ВЕСЕЛО О КАРЕЛЕ ЧАПЕКЕ
Если бы меня спросили, что в Кареле Чапеке было самым очаровательным, мне пришлось бы повториться: его мальчишество. При всей своей серьезности и при всех своих знаниях он в какой-то мере оставался ребенком, любопытным, шаловливым, неустанно открывающим мир. Его вечная любознательность, его интерес к тому, как это делается, напоминали пытливость, с какой дети терзают своими вопросами взрослых. Но Карел Чапек дознавался обо всем сам, тихо и вдумчиво, путем изучения и опыта. Он, как говорится, постоянно совал нос и в ремесла, и в открытия, и в искусство. Его интересовала не только наука и природа, но и любое человеческое ремесло и любой труд; он был бесконечно сосредоточен на всем, что происходило в его душе, но столь же бесконечно рассеян по отношению к своему внешнему «я»; вероятно, поэтому необходимость одеваться обычно доставляла ему затруднения.
Он всегда был чистенький, словно бы только что вымытый, но из сада приносил на подошвах комья земли, пока пристыженный тихими и горестными вздохами женщин не согласился после своих садовнических занятий переобуваться у порога дома в шлепанцы. Мы купили ему сразу две пары, легонькие, из мягкой кожи, одни даже красные, чтобы они бросались ему в глаза. Чапек осмотрел их и одобрил это мероприятие как свидетельство похвального стремления беречь человеческий труд и ковер. Он был полон добрых намерений, но рассеянность часто оказывалась сильнее их; с тех пор его нередко можно было видеть стоящим посреди расползшейся вязкой трясины мягкого газона в тонких домашних туфлях, заляпанных грязью, меж тем как его уродливые садовничьи ботинки сторожили вход в дом. «Я больше люблю смотреть на цветы, чем на свои дурацкие ноги», — возражал он, когда его уличали в недосмотре.
Столь же мало внимания Чапек обращал на свою одежду, он любил хорошие материалы и расцветки, но однажды портной Врзал предложил ему серую грубую ткань; этот портной был добрый человек, однако жил в противоположном конце города — на Малой Стране. За своей элегантной обновкой Чапек зашел только под вечер и в сумерках не заметил, что в общем-то красивый материал имеет розоватый оттенок. Я проявила терпимость к такому экстравагантному выбору, хотя Чапеку этот цвет очень не шел, но настаивала, чтобы муж заказал себе еще один костюм в самом лучшем портновском заведении. Он отправился туда неохотно, тем не менее сообщил мне, что заказал себе новую шкуру из английской материи. «Из какой?» — спросила я с вполне оправданным любопытством и была удовлетворена, когда он похвастал, что материя приятна и мягка на ощупь.
— В этом костюме я смогу сесть к письменному столу или даже опуститься на колени — и он нисколько не сомнется.
— А цвет, какой цвет ты выбрал?
Чапек заколебался.
— Ну, какой-то такой серый. Что еще может носить мужчина, если он не на похоронах и не на светском рауте?
Он успокоил меня, но ненадолго: недели через три пришел наглаженный и с торжественным выражением лица, демонстративно уселся в кресло, положив руки на подлокотники. На нем был тот самый розоватый костюм, который я так не любила, и все же пришлось его похвалить, раз он прямо по-детски требовал этого своей хвастливой позой.
— Тебе сегодня вернули костюм из чистки и утюжки, не так ли?
Он немного удивился и поубавил фитиль светлой улыбки, озарявший глаза и губы:
— Как так из чистки? Это же новый костюм, ради которого ты заставила меня идти к портному, —неуверенно произнес он и не мог понять, почему я расхохоталась.
Я бросилась к его шкафу и вытащила то же розовое уродство в поношенном виде.
— Здесь ведь тот же рисунок, тот же цвет, что в прошлогоднем костюме. [...]
«Из жизни насекомых»; до премьеры оставалось так мало времени, что они уже не успевали заказать себе новые смокинги, бывшие тогда обязательной принадлежностью парадной одежды. Карел вытащил свой юношеский — сшитый к церемонии вручения аттестата зрелости, а Йозеф одолжил у товарища. Смокинги, мягко говоря, сидели на них неважнецки. Карелу его выпускной смокинг стал мал и короток в рукавах, а статный Иозеф никак не мог застегнуть на груди свою взятую в долг элегантность. Близкие отправили их представлять чешскую литературу за границей с обоснованными и нескрываемыми опасениями, но оба автора привезли домой такой успех, что в конце концов их внешний вид больше никого не смущал.
«Пропади они пропадом, хоть оба и появились перед занавесом в безупречных смокингах!»
— Вот видишь, —как мальчишка, заливался Карел, — или этот господин ничего не смыслит в театре, или не разбирается в смокингах!
Сам он никогда не замечал, во что одет, и обращал внимание на мое платье, только когда я надевала его в тридцатый раз; даже самый нарядный вечерний туалет не мог привлечь его внимания, как я ни старалась расхаживать в нем перед Карелом. Он знал рисунок и форму крыльев всех бабочек, расцветку пернатых, отличительные признаки бесчисленных растений и трав, но продукция швейной промышленности его так и не заинтересовала.
Его садовничьи брюки скорее годились на облачение огородного пугала, чем на одеяние писателя: контакт с землей он ценил в буквальном смысле слова. Сколько раз эти брюки спасали его от неожиданного визита иностранца. Приказав подвезти себя к вилле Чапека, такой посетитель видел за забором человека в брюках, собранных на коленях гармошкой, что-то окапывавшего или половшего. В роли посредника обычно выступал шофер, он снисходительно кричал человеку в парусиновых или потертых вельветовых штанах:
— Эй, дружище, пан Чапек дома?
— Нету, дружище, —лукаво отвечал садовник, а гость, вероятно, бывал чрезвычайно удивлен, когда дня через три, испросив по всем правилам разрешение на визит, замечал что-то знакомое в лице прилично одетого писателя.
Шляпу Карел Чапек считал ненужной обузой; необходимость ее он признавал только в те дни, когда бывало холодно или шел дождь, но при первых же признаках тепла обычно снимал шляпу с головы и мял в руках. Во всем он любил порядок и тем не менее часто жаловался вслух или писал с дороги, что задержался там или сям, потому что потерял шляпу; по полям с трудом обнаруженной странницы можно было догадаться, в каких переделках она побывала.
Однажды Чапек отправился в Женеву на какой-то съезд и вечером должен был явиться к ужину при полном параде; позвонил мне по телефону, что не знает, чем все это кончится, ибо у него загадочным образом исчезла шляпа, а магазины уже закрыты, и вот ему нечем прикрыть свою несчастную голову. На следующий день он сообщил мне, что нашел шляпу, когда она уже была не нужна, то есть утром, в мусорной корзине, где та очутилась необъяснимым путем. Лежала под коробками и оберточной бумагой, в которых были принесены из города покупки.
— Вон та похожа на маленький Маттерхорн, — показал Карел Чапек на одну из них, и утром мы двинулись к ней. Буквально на четвереньках вскарабкались по крутому склону, но игра стоила свеч. Небольшое пространство вершины одной горы оказалось подножием другой, более высокой, а вокруг вонзался в небо гребень фантастических зубчатых стен и острых скал. Мы очутились на зеленой площадке, где дрожало от холода маленькое темное озеро, а в нем отражались ледники горных хребтов. Рядом низвергался со скалы безутешный водопад, а на предательском торфянике несли сторожевую службу предостерегающие красные буи. Нигде ни следа жизни, никакой надежды на спасение из этой жуткой и великолепной западни природы.
Мы, мой брат и я, сидели рядом с Чапеком, как очарованные, но испуганные дети; право, там было страшно, как в сказке. Наверху — ледяные скалы, внизу — море, под нашими ногами — обрыв, и только вокруг нас — кусочек земли с торфяником и озером.
Чапек сразу же раскрыл альбом для эскизов, чтобы сделать набросок пейзажа в будущую книгу путевых очерков, а у нас веки смежались от усталости. Минут через пять я открыла глаза и стала трясти брата, лежавшего на груди, лицом к горам.
— Где Карел?
Брат не знал и принялся удивленно озирать окрестности:
— Минуту назад сидел здесь и рисовал.
Мы вскочили; уйти далеко он никак не мог. Мы звали его, оглядываясь во все стороны, но наши голоса заглушал водопад. Чапек не мог быть от нас дальше чем в двадцати — тридцати метрах, никакого «дальше» тут вообще не было, он должен был нас слышать и оставаться в поле нашего зрения. Но Карел пропал без следа. Для шуток это было не слишком подходящее место, мы оба побледнели, в голову лезли самые дурные предположения. Наверное, оступился, хотел взглянуть на озеро и... Или провалился в бездонное болото, которое способно затянуть и лошадь, или... Мы снова испуганно кричали, а потом умолкли — голос пресекся от ужаса. На берегу темного озера лежала шляпа Чапека.
— Надо спуститься вниз, в долину, позвать людей, — предложил брат, тщетно пытавшийся сохранить спокойствие, и мы оба, обессилев от страха, стали спускаться по крутому склону, чтобы призвать людей на помощь и организовать спасение загадочно пропавшего.
Мы нашли его внизу, у подножия горы, откуда мы недавно начали подъем к роковому месту. Он заметил наши расстроенные лица и сказал извиняющимся тоном:
— Я так и думал, что вы с ума сходите от страха. Да, эта прогулка кончилась несколько иначе, чем я себе представлял.
— Ох, и заставили же вы нас поволноваться! — со вздохом облегчения произнес мой брат. — Объясните нам, как вы оказались внизу, ведь мы чуть ли не касались вас пятками... Вы начали рисовать и вдруг...
— И вдруг попытался поймать шляпу, которую сорвало с моей головы ветром, потерял равновесие и съехал вниз по скале, как говорится в народе, на заднице. Можете сами убедиться. —И он показал нам насквозь пропыленные брюки. —Меня оторвало, словно кусок пряника, и я понесся вниз, как по детской горке. А очутившись здесь, решил больше не испытывать судьбу, не тратить зря силы — и не полез второй раз за вами. Я был уверен, что вы найдете ту расщелину в склоне, по которой я сюда съехал.
Мы облегченно вздохнули, но смеяться были не в силах.
— Ваша шляпа лежала рядом с торфяной трясиной, — пробормотал мой брат, — как вы сами можете догадаться, нам было не до веселья.
— Ах, паршивка, улетела с моей головы! Когда несешься в пропасть, вещи не желают погибать вместе с тобой.
— Что ты тут делал, пока мы наверху кричали, как помешанные?
— Сражался с огромной красивой кошкой за жизнь одной отвратительной писклявой мыши , — объяснял он ,— адский труд — тащить окровавленную жертву из пасти рассвирепевшего и ловкого хищника. Ты бы видела, как эта бедняжка дрожала от страха!
— А как ты думаешь, сколько эта кошка поймает за день мышей, которых ты не высвободишь? — усмехнулась я безнадежно.
— Знаю, — кивнул он, глядя на кровавый след, оставленный его подопечной. — Пусть природа делает, что хочет или что ей положено, но пусть хоть не показывает нам ужас своих созданий.
— А где же моя шляпа? — вспомнил Чапек, когда морской ветер начал обдувать ему голову.
— Осталась наверху, на берегу озера.
Примечания.
Olga Scheinpflugová. Vesele о Karlu Čapkovi. — «Magazin veselých dětí». Praha, 1965, s. 145—148.
— «Из жизни насекомых» 11. П. 1923 в Театре на Кёниггретцерштрассе.
С. 253. Маттерхорн (Монте Червино) — гора в Альпах.