УТРАТЫ
[...] Мужественный Йозеф покорил свою возлюбленную девятилетней верностью и постоянством, а когда мама или окружение избранницы называли его сумасшедшим, он только посмеивался. А был ли этот молодой художник-кубист, без какой-либо надежды на приличный заработок, сумасшедшим? Он не ведал сомнений и дождался своего часа. Совсем иным был наш Карел. Иногда несправедливо считая себя уродом, он терял уверенность и, конечно, испытывал все муки ревности; ведь он сам альтруистически решил устраниться, находя забвение в своем творческом труде. «Я пришел к выводу, что самая прекрасная вещь на свете — это сочинительство», — написал он своей будущей жене. А в другой раз: «Не предаваться горестям, а как можно дальше отойти от своей личной жизни». Словно эта жизнь ничего не стоила!
Да, эта счастливая-несчастливая любовь нашего младшего и очень хрупкого братика была чудом. Он доказал это строгим распорядком жизни, полной самоотречения, показал, как искусство изо всех сил сопротивляется нормальным желаниям человека и с какой гордостью, упорством и алчностью становится важнейшей заменой личной жизни. И тем не менее Карел страстно любил жизнь и участвовал во всех ее проявлениях, пусть издали, глазами, слухом, фантазией. И при этом он оставался тенью, как бы отстраненным, неофициальным зрителем, с детства одинокий король страны, которую создал в своем воображении. Если и был в нем эгоизм, то как редко спускал он его с цепи и только в любви к обожаемой девушке; однако он сразу овладевал собой, и тут же взволнованно раскаивался, и писал ей о своем вечном самоотречении, называя себя «старым и седым волком», в чем был уверен и уговаривал любимую думать не о нем, а искать свое счастье.
Это немыслимо хаотическая любовь была его упоительным несчастьем и в то же время отрадой; чувство к Ольге воодушевляло и возвышало его. Единственный выход из этой неразберихи и неуверенности без конца колеблющийся Карел видел в том, чтобы молчать либо говорить о вещах, не вызывающих сомнения; однако, мгновенно овладев собой, Карел обретал силу духа и становился хозяином положения, что было очень важно, ибо он отдавал себе отчет в том, что счастливы в совместной жизни могут быть только сильные и здоровые люди. А он переоценивал свою давнюю болезнь, в чем, конечно, сыграла свою роль и ревнивая маменька, которая сумела уговорить отца, и Карел снова был напуган осмотрами врачей, предостерегавшими его против женитьбы не только устно, но и письменно. Ревность матери не считалась с тем, какие страдания вызывает длительное ожидание и отсрочки, она настаивала на своем. Ревность присваивает себе все права, однако случается и так, что она все теряет; так было и с Карелом, который никогда не решался говорить с родителями о своей любви. А если кто-нибудь из нас осмеливался произнести имя Ольги, он часто с раздражением отвечал: «Надеюсь, вы не думаете, что я вообще когда-нибудь женюсь? Оставьте меня в покое! Прошу вас больше не упоминать о ней!»
Он встречался с Ольгой тайно, словно боялся кого-то; за четырнадцать лет я, пожалуй, встретилась с ней только один раз. Это было в самом начале их знакомства. Она со своими косичками показалась мне совсем юной, чуть старше моей дочки, и я сказала Карелу:
«Боже, ведь она еще совсем цыпленок! А ты много старше, о чем ты думаешь!» После этого он не допустил новых встреч ее с нами и тем самым посеял в ней сомнения. Ольга была незаурядной девушкой, художник до мозга костей, она по праву гордилась своей независимостью, и, безусловно, ей было тяжело сознавать, что Карел предназначил ей роль какого-то анонима в своей семье. Прискорбно! Только спустя много лет мы сблизились, и обе жалели, что не знали друг друга раньше; этим он лишил многого не только нас, но и себя: вместо братских у нас тогда установились лишь внешне родственные отношения.
Что было, то было, и даже если оба брата и их жены достаточно намучились за время долгого ожидания, то были вознаграждены; любовь каждого из них была благословением, и перенесенные страдания пробудили в них самоотверженное чувство. [...]
[...] Новая пражская квартира в мгновенье ока была приведена в порядок, и отца распирало от гордости и желания похвастаться. Он пригласил из Жернова своего старшего брата, дядю Пепика, приехать посмотреть дом и прекрасно разрастающийся общий сад мальчиков.
Однако вначале из-за этого сада были небольшие раздоры: у отца было свое мнение, он хотел сделать его по образцу сада в Упице, чтобы он не только радовал глаз, но и приносил пользу. Но упрямый Печа никакой пользы не признавал; этот скромный человек вдруг проявил непомерное честолюбие: он хотел иметь хотя бы кусок или кусочек сада Краконоша и постепенно по совету садовника сотворил чудо; в его части сада уже давно были посажены и росли альпийские травы.
сконфуженный папа все повыдергал и признал: «Дорогой мой мальчик, и впрямь земля у тебя здесь плохая, а с меня хватит трудиться. Поговори лучше с Печей, скорей всего тут надо бы оставить твои березки, а впрочем, посоветуйся с садовником. Сам я уже не справлюсь, да и ты запретил мне в саду возиться!»
Доктора сказали: «Склероз; видимо, коллега забыл, что ему за семьдесят? Нельзя перенапрягаться, можно только смотреть и любоваться, каждый день спокойные прогулки, это—пожалуйста, но копать—ни-ни! И вообще надо быть осторожным...»
— Я осел, осел, не надо было разрешать ему так возиться, — сетовал Карел.
В саду сразу появились альпийские растения, строгая оградка вокруг насаждений, небольшой бассейн, обрамленный ирисами, а в нем золотые рыбки, купы один за другим расцветающих кустов, роскошные клумбы с редкостными флоксами, экзотические азалии — словом, настоящий райский уголок; Карел с каждым днем все больше любил свой сад и ухаживал за ним. Отец только смотрел и поражался, как оба сына зимой вместе изучают специальные журналы и книги только потому, что лишь самые прекрасные кусты и цветы казались им вполне подходящими для их сада. [...]