Приглашаем посетить сайт

Карел Чапек в воспоминаниях современников
Вначале были братья Чапек

ВНАЧАЛЕ БЫЛИ БРАТЬЯ ЧАПЕК

О ком из них двоих ни вспоминают теперь уже постаревшие современники, о Кареле или о Йозефе, поначалу в памяти всегда возникают оба — братья Чапек. Где-то около 1910 года они вступили в литературу как одно лицо и точно так же, как одно лицо in personis1 вступили в общество художников и писателей, собиравшихся в кафе «Унион» на углу Перштина, а тем самым и в культурную жизнь Праги.

В. -В. Штех привел их тогда в небольшое помещение кафе, где, сменяясь, подобно караулу на страже развития чешского искусства, с обеда до вечера сиживали такие представители нарождавшегося поколения, как Бруннер, Басе, Филла, Шпала, Бенда, Кисела, Ольбрахт, Кубишта, Кубин, Кропачек, Гутфройнд, Штех, Киш, Гочар, Янак, Майерова, Малиржова, Гофман, Кратохвил, Кра-марж, Вирт, Матейчек, Боучек, Тон, братья Кршичка, Небеский, Штурса. Но и столь богатый перечень еще не означает, что здесь упомянуты все гости прославленного кельнера сего прославленного кафе — пана Патеры.

велись дебаты об архитектуре, о политике, о художественных конкурсах, о театре, о современной живописи, о старой Праге, о критике и об истории искусства. Здесь обсуждали, оценивали, отвергали, реформировали, размышляли и философствовали. Здесь рождались проекты и основывались новые направления, программы, теории, кабаре, театры, книжные серии, листовки, журналы, художественные мастерские. Одновременно это была и большая дружеская компания мастеров всех видов искусства, очевидно, уже последняя в своем роде, компания где много шутили, сплетничали, спорили, пародировали друг друга, одалживали деньги, затевали прогулки по ночной Праге и воскресные выезды за город.

Каждый член этого общества был, по его собственному мнению, индивидуальностью, и почти каждый впоследствии всем своим творчеством сумел на деле доказать обоснованность таких притязаний. На это человеческое качество или хотя бы на его зародыш у компании было чутье, и тот, кто желал оставаться ее равноправным членом, должен был уже с самого начала как-то проявить свою неповторимость.

Братья Чапек сразу возбудили всеобщее внимание своим двойничеством, однако их истинной визитной карточкой было авторство сенсационно-остроумных, переливающихся всеми цветами радуги гротескных миниатюр, которые появились на страницах «Стопы» Горкего. Ранее подпись «Братья Чапек» воспринималась читателями как преднамеренно вводящий их в заблуждение псевдоним какого-нибудь остроумца из великой европейской столицы, по ошибке забредшего в закоулки пражской литературы. И вот они стояли перед нами — собственной сдвоенной персоной. Удивление было тем больше, что их вид полностью контрастировал с позой великосветского денди, характерной для их юморесок. В кафе «Унион» братья появились в одинаково сшитых, студенчески непритязательных костюмах цвета молочного шоколада, в одинаковых котелках и галстуках, оба отличались здоровым румянцем, темные волосы у обоих были аккуратно зачесаны и приглажены; так что они были воплощением свежести и здоровья, а главное — простоты и, быть может, даже провинциальности.

В кафе «Унион» братья с первого же дня подчеркивали, что составляют неделимую двоицу. На пороге появлялись вместе, садились рядом, дружно заказывали по чашечке черного кофе с рогаликом. Казалось, и на улице их нельзя было встретить порознь, и потому Крато-хвил, или Бруннер, или Кисела придумали для них герб с изображением близнецов, как на заводском клейме изделий из золингенской стали. Штех не раз высказывал подозрение, будто они ходят вместе ради позы или рекламы, но больше похоже на правду, что просто им все время хотелось обмениваться мнениями о мире и людях и обсуждать свои статьи и рассказы.

По вечерам наша компания из кафе «Унион» часто отправлялась на ночные прогулки, которые начинались с пирожного и рюмки вина в ближайшем погребке «У Петршиков» на Перштине, а кончались, к примеру, в «Монмартре» знаменитого Вальтнера. Чапеки с педантичной пунктуальностью приходили в наше кафе около трех и уходили в пять. И потому никогда не участвовали в исторической игре в «кауфцвик» с Гашеком, что велась в погребке «У Петршиков», хотя там за соседним столиком сиживали корифеи из «Модерни ревю», которыми Карел чрезвычайно интересовался. Не знали они и «Монмартра» с Властой и Революцией, с Гамлетом — паном Ираком и Кишем; Прага после десяти вечера для них вообще не существовала. Поэтому их подозревали в лицемерии, притворном аскетизме и скупости. Они оправдывались, что, мол, раза два в месяц позволяют себе изрядный кутеж в ресторане какого-нибудь шикарного пражского отеля, тратя за вечер чуть ли не десять крон. Разумеется, с вином, потому что проесть тогда в Праге за один присест такую сумму было просто невозможно. Их оправданиям не слишком-то верили, тем не менее «Сад Краконоша» свидетельствовал о том, что они читали прейскуранты вин и видели миллионеров, игроков, кутил и прочих креатур большого ночного света, хотя бы сидя за соседними с ними столиками. Такие кутежи были братьям вполне по средствам, ибо жили они на собственный капитал, дарованный им отцом и отданный под проценты, что приносило шестьдесят крон в месяц каждому, то есть сумму по тогдашним временам, да еще для людей искусства прямо головокружительную.

называли их «минутками» — так недолго длилось куренье. По тому же принципу позднее Карел привык разламывать пополам или разрезать и египетские сигареты, чем положил начало курению «половинок». Своими «минутками» Чапеки охотно делились, и потому пепельницы на наших столах всегда были полны жеваных папиросных окурков.

Очевидно, их аскетизм был не так уж строг, ведь по воскресеньям они нередко отправлялись с нами в Год-ковички или в Затиши, где в загородных трактирах бывали танцы. Кто-то уверил девушек, которые танцевали с нами, будто Йозеф — чертежник у какого-то архитектора, а Карел — приказчик из магазина тканей Амшель-берга. И, разумеется, на обратном пути пароходом оба, как и все остальные, платили за своих партнерш. Во время премьер в Национальном театре они обычно стояли на первой галерее, как в свое время стояли там Шра-мек, или Маген, или я, пока все мы не дождались собственных премьер, после чего сидели уже на плюше партера или балкона. Их можно было встретить и на набережной, которая для Карела оставалась излюбленным местом прогулок, пока он не переселился на Винограды, а во время первой мировой войны он встречался здесь с писателями, подготавливавшими свой манифест.

Братья жили тогда у родителей на Ржичной улице Малой Страны, у них был большой книжный шкаф, набитый всякой устаревшей литературой; так, например, здесь стояло полное немецкое издание Марриета, которое я постепенно целиком перечитал. Где писал Карел — не знаю, у Йозефа там была каморка, вдоль ее стен рядами стояло немало законченных полотен, а в ящике лежала кипа рисунков и литографий еще со времен Художественно-промышленного училища. Он называл их «пеленками».

Братья столь явно составляли одно целое, что во время дискуссий в кафе «Унион» им давали право всего на один голос, и сами они никогда не домогались разрешения на второй. Друг с другом братья часто объяснялись какими-то аббревиатурами и девизами, словно названиями глав, подробное содержание которых второму заранее известно. Когда же они разговаривали с прочими, оба употребляли сходные выражения, присловья, шуточки, каламбуры, прозвища, метафоры и эпитеты, созданные ими за годы совместной жизни как некий жаргон для домашнего потребления. В этом художественном кругу, где каждый досконально знал свою профессию и пытался разбираться в смежных, так что архитекторы говорили о литературе, художники о политике, а литераторы о чем угодно, братья Чапек блестяще выдержали проверку на эрудицию. Однако оба они отличались осведомленностью и в явлениях искусства, до сей поры не обсуждавшегося и не получившего общего признания; они интересовались периферией искусства и были весьма не ортодоксальны в поклонении последним парижским новинкам. Как ни странно, хотя художники сразу же распознали в Йозефе недавнего выпускника Умпрума, в первое время, очевидно, под влиянием сенсационного литературного успеха обоих братьев в кафе «Унион», его тоже сажали за столик литераторов.

Новые знакомые постепенно привыкли к неразлучности двоицы Чапеков, однако братское авторское двойничество не переставало их интриговать. Какова роль каждого в совместном произведении, чья творческая личность перевешивает, каким образом один полностью утрачивает или, напротив, удваивает свое «я», навязывает свою волю другому или подчиняется ему, если в результате возникли вещи столь цельные, точно вылитые из одной изложницы? Сначала эти вопросы задавались в связи с миниатюрами, составившими первую книгу братьев «Сад Краконоша». Пожалуй, именно тут не было оснований недоумевать, поскольку их первая совместная работа явно рождалась путем суммирования остроумных идей и взаимной шлифовки рукописи. Значительно сложнее решалась загадка совместного творчества и авторской доли каждого из братьев применительно к их рассказам и в еще большей степени — применительно к пьесам, которые они совместно писали позднее.

идея — Карела или Йозефа, точно старались защитить свое двуединство. Но даже участие братьев в общих разговорах само по себе представляло достаточно наглядных возможностей для наблюдения за методом их совместной работы. Как уже было сказано, они участвовали в дебатах и разговорах, хотя бы в первое время, с правом одного голоса. Обычно один из братьев выражал точку зрения обоих. Так случалось, когда речь шла о вещах заранее ими продуманных и проанализированных, по поводу которых они уже пришли к общему мнению. Но если поднималась какая-нибудь новая тема, если необходимо было выработать обоюдное согласие тут же, на наших глазах начинал действовать скрытый механизм их сотрудничества. Например, Карел брал слово, но прежде чем в разговор включалась другая сторона, Йозеф успевал дополнить, расширить или уточнить высказыванье брата, а затем — допустим, снова Карел — быстро что-нибудь добавлял или поправлял, и если Йозеф молчал, эта формулировка оставалась окончательной для обоих. Иногда, вместо дополнения, один из них корректировал высказыванье другого, это могло быть даже несогласием вместо ретуши, но после быстрого обмена тремя-четырьмя репликами братья приходили к полному взаимопониманию, так что мнение снова становилось единым, и этот совместный вывод был их окончательным вкладом в дискуссию. Вряд ли их работа над рукописями выглядела иначе.

И напротив, слушателей совершенно сбивало с толку, когда братья чрезвычайно занятно вдруг сами начинали рассказывать о своей совместной работе. Они и тут не открывали степени участия каждого, все, о чем они говорили, совершалось под общей вывеской «Мастерская братьев Чапек». Так же, как архитекторы и художники порой затевали профессиональный разговор о своем творчестве, иной раз Чапеки начинали рассказывать о своем совместном труде — чаще всего во время загородных прогулок, шагая по дороге мимо лесочков или присев где-нибудь на меже. На первый взгляд могло показаться, что они с необычайной откровенностью раскрывают перед нами свою творческую кухню, повествуя о работе над рассказами из «Сияющих глубин» или демонстрируя, как шаг за шагом возникала и разрасталась их прелестная «Любви игра роковая».

Это было в пору, когда писатели из нашего кружка, как и их друзья-художники, взяв пример с Сезанна, утверждали в художественном творчестве волевое начало, Они пытались вернуть искусству форму и строй, которые, по их мнению, исчезли из словесности с наступлением реализма и импрессионизма, и потому обратились к изучению законов формы, ища образцы в классических и классицистических эпохах, где форма сохраняла все свое значение. В ту пору все экспериментировали, стремясь подчинить свое творчество строгой дисциплине, а лабораторно испробовать этот метод лучше всего было в коротких, ювелирно отшлифованных новеллах с неожиданной развязкой. Не раз Чапеки устраивали подлинный семинар по технике писания новеллы, приводя примеры из собственного творчества. «В наших новел-л ах , —с молодым задором хвастали братья, выставляя напоказ свою писательскую дисциплину, —нет ничего, что бы не являлось продуктом сознательного намерения и творческой логики». По их словам, они всегда исходили из формального замысла: давай, мол, сочиним новеллу, составленную из газетных сообщений, новеллу чисто эпическую — то есть с одной лишь фабулой, или, к примеру, новеллу драматическую, сплошь из диалогов, или... и так далее. «И только потом для этой формы , — утверждали братья, — мы находим или из нее выводим соответствующие сюжеты, персонажей, атмосферу, место действия, детали...»

Так однажды они рассказывали нам, как с начала до конца строили и конструировали новеллу «L'eventail». Очевидно, я потому вспоминаю этот воскресный день подробнее других, что в память о нем у меня сохранилась фотография одного квинтета, совершавшего загородную прогулку и разлегшегося на опушке леса: мы сидели и слушали, а Чапеки рассказывали. Отличная фотография, на которой изображены молодые лица.

«Итак , — рассказывали они , — мы поставили перед собой задачу написать новеллу, высшей композиционной точкой которой была бы внутренне завершенная драматическая сцена, а эпическая часть составляла бы лишь экспозицию и эпилог, подготавливая кульминацию и опуская под конец занавес. Дабы драматическая сцена стала подлинной композиционной вершиной новеллы, целесообразно было поместить ее в последней трети текста, а дабы она была особенно напряженной, мы договорились, что в ней будет всего одно действующее лицо. Однако, чтобы драма не превратилась в монолог, мы решили дать в партнеры говорящему персонажу хотя бы говорящую куклу. Пусть она умеет произносить всего лишь «да» и «нет», для истинно экономного драматического диалога этого достаточно. Ведь если кукла умеет говорить только «да» или только «нет» и произносит эти слова совершенно произвольно, лишь в зависимости от того, как сработает механизм, —разве это (мнение тогдашних Чапеков, приходится признать, было еще довольно незрелым) не типичнейшая картина женского поведения с его изменчивостью, случайностью, безответственностью? И не придаст ли новелле особый драматизм, если именно обычнейшая кукла определит трагическую развязку?

Вряд ли она из обыкновенного балагана с механическими фигурами, призванного развлекать публику во время храмовых праздников. Ведь наша кукла должна была обладать утонченной внешностью и изощренным механизмом, такую не сыщешь на непритязательных народных гуляньях. Тогда мы придумали, — откровенничали братья, —великолепный дворянский праздник с красочными развлечениями и барочными фигурами, этот праздник должен был придать нашему повествованию соответствующую атмосферу и богатую рамку. Если же вернуться к композиции, то, чтобы драматическая форма в последней трети новеллы не оказалась неподготовленной и не производила впечатления нарочитости, мы готовили ее исподволь, введя в повествование два диалога, где как рефрен возникают те же «да» и «нет», которые станут затем «солью» центральной минидрамы...» Так примерно рассказывали Чапеки, обосновывая и объясняя, почему именно данное действующее лицо, данная ситуация возникли на десяти страничках новеллы, какая необходимость или формальная преднамеренность вызвала ту или иную деталь. Казалось, только теперь, перед нами, они конструируют и строят свое повествование — говорили то один, то другой, перебивая и не давая друг другу закончить: «Скажи еще, Печа, как мы пришли к мысли создать фигуру Эзопа», «Расскажи им еще, Кодл, почему в заключительной сцене мы устроили грозу».

Разумеется, и я в то время плавал под флагом классицизма и тоже писал и оттачивал свои новеллы, а следовательно, прекрасно знал, насколько, вернее — как мало причастно ко всему этому авторское намерение и умысел и сколько тут элементов, вытекающих из источников, значительно менее постижимых. И я понимал: все, что тут демонстрируют нам Чапеки, якобы охотно раскрывая перед нами двери своей творческой мастерской, чтобы мы могли восхищаться слаженностью их авторского механизма и доступной им одним алхимией, все это не что иное, как та же игра. Номер для кабаре, обычная воскресная «чапекиада»; они выставляют напоказ прозрачность и простоту своих творений ради такого же артистического наслаждения, с каким воздушные акробаты, проделывая свои трюки на трапеции, имитируют птичью легкость и непосредственность. Короче говоря, перед нами такое же свидетельство их склонности к игре, какие мы видели в другие воскресенья, когда Чапеки вспоминали и проигрывали перед нами свои гротескные детские ссоры или дуэтом пели стародавние бабушкины песни.

Подобные самоистолкования носили печать чарующего духа братьев Чапек, их фабричное клеймо, и если бы все это было записано, братья вполне могли бы, например, присовокупить такое раскрытие тайн своего творчества к волшебным миниатюрам «Сада Краконо-ша». Они никогда не записывали своих экспромтов, вероятно, только из-за того, чтобы кому-нибудь не показалось, будто они варьируют трактат По о возникновении «Ворона».

—у кого из них больше таланта. В результате они заслужили от него самый серьезный упрек, на какой он был способен, —он назвал их «холодными умами». И напротив, у художников, которые все еще изображали своих купальщиц, поскольку Винценц Крамарж пока не привез в Прагу первые ку-бистические картины Пикассо и Брака, братья Чапек встретили полное понимание.

они прекратят эту игру, братья, по-прежнему оставаясь неразлучными, все же как-то начали разделяться на Карела и Йозефа. Иозеф примкнул к художникам, Карел — к литераторам. Но первоначальное впечатление оказалось столь сильным, что я просто поразился, встретив как-то в Университетской библиотеке одного Карела, И точно так же изумился, когда при случайной встрече с Йозефом на вопрос, где и что делает Карел, тот ответил: «Не знаю».

По мере того как братья все ближе сходились с отдельными участниками нашего сообщества, каждый из них все более отчетливо вылупливался из общей скорлупы. Карел — старательный студент философского факультета, книголюб и писатель по призванию, Иозеф — скорее художник. Когда в каморке малостранской семейной квартирки Йозеф раскладывал свои рисунки, офорты и литографии, расставлял свои картины маслом (тогда во всем этом ощущалось изрядное влияние Домье) или когда летом он писал известняковые горы близ Сватого Яна под Скалой немного в манере старых бидермеиеровских зарисовок с натуры и позволял взглянуть на холст через свое плечо, видно было, что у него есть и собственная духовная жизнь. Рядом с братьями возникли их мать, отец и сестра, так что на фоне различия интересов и всего своего семейства Карел и Йозеф окончательно превратились из фирмы в настоящих братьев.

Те, кто с ними сблизился, могли наблюдать, как литературное двойничество постепенно заслоняется чем-то значительно более простым, но и более щедрым — чистым и благородным братским союзом. Серьезный и тяжеловесный Йозеф всегда несколько покровительствовал более молодому и хрупкому Карелу, а порой и поучал его. И притом почти по-отцовски гордился им, как гордятся талантливым, пожалуй, даже феноменальным ребенком. Карел, в свою очередь, признавал за Йозе-фом права старшего и в случае какого-либо несогласия после незначительного сопротивления всегда подчинялся. Они звали друг друга Кодл и Печа. «Кодл» старшего звучало покровительственно, точно этим типично мужским прозвищем он поднимал мальчишку до своего уровня. «Печа» было типичное имя, с каким младший обращается к старшему. Карел умел вложить в это имя жалобную интонацию меньшого брата, покинутого старшим у придорожной канавы. Это был зов о помощи. Точно так же он мог обратиться к брату и спустя много лет, когда звал его выйти в сад и поглядеть, какая у него приключилась беда — на альпийской горке погибло редкое растение.

друга никто не отрывал. Каждый горячо интересовался творчеством другого, хоть оно и перестало быть совместным. ^ На генеральной репетиции «Средства Макропуло-са» Йозеф поминутно хватал меня за руку и полуспрашивал-полуутверждал: «Хорошо, правда?» Ни одна мамаша дебютантки не могла бы испытывать большего волнения. Точно так же во всех баталиях, которые вынужден был вести Карел, Йозеф становился его мужественным секундантом. А Карел, как никто другой, умел говорить о картинах брата и разбирал их едва ли не лучше самого Йозефа.

Их спаяли общее детство и общий рост, одинаковые наклонности, пристрастия и неприязни, вера и взгляды. Возможно, временами их кривые и расходились, становились у одного более отвесными или более пологими, чем у другого, но в конце концов в них всегда торжествовала параллельность мышления и чувств, они были настроены на одну волну и потому резонировали в унисон. Их братские отношения смело можно назвать любовью. Хотя они целомудренно остерегались малейших ее внешних проявлений, это была поистине братская любовь, прекрасная и редкая в жизни вообще, тем более — когда она овеяна флюидами, исходящими от двух гениальных натур.

1 Собственной персоной (лат.).

В основу книжного текста этих воспоминаний положена одноименная лекция, прочитанная в Обществе братьев Чапек в Праге 20 января 1954 г.

С. 266. ... о старой Праге... — Многие завсегдатаи кафе «Унион» (Бруннер, Кисела, Штурса и др.) были активными деятелями общества «За старую Прагу», основанного в 1900 г. и ставившего своей целью защиту архитектурных памятников Праги.

«кауфцвик»... — О карточной игре «кауфцвик», к которой охотно присоединялся Я. Гашек, Ф. Лангер рассказывает в главе «Воспоминания о Ярославе Гашеке» («Byli a bylo», s. 30).

— в описываемое время пражские пригороды (см. IV, 45).

С. 269. ... манифест. — Патриотическое письмо чешских писателей во главе с А. Ирасеком и Я. Квапилом, обращенное к народу, было опубликовано в мае 1917 г. и содержало требование самоопределении и национальной независимости.

— См. преамбулу к восп. И. Чапека в наст, изд., с. 495.

... они интересовались периферией искусства... — Из своих статей о так называемых «периферийных», или «пограничных», видах искусства (вывески, лубок, фотография, кино, мебель, художественное стекло, керамика и т. д.) Й. Чапек составил книгу «Самое скромное искусство». Часть статей К. Чапека о периферийных видах искусства вошла в книгу «О самых близких вещах» (1926). Периферийным жанрам литературы (фольклору, книгам для массового читателя) посвящен сборник статей К. Чапека «Марсий, или По поводу литературы».

— сокращенное название пражского Художественно-промышленного училища.

С. 272. L'eventail («Beep») — новелла братьев Чапек, впервые опубликована в журнале «Новина» («Новь»), 13 и 27. V. 1910, № 13 и 14.