Глава 1
ХЕДИНГТОН
Слава его озадачила. Ничего подобного Толкин не ожидал и не считал, что заслуживает этого. Ладно, пусть читатели восторгаются его книгами — но с чего бы поднимать такую шумиху вокруг него самого? А шумиха была, да еще какая! Ему приходилось разбирать уйму писем от поклонников, и хорошо бы, если бы только писем! Некоторые присылали подарки: картины, скульптуры, кубки, собственные фотографии в костюмах персонажей, магнитофонные записи, кушанья, напитки, табак и гобелены. Дом 76 по Сэндфилд–Роуд, где теперь жили Толкины, и так уже ломился от книг и бумаг — а теперь он начал ломиться еще и от подарков. Толкин проводил целые дни за написанием ответных писем с благодарностями. Когда «Аллен энд Анвин» предложило помочь с «фэн–почтой», он с радостью согласился. Но это было еще не все. Поклонникам стал известен его домашний адрес, а его телефон имелся в оксфордском справочнике. А потому к нему то и дело без предупреждения являлись незваные гости. Одни просили автографов, другие просили денег. Большинство из них держались вежливо, но попадались и психи, временами буйные. Посреди ночи мог зазвонить телефон — это какой–нибудь американец желал поговорить с самим Толкином, совершенно забыв о разнице во времени. А хуже всего, его принялись фотографировать сквозь окна. В упорядоченном мире, в вычищенном Шире такое было бы невозможно!
По мере того как Толкин старел, некоторые его черты проявлялись все резче. Торопливая речь, плохая дикция, манера изъясняться длинными фразами с обилием вводных предложений теперь особенно бросались в глаза. Давние склонности, такие, как нелюбовь к французской кухне, превратились в карикатуру на самих себя. То, что Толкин однажды сказал о предрассудках Льюиса, вполне распространялось и на него самого в старости: «У него их было несколько, и часть из них — совершенно неискоренимые; они основывались на неведении и при этом выдерживали натиск любого количества информации». Однако по числу предрассудков Льюису он далеко уступал, да и предрассудками их назвать трудно: слово «предрассудок» предполагает мнения, на которых основываются поступки, в то время как на самом деле наиболее странные идеи Толкина редко отражались на его поведении. Так что это были не столько предрассудки, сколько привычка (свойственная, впрочем, многим обитателям Оксфорда) выносить безапелляционные суждения о вещах, в которых он почти не разбирался.
«Работать становится трудно: начинаю стареть, жар затухает». Иногда это повергало его в отчаяние, и потому в последние годы Толкин был особенно подвержен приступам пессимизма, свойственным ему с юных лет; одного только факта выхода на пенсию и отрешения отдел было достаточно, чтобы пробудить эту сторону его натуры. Однако и противоположная сторона его личности, любовь к веселью и хорошей компании, брала свое, более того — усиливалась, уравновешивая растущую мрачность. Старость даже облагообразила его: угловатое, вытянутое, худое лицо смягчили складки морщин, под ярким жилетом, который Толкин теперь носил почти постоянно, наметилось брюшко — и многие друзья замечали, что ему явно идет быть пожилым. Его способность получать удовольствие от общения тоже, похоже, лишь росла с годами, а весело поблескивающие глаза, воодушевленная речь, внезапные взрывы смеха, дружелюбие и открытость делали его приятнейшим из собеседников, будь то за обеденным столом или в баре.
Во многих отношениях старость очень угнетала Толкина, и в то же время она выявила некоторые из лучших его черт. Его огорчало сознание того, что силы тают, в 1965 году он писал: «Работать становится трудно: начинаю стареть, жар затухает». Иногда это повергало его в отчаяние, и потому в последние годы Толкин был особенно подвержен приступам пессимизма, свойственным ему с юных лет; одного только факта выхода на пенсию и отрешения отдел было достаточно, чтобы пробудить эту сторону его натуры. Однако и противоположная сторона его личности, любовь к веселью и хорошей компании, брала свое, более того — усиливалась, уравновешивая растущую мрачность. Старость даже облагообразила его: угловатое, вытянутое, худое лицо смягчили складки морщин, под ярким жилетом, который Толкин теперь носил почти постоянно, наметилось брюшко — и многие друзья замечали, что ему явно идет быть пожилым. Его способность получать удовольствие от общения тоже, похоже, лишь росла с годами, а весело поблескивающие глаза, воодушевленная речь, внезапные взрывы смеха, дружелюбие и открытость делали его приятнейшим из собеседников, будь то за обеденным столом или в баре.
«Он умел дружить, — писал Льюис в некрологе Толкина, — и лучше всего себя чувствовал в узком кругу близких друзей, где царила атмосфера одновременно богемная, творческая и христианская». Однако, когда Толкин летом 1959 года ушел на пенсию с поста профессора Мертон–Колледжа, он будто бы нарочно отрезал себя от этого дружеского круга, от общества тех, кого он любил больше всего на свете (не считая своей семьи), и в результате ощущал себя довольно несчастным. В последние годы Толкин еще изредка встречался с Льюисом, — заходил иногда в «Птичку с младенцем» и в Килнс, дом Льюиса на другом конце Хедингтона. И они с Льюисом вполне могли бы по–прежнему оставаться друзьями, пусть и не столь близкими, как когда–то, не будь Толкин так озадачен и даже разгневан женитьбой Льюиса на Джой Дэвидмен. Брак этот длился с 1957–го по 1960 год, когда Джой скончалась. Возмущение Толкина, вероятно, отчасти объясняется тем, что Джой была разведена, отчасти же — обидой на Льюиса, который требовал, чтобы все его друзья относились к его жене с почтением, в то время как в тридцатые годы Льюис, тогда убежденный холостяк, предпочитал попросту игнорировать тот факт, что у его друзей дома имеются жены. Но дело было не только в этом. Толкин как будто ощущал, что старый друг предал его своей женитьбой, и сердился на то, что в их с Льюисом дружбу вторглась женщина, так же как когда–то Эдит сердилась на Льюиса, вторгшегося в их семейную жизнь. Кстати, как это ни смешно, Эдит с Джой Дэвидмен очень подружились.
Тот факт, что в середине пятидесятых Толкин перестал регулярно общаться с Льюисом, как бы поставил точку в «клубной» главе его жизни, главе, начавшейся с ЧКБО и нашедшей свое высшее выражение в «Инклингах». Отныне и впредь Толкин сделался отшельником, и практически вся его жизнь проходила дома. В первую очередь это обуславливалось необходимостью: он был очень озабочен здоровьем и благополучием Эдит, а поскольку ходить ей с каждым годом становилось все труднее и к тому же она постоянно страдала от проблем с пищеварением, Толкин считал своей обязанностью проводить как можно больше времени при ней. Но до некоторой степени этот уход из общества, где Толкин жил, работал и общался в течение сорока лет, был добровольным и преднамеренным. Ведь сам Оксфорд менялся, и поколение Толкина уступало место новой породе людей, более целеустремленных, менее общительных и явно менее религиозных.
В своей прощальной речи, прочитанной в битком набитом зале Мертон–Колледжа в конце своего последнего летнего триместра, Толкин коснулся некоторых перемен, происходящих в Оксфорде. Он высказал несколько язвительных замечаний в адрес усилившегося упора на работу в аспирантуре: он полагал, что это не что иное, как «вырождение подлинного любопытства и энтузиазма в «плановую экономику», при которой то или иное количество времени, уделенное исследованиям, впихивается в более или менее стандартную шкурку и выдается в виде колбасок, чья форма и размер регламентируются нашей собственной поваренной книжицей». Однако закончил он не обсуждением научных дел, а цитатой из своей эльфийской прощальной песни «Намарие». Отдав четыре десятилетия университету, он надеялся наконец–то посвятить все свое время легендам, и в первую очередь — завершению «Сильмариллиона». «Аллен энд Анвин» теперь жаждали опубликовать эту книгу и ждали ее уже в течение нескольких лет.
–Роуд оказалась не самым лучшим местом для спокойного отдыха на пенсии. Толкин прожил здесь уже шесть лет и предвидел возможные неудобства; но вряд ли он был готов к ощущению изоляции, которое возникло теперь, когда отпала необходимость каждый день отправляться в колледж. Дом на Сэндфилд–Роуд находился в двух милях от центра Оксфорда, и до ближайшей автобусной остановки было довольно далеко, дальше, чем могла без труда пройти Эдит. Следовательно, для того чтобы съездить в Оксфорд или в хедингтонские магазины, каждый раз приходилось нанимать такси. Да и друзья заглядывали в гости не так часто, как тогда, когда Толкины жили в центре города. Что касается родных, их часто навещали Кристофер со своей женой Фейт; Фейт, скульптор, сделала бюст своего свекра, факультет английского языка и литературы подарил скульптуру Толкину в день ухода на пенсию; позднее Толкин за свой счет отлил его в бронзе, и этот бронзовый бюст установили в факультетской библиотеке. Однако у Кристофера, который теперь стал преподавателем, а позднее был избран членом Нью–Колледжа, свободное время выдавалось нечасто. Джон теперь возглавлял приход в Стаффордшире, а Майкл учительствовал в Мидленде и только изредка заезжал в гости со своей семьей, сыном и двумя дочерьми. Присцилла вернулась в Оксфорд и работала инспектором, наблюдающим за поведением условно осужденных преступников. Она часто бывала у родителей; однако жила Присцилла на другом конце города, и у нее были свои заботы.
Связи Толкина с академической средой теперь ограничивались редкими визитами Алистэра Кемпбелла, специалиста по древнеанглийскому, который сменил Чарльза Ренна на посту профессора, да ланчами с Норманом Дэвисом, бывшим учеником Толкина, новым профессором английского языка и литературы Мертон–Колледжа. Дэвис с женой скоро поняли, что эти встречи очень важны для Толкинов, поскольку вносят приятное разнообразие в уединенную и рутинную домашнюю жизнь на Сэндфилд–Роуд. А потому примерно раз в неделю Дэвисы заезжали за Толкинами и отправлялись в какую–нибудь сельскую гостиницу, которую Толкины предпочитали на тот момент — а они нигде не задерживались надолго: либо потому, что там, по их мнению, недостаточно хорошо готовили, либо потому, что слишком дорого брали, либо же потому, что туда надо было ехать по новой дороге, которая испортила пейзаж. В гостинице заказывали по рюмочке чего–нибудь крепкого — Эдит обнаружила, что порция бренди идет на пользу ее пищеварению, — а потом хороший ланч и побольше вина. За ланчем Лина Дэвис занимала разговором Эдит, которую очень любила, предоставляя мужчинам возможность побеседовать между собой. Но, кроме этих ланчей да еще визитов детей, у Толкина было довольно мало возможностей для общения.
В 1963 году Эксетер–Колледж избрал Толкина своим почетным членом, а вслед за этим Мертон–Колледж присвоил ему звание заслуженного члена [Emeritus Fellowship — звание, присваиваемое заслуженному университетскому профессору по выходе на пенсию]. Но хотя Толкину были всегда рады в обоих колледжах и часто присылали приглашения, на обедах в колледже он присутствовал редко, а если и присутствовал, то ел мало, поскольку относился к тамошней кухне с подозрением. Кроме того, он позволял себе обедать вне дома только в том случае, если Присцилла или кто–нибудь из подруг Эдит соглашались составить ей компанию на вечер. Забота о жене для него всегда стояла на первом месте.
После выхода на пенсию ему не пришлось сидеть сложа руки: дома оказалось дел по горло. Сперва Толкину нужно было забрать все свои книги из кабинета в колледже и найти им место дома. Комната в мансарде была уже и так набита битком, и потому Толкин решил превратить гараж (который стоял пустым, поскольку машины у Толкинов не было) в библиотеку и кабинет. Перетаскивание книг заняло не один месяц и не пошло на пользу его прострелу. Однако наконец порядок восстановился. Можно было наконец приступить к главному: редактированию и завершению «Сильмариллиона».
Верный своим привычкам, Толкин, разумеется, решил, что всю книгу надлежит переделать заново, и начал этот колоссальный труд. Ему помогала Элизабет Ламзден, секретарь, нанятая на неполный день, которая, как и две ее преемницы, Наоми Коллир и Филлис Дженкинсон, стала добрым другом Толкина и Эдит. Но стоило ему взяться за работу, как его прервали: пришли наконец гранки его издания «Ancrene Wisse», задержавшиеся из–за забастовки печатников. Толкин нехотя оставил мифологию и взялся за трудоемкую вычитку двухсот двадцати двух страниц среднеанглийского текста с подробными постраничными примечаниями. Управившись с «Ancrene Wisse», Толкин вернулся было к тому, что называл «настоящим делом», но решил, что, перед тем как браться за «Сильмариллион», следует сперва закончить редактуру своих переводов «Сэра Гавейна» и «Перла» и написать введение к ним, которого требовало издательство. Однако и этого он завершить не успел: надо было выполнить еще одну работу для «Аллен энд Анвин», отредактировать свою лекцию «О волшебных сказках», которую они хотели издать вместе с «Листом работы Ниггля». Так что Толкина все время что–то отвлекало, нити его работы рвались, это замедляло продвижение и все больше приводило его в отчаяние.
относился очень серьезно, особенно если ему писал ребенок или пожилой человек. Иногда он составлял по два, по три черновика ответа — и все равно оставался недоволен тем, что вышло, или же никак не мог решиться, что ответить, и так ничего и не отвечал. А то еще, бывало, терял готовое письмо и переворачивал вверх дном весь гараж или всю свою комнату, пока не находил. В ходе поисков временами обнаруживались другие потерянные вещи, письмо, оставшееся без ответа, или неоконченная история, и тогда Толкин бросал то, за что взялся сначала, и садился перечитывать (или переписывать) то, что обнаружил. В таких занятиях прошло немало дней.
–нибудь места или персонажа из его книг. Толкин считал вполне уместным, что люди спрашивают его разрешения, и весьма рассердился, узнав, что некое судно на подводных крыльях без его ведома назвали «Тенегрив» в честь коня, на котором ездил Гэндальф. Те же, кто обращался к нему, бывали порой вознаграждены самым неожиданным образом: так, заводчику коров джерсейской породы, спросившему, можно ли использовать в племенной книге кличку Ривенделл, Толкин сообщил, что по–эльфийски «бык» будет «mundo», и присоветовал несколько имен для быков, происходящих от этого корня. Кстати, отправив это письмо, Толкин засел выяснять, как получилось, что слово «mundo» означает именно «бык», — прежде он об этом не задумывался. Подобные дела затягивали его все больше и больше, так что работе над «Сильмариллионом» он уделял довольно мало времени.
Тем не менее работа понемногу шла, и не исключено, что Толкин и смог бы на этот раз подготовить книгу к публикации, если бы ему удалось заставить себя работать систематически, по расписанию. Однако немало времени он тратил, просто раскладывая пасьянс, — зачастую засиживаясь за игрой допоздна. Это была многолетняя привычка, и Толкин придумал немало собственных игр, которыми щедро делился с другими любителями пасьянса. Конечно, он не просто сидел за картами, но и о многом размышлял при этом; однако же потом его всегда терзали угрызения совести за часы, потраченные впустую. Иногда же он проводил большую часть дня рисуя замысловатые узоры на старых газетах и одновременно разгадывая кроссворд. Естественно, эти узоры вплетались в его истории и становились эльфийскими гербами, нуменорскими коврами или изображениями экзотических растений с названиями на квенье или на синдарине. Поначалу они ему ужасно нравились. Но потом он спохватывался, ему становилось стыдно, что он убивает время на ерунду, и он пытался заняться делом; но тут звонил телефон, или Эдит просила сходить в магазин, или звала попить чаю с гостем, и на этом работа на тот день заканчивалась.
Так что отчасти он сам был виноват в том, что ничего не делалось. И это само по себе угнетало Толкина, и из–за этого работа шла еще хуже. К тому же его нередко приводило в уныние то, какой ограниченной и монотонной жизнью он живет. «Дни кажутся такими серыми, — писал он, — я просто не могу ни на чем сосредоточиться. До того скучно жить в этом заточении!»
Ему особенно не хватало мужского общества. Старый друг и врач Толкина, Р. Э. Хавард из «Инклингов», жил неподалеку от них и, будучи католиком, нередко сидел рядом с Толкином на воскресной мессе. Разговоры с Хавард ом по дороге из церкви домой были важным событием для Толкина, однако же они зачастую нагоняли на него тоску по былому.
«До сих пор я испытывал нормальные ощущения человека моего возраста: как старое дерево, одно за другим теряющее свои листья. Однако сейчас мне кажется, что мне подрубили самый корень».
Толкин отказался написать некролог Льюиса и отклонил предложение участвовать в издании сборника памяти Льюиса. Однако он провел немало часов размышляя над последней книгой Льюиса «Письма к Малькольму, большей частью о молитве».
Ему особенно не хватало мужского общества. Старый друг и врач Толкина, Р. Э. Хавард из «Инклингов», жил неподалеку от них и, будучи католиком, нередко сидел рядом с Толкином на воскресной мессе. Разговоры с Хавард ом по дороге из церкви домой были важным событием для Толкина, однако же они зачастую нагоняли на него тоску по былому.
22 ноября 1963 года в возрасте шестидесяти четырех лет скончался К. С. Льюис. Несколько дней спустя Толкин написал своей дочери Присцилле: «До сих пор я испытывал нормальные ощущения человека моего возраста: как старое дерево, одно за другим теряющее свои листья. Однако сейчас мне кажется, что мне подрубили самый корень».
«Письма к Малькольму, большей частью о молитве».
«новоанглийским алфавитом», улучшенным вариантом «дурацкого алфавита, предложенного людьми, стремящимися заполучить деньги этого чудака Шоу». В системе использовалось несколько обычных латинских букв, но с другими фонетическими значениями, несколько знаков международной транскрипции и несколько символов из его собственного Феанорова алфавита. Толкин пользовался им в своем дневнике, когда хотел записать что–то очень личное. Как и во всех его дневниках, в этом куда больше говорится о горестях, чем о радостях, а потому нельзя сказать, что он дает объективную картину жизни Толкина на Сэндфидд–Роуд. Однако он многое говорит о том, в какие ужасающие бездны уныния погружался порой Толкин, пусть даже ненадолго. «Жизнь — мрачная и беспросветная, — писал он в один из таких моментов. — Ничего не могу сделать, болтаюсь между застоем и скукой (запертый в четырех стенах), между тревогой и рассеянностью. Что же я буду делать дальше? Обоснуюсь в какой–нибудь гостинице, доме престарелых или клубе, без книг, без связей, без собеседников? Господи, помоги мне!»
Однако, как то бывало довольно часто, Толкин сумел обратить свою депрессию на пользу. Подобно тому, как в свое время его отчаяние из–за невозможности завершить «Властелина Колец» породило «Лист работы Ниггля», так и теперь страх перед будущим и печаль из–за надвигающейся старости подсказали ему написать «Кузнеца из Большого Вуттона».
Эта сказка возникла странным образом. Американский издатель попросил Толкина дать предисловие к новому изданию сказки Джорджа Макдональда «Золотой ключ». Толкин в таких случаях обычно отказывался, но на этот раз, без всякой видимой причины, согласился. Он приступил к работе в конце января 1965 года. В тот период Толкин пребывал в особенно мрачном настроении. Он обнаружил, что книга Макдоналъда нравится ему меньше, чем раньше. «Дурно написанная, бессвязная и вообще плохая, несмотря на то что в ней есть несколько запоминающихся моментов», — отозвался он о ней. Надо заметить, что Толкин вовсе не разделял страстной любви К. С. Льюиса к Джорджу Макдональду. Ему нравились книги про Керди, но большая часть творчества Макдональда была для него отравлена аллегорией и моралью, которой пропитаны эти книги. Однако, невзирая на всю свою нелюбовь к этой сказке, он (опять–таки вопреки своему обыкновению) усердно взялся за дело, как будто желал доказать себе, что он еще способен работать и все–таки может закончить хоть что–нибудь. Он принялся объяснять юным читателям, для которых предназначалось издание, смысл слова «волшебство». И начал так:
«Волшебство обладает немалой силой. Даже плохому автору не дано его избежать. Видимо, он создает свою сказку из обрывков других сказок, более древних, или из того, что сам помнит лишь смутно, и эти полузабытые вещи могут оказаться слишком могущественны, чтобы он сумел их испортить или лишить очарования. И возможно, кто–нибудь впервые встретится с ними в его глупой сказке, и увидит в них отблеск Волшебной страны, и захочет отыскать что–то лучшее.
Чтобы это стало понятнее, можно рассказать такую небольшую историю. Жил–был повар, который задумал испечь пирог для детского праздника. Он считал, что для такого пирога главное — быть очень сладким…»
В первом варианте она называлась «Большой пирог», но в конце концов Толкин выбрал заглавие «Кузнец из Большого Вуттона». Кстати, то предисловие к сказке Макдональда так и не было закончено.
«Кузнец» оказался необычен в двух отношениях. Во–первых, он с самого начала печатался на машинке — чего Толкин обычно не делал, — а во–вторых, он был явно и даже, пожалуй, намеренно автобиографичен. Толкин назвал эту сказку «стариковской историей, наполненной горестным предчувствием близкой разлуки», а в другом месте он говорит, что она «полна глубоких чувств, отчасти связанных с одиночеством «ухода в отставку» и приближающейся старости». Подобно Кузнецу, деревенскому мальчику, который проглотил волшебную звездочку и получил таким образом пропуск в Волшебную страну, Толкин, в своем воображении, долго блуждал по таинственным землям; теперь он ощущал приближение конца и знал, что вскоре и ему тоже придется отказаться от своей звезды, своего воображения. И в самом деле — то была последняя сказка, которую он написал.
«Кузнец» был окончен, Толкин показал его Рейнеру Анвину. Рейнеру «Кузнец» очень понравился, но он счел, что необходимо присоединить к нему другие сказки, чтобы книга имела достаточно внушительный объем. Однако же в конце концов «Аллен энд Анвин» решили опубликовать сказку отдельно, и она вышла в течение 1967 года в Британии и в Америке, с иллюстрациями Паулины Бэйнс. «Кузнец из Большого Вуттона» был в целом принят критиками достаточно доброжелательно, хотя ни один из них не заметил автобиографичности сказки и не обратил внимания на то, что она содержит нехарактерную для автора аллегоричность. Толкин писал на эту тему: «Волшебная страна — это не аллегория, она воспринимается как нечто реально существующее за пределами воображения. Там, где речь идет о людях, действительно присутствует элемент аллегории, и мне это кажется очевидным, хотя никто из читателей и критиков на это внимания пока не обратил. Никакой «религии» в сказке, как обычно, нет; но Мастер–Повар, Большой Зал и т. д. представляются мне достаточно прозрачной (отчасти сатирической) аллегорией на сельского пастора и деревенскую церковь, чьи функции мало–помалу утрачиваются и забываются, теряя всякую связь с «искусствами» и сводясь к тривиальному поглощению пищи, так что последние следы чего–то «иного» сохраняются только в детях».
В течение этого периода Толкин подготовил к публикации еще две книги. В 1964 году была издана переработанная им лекция «О волшебных сказках» вместе с «Листом работы Ниггля» под общим заглавием «Дерево и лист»; а когда в 1961 году тетя Толкина Джейн Нив, которой тогда исполнилось восемьдесят девять лет, написала ему письмо с просьбой «напечатать книжечку про Тома Бомбадила, только небольшую, из тех, какие мы, старички, можем позволить себе дарить на Рождество», Толкин послушался и выпустил «Приключения Тома Бомбадила». Стихи, отобранные Толкином для этой книги, датируются в основном двадцатыми — тридцатыми годами, за исключением «Бомбадил катается на лодке», созданного специально для этой книги, и «Кота», написанного в 1956 году, чтобы позабавить внучку Джоан–Энн. Эта книга, тоже с иллюстрациями Паулины Бэйнс, вышла как раз вовремя, чтобы порадовать Джейн Нив, которая умерла несколько месяцев спустя.
Несмотря на то что жизнь на пенсии временами казалась Толкину «серой и мрачной», были в ней и приятные стороны. У него впервые в жизни появилось достаточно денег. Еще в 1962 году, до начала американского «бума», Толкин писал о своих доходах: «Ситуация совершенно невероятная, и, надеюсь, я достаточно благодарен за это господу. Еще не так давно я прикидывал, сможем ли мы позволить себе продолжать жить здесь на мою жалкую пенсию. А теперь, если не стрясется какой–нибудь вселенской катастрофы, я вряд ли когда–нибудь еще при своей жизни буду испытывать финансовые трудности».
«На «Конкорд» — ни пенни!» Ближе к концу жизни он оформил дарственную запись, согласно которой большая часть его имущества переходила к его четверым детям.
Толкин помогал членам своей семьи. Одному из детей он купил дом, другому — машину, одному из внуков подарил виолончель и оплачивал обучение в школе одной из внучек. Однако отказаться от привычки считать каждый пенни, приобретенной за годы больших расходов и скромных заработков, было не так–то просто; и в его дневнике, помимо ежедневных записей о том, какая стоит погода, неизменно записывались также все траты, даже самые мелкие: «Авиаписьмо — 1 ш. 3 п., лезвия «Жиллетт» — 2 ш. И п., почтовые расходы — 7,5 п., «Стерадент» — 6 ш. 2 п.». Он никогда не сорил деньгами. Они с Эдит не держали никаких электроприборов, потому что не привыкли к ним и не понимали, зачем это надо. В доме не было не только телевизора, но даже стиральной или посудомоечной машины.
Однако сам факт, что теперь у него куча денег, доставлял Толкину большое удовольствие. И он позволял себе отдельные роскошества в своем вкусе: хороший обед с вином в ресторане после похода по магазинам, черный вельветовый пиджак и новый жилет, сшитый на заказ у Холла, местного портного, обновки для Эдит.
Они с Эдит по–прежнему оставались очень разными людьми, с очень разными интересами, и даже теперь, через пятьдесят лет супружеской жизни, отношения между ними были далеко не идеальными. Случались минуты взаимного раздражения, как бывало на протяжении всей жизни. Но и великая любовь и сильная привязанность никуда не делись, а возможно, даже возросли теперь, когда семейных забот поубавилось. Теперь у них находилось время просто посидеть и поговорить; и они много разговаривали, особенно летними вечерами после ужина, устроившись на скамеечке на парадном крыльце или в саду среди роз. Он курил трубочку, она — сигарету (Эдит пристрастилась к курению уже в старости). Разумеется, беседовали они по большей части о семейных делах, которые неизменно интересовали обоих. Сама идея семьи, того, чего они оба практически не знали в детстве, неизменно значила для них очень много, и теперь они с радостью вживались в роль дедушки с бабушкой и старались почаще навещать внуков. Золотая свадьба, отмеченная в 1966 году с большой помпой, доставила им огромное удовольствие. Среди событий, которые стоит упомянуть, был исполненный на вечеринке в Мертон–Колледже цикл песен Дональда Суонна на стихи Толкина «Бежит дорога…». За роялем сидел сам композитор, а пел Уильям Элвин. «Это имя — добрый знак!» — заметил Толкин.
Домашнее хозяйство на Сэндфилд–Роуд было устроено далеко не идеально, и с годами, по мере того как здоровье Эдит ухудшалось, проблемы росли. Несмотря на то что Эдит все больше хромала из–за своего артрита, она сама управлялась на кухне, выполняла почти всю работу по дому и даже занималась садом. Но ей было уже под восемьдесят, и чем дальше, тем больше делалось ясно, что долго так продолжаться не может. Правда, почти каждый день на несколько часов приходила домработница, но дом был немаленький, так что забот с ним хватало, и в то же время он был недостаточно велик, чтобы поселить в нем экономку, даже если предположить, что удастся найти подходящего человека. Сам Толкин старался как мог, чтобы помочь жене. Он неплохо умел работать руками и потому сам чинил сломавшуюся мебель или менял пробки. Однако ему с годами тоже становилось все труднее двигаться, и к началу 1968 года, когда ему исполнилось семьдесят шесть, а Эдит семьдесят девять, они решили перебраться в более подходящий дом. В этом был дополнительный плюс: предполагалось, что переезд поможет им скрыться и избавиться от навязчивых посетителей, потока писем, подарков и телефонных звонков — выносить все это дальше возможным не представлялось. Что же касается того, куда переезжать, они с Эдит обдумывали несколько вариантов в окрестностях Оксфорда. Но в конце концов остановились на Борнмуте.