и Силоне сказал, что это его радует, однако «не темы делают человека писателем». На вопрос, не тоскует ли он о своем Абруццо, Силоне только покачал головой: «Мой Абруццо может быть в любом другом месте». И потом: «Сейчас мне все безразлично. Даже смерть. Может быть, я достаточно видел и сделал». Порцио спросил, верит ли Силоне в загробную жизнь. Нет, не верит. «Я всегда был христи­анином, но на свой манер. Странно, что в моей книге о папе Целестине увидели католические мотивы, которых в ней нет. Да, там есть Евангелие, но это нечто другое». Силоне показал Порцио исписанные листы, говорил, что роман почти закончен, остается переписать. Известно, что он всегда переписывал, всегда менял, всегда оста­вался неудовлетворенным. Он надеялся успеть. И не успел. После четырех мучительных послеоперационных дней он умер. Последняя фраза, которую Силоне сказал Порцио, прощаясь: «Можно верить в бога, не веря в загробную жизнь». Тогда ему оставалось жить меньше месяца.

Но в то же время нельзя забывать о том, что он был демократом, гуманистом и неизменно активным антифашистом. Писали об огромной известности Силоне за рубежом, ци­тировали слова Камю: «Посмотрите на Силоне, как глубоко он связан со своей землей, и в то же время на­сколько он европеец». Многие газеты, прощаясь с Силоне, вспоминали об афористинеском определении кафоне Микеле Дзампы: «Во главе всего стоит Господь, он властелин неба, это знают все. Потом идет князь Торло­ния, хозяин земли. Потом охрана князя. Потом псы кня­жеской охраны. Потом — ничего. Потом — еще раз опять ничего. Потом идут кафони. А потом, можно сказать, это уже все».

Много писали об одиночестве Силоне. О том, что итальянские критики, традиционно придающие огромное значение форме, не желали понять, что этому писателю важнее всего было содержание его книг, то главное, что он хотел сказать людям. В очень личной форме, хорошо написал известный литератор Раффаэле Ла Каприа, озаглавивший статью: «И кафоне обрел слово. Перечи­тывая «Фоитамару» Силоне через пятьдесят лет». Ла Каприа впервые прочел этот роман в 1945 году, и роман ему не понравился: все казалось элементарным, наивным, он предпочитал стилизованное изображение италь­янской деревни этим параболам, этим крестьянским представлениям о Христе. И не только ему — многим его двадцатилетним сверстникам роман не понравился, они не поняли всей выразительности, сознательной про­стоты языка, значительности содержания. То было из­дание, которое англичане распространяли среди италь­янских военнопленных. Теперь Ла Каприа перечитал ро­ман и пишет об абсолютной правдивости этой книги, сравнивая ее со знаменитым романом Верги «Семья Малаволья». Ла Каприа напоминает о том, в каких условиях Силоне писал «Фонтамару», как говорил, что «хочет умереть среди своих». И Ла Каприа пишет: «Тот, кто считает себя иа пороге смерти, не может ни лгать, ни притворяться» ²²

Через год после смерти Силоне в его родном селении Пешине была организована единственная в своем роде двухдневная встреча местных крестьян с приехавшими из разных стран исследователями творчества Силоне. Не было ни президиума, ни регламента, ни юбилейной сладости. Говорили и о хорошем и о дурном, и о заслу­гах Силоне и о его ошибках. И об утопии: можно ли надеяться на то, что утопия когда-нибудь превратится в реальность. А осенью 1981 года вышел роман, о котором Силоне говорил Порцио в женевской клинике незадолго до операции и до конца. Он говорил, что роман почти закончен. Писатель ошибался или хотел ошибиться: роман. не был закончен. Первоначально он должен был назы­ваться «Надежда монахини Северины», потом сделали просто «Северина». В какой-то мере это монтаж, но бу­дем справедливыми, никто и не скрывает, что монтаж. Вдова, Дарина Силоне, исполняя, как она утверждает, волю покойного, довела работу до конца. Что-то, может быть, сделано и удачно, но остается ощущение некото­рой двусмысленности. Не всегда удавалось расшифро­вать рукопись, и для того, чтобы не было зияющих про­белов, Дарина Силоне делала нечто вроде инкрустаций ,выбирая варианты из черновиков, иногда придумывая целые фразы. Все вполне корректно оговорено. Автор предисловия известный литературовед Джено Пампалони не только дал содержательный анализ романа, но назвал работу Дарины Силоне образцовой, И все-таки возникает но. .. Роман надо рассматривать скорее как завещание. Как повторение сказанного раньше и под­тверждение верности писателя своему кредо — верности до конца

­чившая высшее образование, преподает латынь в инсти­туте при монастыре. Она любимица настоятельницы. Это 50-е годы, очевидно, понтификат Пия XII. Подлинным своим духовным наставником Северина считает священника дона Габриэле, переживающего тяжелый кризис: позднее мы узнаем, что он утратил веру. Севе­рина случайно присутствует при том, как полицейские до смерти забивают одного молодого рабочего во время демонстрации. Ее должны вызвать как свидетельницу, и настоятельница внушает Северине, что на суде она не смеет говорить правду, так как это сможет поставить под удар институт. Но Северина говорит на суде точную и страшную правду, после чего покидает монастырь и едет домой, к отцу. Она продолжает глубоко верить в Христа, но с официальной религией покончено.

Северина хочет найти работу, ей обещают, потом от­казывают, потому что ее показания на суде были сенса­цией, о них писали все газеты. Случайно Северина зна­комится со студентами, устраивающими мирную демон­страцию в поддержку молодых безработных. Северина принимает участие в демонстрации, ее ранит полицей­ский, и — конец предопределен — девушка, в конце кон­цов, умирает в больнице.

«хотелось бы жить с бедняками, разделять их участь, помо­гать им, будить в них жажду справедливости». В романе есть прямое упоминание о папе Целестине, упомина­ние об Абруццах. Слова «кафони» нет, но оно как бы слышится. Книгу писал умирающий человек, не хотев­ший сдаваться. Но, может быть, роман не стоило печатать, он явно незакончен. Джено Пампалони в преди­словии пишет, что политически маленькая монахиня из Абруцц сильнее и идет дальше, чем шел Целестин V: тот отрекся, охваченный горестным изумлением перед коварством курии, а Северина сознательно, «почти хо­лодно» осуждает официальную церковь. Пампалони прав в оценке замысла. Он также не пытается затушевать естественную неудовлетворенность стилем, но пише'т, что сохранилась идея, напряженность моральных исканий. Это верно. Но важнее всего то, что в том вклю­чен факсимильный текст Силоне, его завещание, в кото­ром он запрещает религиозные церемонии после своей смерти и пишет, что остается христианином вне церкви. Таким он и вошел в историю итальянской литературы нашего века

Примечания

3. Ignazio Silone Uscita. . p. G5— 67.

6. Ignazio Silone. Fontamara. Milano, 1953, p. 23—24.

7. Ignazio Silone. Fontamara, р. 45—46

— 186,

’avventura cl’un povero cristiano. Milano, 1968, p. 11..

10. Luce d’ Eramo. L’opera di Ignazio Silone. Milano, 1971, p. 116.

12. Там же, p. 53.

— 162.

’ Eramo. L’opera.. . , p. 208

15. «Corriere della sera», 12 febbraio 1970.

16. Dante Alighieri. La divina commedia vol. Ill Paradiso. Firenze, 1957, p. 167.

18. Alfred Bertholet. Dizionario delle religioni. Roma, 1972, p. 190

’avventura.. . , р. 115— 116.

«La stampa», Torino, 27 aprile 1968.

«Givilta cattolica». Roma, I giugno 1968.

22.«Corriere della sera», 14 dicembre 1978.