ЖИВОЙ, КАК НИКТО ИЗ НАС
Мы всегда опасались, что семидесятипятилетие Карела Чапека будет отмечаться спустя много лет после его ухода в небытие. Основанием для таких опасений служила не только его физическая хрупкость. Просто никто из нас не мог себе представить, что этот вечный ученик с выражением детской изумленности на лице и искрометным духом когда-нибудь станет стариком. Трудно было поверить, что его розовые щеки утратят краску, глаза — блеск, что этот всегда улыбающийся человек, этот фейерверк шуток, замыслов и идей утихомирится, погрузнеет или выцветет от времени. Хотя с каждым часом он становился все мудрее, это не имело ничего общего со степенностью, а десяток серебряных нитей в черных как смоль волосах появился у него уже годам к тридцати.
Преисполненный таинственной силы предвидения, Чапек, по всей вероятности, в душе боролся с теми же опасениями, что и мы, и потому заглушал их жадным интересом к любой, даже самой незначительной жизненной подробности, к судьбам окружающих, заглушал прославлением каждой из тех минут, которыми другие распоряжаются так беспечно и небрежно, ибо не дают себе отчета в том, как мало их человеку отпущено. Живой, как никто из нас, он мучился тысячами ран мира и человечества, но был благодарен за каждый миг познания и бытия. Благодарен за то, что видит золотые монетки солнечных бликов на старом ковре, птиц за окном, гладкую форму фаянсового кувшинчика, из которого наливает себе кофе, и причудливые скопления облаков, за то, что ощущает аромат утра, может наблюдать результаты человеческого труда и шаги прогресса. Все, что когда-либо и где-либо было придумано или успешно осуществлено, он воспринимал как факт, свидетельствующий об уровне современной цивилизации; все, что было несовершенным или бесчеловечным, отягчало и его совесть. [...]
Он умел подмечать красоту и в неказистом, восхищался формой камней, предметов и растений, нежной тканью листьев и цветов, движениями животных, своеобразием и лицами людей. Поэтому он оставил многие сотни фотографических снимков, какие не часто удаются любителю. Это фотографии ключей, сосудов, грубых ботинок и рабочего инструмента, нежной красоты травы, тугих пальмовых листьев, запыленных сорняков, на-ежившейся хвои и вихрастых хлебных колосьев, робких почек кустарника и увядших цветов гортензии. Тут увидишь и лошадей, и корову в ярме, и стадо гусей, извивающихся гусениц, улиток, сказочные мухоморы и боровики.
Он не был фотографом, стремящимся сохранить на память те или иные моменты жизни. Я сама долго не могла упросить его сделать хоть один мой снимок. «Тебя я уже знаю», —отшучивался он, давая понять, что это пристрастие прежде всего, а может быть и исключитель-н о , —выражение присущей ему потребности открывать свет, тени и формы жизни. Можно только пожалеть, что он не фотографировал своих гостей. В его доме бывало столько интересных и выдающихся людей, а он ни разу не направил на них объектив аппарата. Зато ездил в Словакию и привозил фотографии ссохшихся старух и стариков, детей, покосившихся халуп.
Чапек не выносил жары, лжи, нищеты, насилия и смерти. Со смертью он полемизировал в «Средстве Мак-ропулоса», стремился избегать соприкосновений с нею как человек и, быть может, потому столь пристально вглядывался в ее пустые глазницы как писатель. Он отдал ей Бродягу в пьесе «Из жизни насекомых», заставляя его упасть со словами человеческого протеста: «Отстань! Не души! Отпусти! Я хочу жить, только жить! Ведь это так немного». Чапек отдал ей и таинственного героя «Метеора», и простодушного Гордубала, и Начальника железнодорожной станции из «Обыкновенной жизни». С его уходом автор примирился словами: «Видно, самое это обыкновенное дело — умереть, раз сумел с этим справиться даже человек такой правильной жизни». Чапек признается в письме, как страдает, когда его Прокоп в «Кракатите» находится при смерти, пишет, что у него у самого жар и что он должен вызволить своего героя из беды.
Точно так же он отгоняет свой толстовский страх перед смертью и в «Матери», где, провидя собственную кончину, смотрит куда-то за пределы бытия. Поэтому Чапек продлевает существование и жизненную значимость мертвых на этом свете. [...]
Дома он любил говорить о своих планах, словно мог ими подпереть будущее, как-то на него воздействовать. «Самые лучшие книги я напишу между пятьюдесятью и шестьюдесятью». Ради этой веры он даже поддался eye-1 верью. Однажды в Виноградском театре драматург Ян Бартош нагадал ему по ладони, что он будет жить до семидесяти семи лет. Карел Чапек, тогдашний заведующий репертуарной частью театра, просиял и больше верил в это пророчество, чем в пьесы самого Бартоша. С тех пор он, как его Разбойник, охотно показывал свою линию жизни всем самодеятельным прорицателям и гадалкам и сразу же старался повлиять на их приговор, ссылаясь на счастливое предсказание Бартоша: «Как-никак семьдесят семь лет на дороге не валяются, голубчики мои!»
Загородный дом в Стржи Чапек благоустраивал, собираясь сделать из него прибежище для своей старости. «Здесь мы когда-нибудь укроемся от мира и будем писать, — обещал он. — Нигде не увидишь столько осенней паутины на чертополохе и елях, как здесь. А бессмертники? Что о них знает Прага?» Сам Чапек знал точно, на каком ясене ухает лесная сова и в котором часу вечера он услышит скрипучий крик коростеля, и обещал этим птицам, что когда-нибудь переселится к ним навсегда.
год. С уверенностью, присущей его возрасту, Чапек постоянно планировал в будущем времени: «Поеду, напишу, сделаю». Словно бы перед ним простиралась необозримая равнина времени.
— до размеров побасенки, чтобы поскорее произнести все, что ему еще надо было высказать. Уже в самые злые времена он признается Карелу Полачеку, что боится умирания, ибо никогда этого не делал и не знает, как с этим справится. «Не бойтесь, Чапек, вы всюду попадете в самую точку», —утешает его с улыбкой грустный мудрец Полачек, поскольку оба знают: смерть, которая близится к границам Чехословакии, — это и их смерть. [...]
Примечания.
ЖИВОЙ, КАК НИКТО ИЗ НАС
Olga Scheinpflugová. Živý jako nikdo z nás. — «Literárni noviny», 1965, № 2, s. 4.