ПОБОЧНЫЕ ТАЛАНТЫ КАРЕЛА ЧАПЕКА
Когда начнут собирать последние крохи сведений о тех родниках и ручейках, которые сливались в широкий поток словесного искусства Карела Чапека, когда примутся выискивать все сохранившиеся штрихи и краски, чтобы как можно подробнее дорисовать его личность, только тогда поймут, какое значение и для того, и для другого имело его постоянное стремление, покидая собственный писательский заповедник, наведываться и в иные угодья. Иначе говоря, как великолепно дополняет Чапека его столь частое, столь им излюбленное, веселое и притом солидно обоснованное браконьерство в самых различных областях человеческой деятельности, будь то профессии, искусства или пристрастия!
Такие пограничные по отношению к главному делу всей его жизни области, с одной стороны, дают нам возможность увидеть множество разных подобий его натуры, мальчишески любознательной и с наслаждением предающейся игре, но одновременно вновь пробуждают в нас серьезное уважение и восхищение. Прежде всего потому, что этих пристрастий и увлечений великое и разнообразное множество. И потому еще, что уже в том, как Чапек знакомился и сближался с разного рода предметами с материалом и методом обращения с ним, в том как он впоследствии мастерски овладевал всем этим и делал из своего конька разновидность ремесленного или художественного творчества, виднелись отсветы все новых и новых непредвиденных талантов, которым, казалось, не было конца, причем в каждом он добивался результатов по меньшей мере незаурядных.
Некоторые из таких пристрастий достаточно хорошо известны по его книгам. Но несмотря на то, что они увековечены самим Чапеком, рассказ об их зарождении и развитии может еще кое-что добавить. Есть и ряд менее значительных пристрастий, которые можно лишь с трудом проследить в его сочинениях, подчас в содержании какого-нибудь одного рассказа, а то и вовсе в мимолетном упоминании. Притом и большие и малые увлечения были для Чапека поводом, чтобы соприкоснуться с новыми источниками вдохновения и новыми группами людей, с их речью, образом жизни и взглядами. У нас было много общих пристрастий, в некоторых я был его партнером, а потому, думаю, для грядущих серьезных разборов его творчества будет небесполезно, если я хотя бы в виде отрывочных воспоминаний и с долей печали о покойном постараюсь рассказать о его разнообразнейших занятиях, забавах и интересах.
«конька» — садовничества. На первых порах ничто не предвещало будущего превращения его садовничества в искусство, никто не догадывался, что когда-нибудь он сможет похвастать этим пристрастием как знаток, да еще в книге, которая доставит наслаждение всему садолю-бивому свету.
Дело в том, что начинал Чапек весьма жалко. Человек по природе хозяйственный, он хотел, чтобы участок возле его виноградского дома приносил хоть какую-то пользу, а потому в первый год выделил место под цветочные клумбы, под фруктово-ягодные посадки, под клубнику и стручковые, а львиную долю земли отвел под овощи. Но потерпел полнейший крах, подсчитав, что купленный ананас обошелся бы ему дешевле, чем собственноручно выращенная цветная капуста, а савой-скую капусту, даже ту, которая останется после нашествия гусениц, не съесть и за неделю. Только после сего печального опыта он погрузился в чтение садоводческой литературы, которая заняла в его библиотеке солидное место, и призвал на помощь специалиста — садового архитектора Кулишана.
Точно так же поначалу, исходя исключительно из собственных представлений, он устроил альпийскую горку. Его горка ни в коем случае не должна была походить на обыкновенную, рекомендованную всеми трезвыми руководствами, —ей надлежало стать горкой необыкновенной, великолепной и романтической. Чапек обкладывал ее всевозможнейшими красивыми камнями и великолепными друзами кристаллов, которые хранились у него дома с гимназических лет или были подарены товарищами. Очевидно, он представлял себе альпийскую горку как изумительное соединение минеральных цветов с живыми. Не знаю, что стало со всеми этими аметистами и халцедонами, с колчеданом и яшмой, но на другой год он уже устроил горку согласно проверенным практикой научным предписаниям из самых обыкновенных почтенных каменных глыб.
С точно такими же трудностями засаживал он на первых порах и различные уголки своего сада. Как-то договорился с братом Йозефом, что-де было бы выгодно и занятно избежать стандартных садовых посадок и попытать счастья в чем-нибудь особенном. Мол, Йозеф, когда поедет летом с семьей на дачу (думаю, это была Орава), должен присылать Карелу в Прагу вырытые в тамошних лесах и горах цветы — и это будет нечто сногсшибательное! В виноградскую виллу Карела, и правда, стали поступать ящики с рассадой горных и лесных растений, снабженные длинными описаниями Йозефа: какое они имели на природе освещение, какую почву, влажность и т. д. Их надо было без промедления высаживать в землю; Карел часто вздыхал над их количеством и над неполнотой сообщений Йозефа, особенно если растеньице через два-три дня безнадежно свешивало головку. Во второй половине лета поехал заниматься ботаникой Карел, а сажал и вздыхал Йозеф. Поскольку я тогда все лето провел в Праге, то помогал обоим и сажать, и вздыхать. Однако дикие саженцы в пражской атмосфере или не принимались, погибали, или, наоборот, дичали и лишь в столь же прекрасной половине сада, которая принадлежала Йозефу и сохранила более естественный характер, некоторые образчики горной фауны прижились и вспоминают о нем по сю пору.
После этих неудач наученный горьким опытом Ка^ рел, решительно подчинившись требованиям пригородной природы, начал создавать образцовый садик семейной виллы, учитывая соответствующие ботанические и архитектонические возможности, и добился необычайного результата, трогающего нас и поныне, потому что каждая очаровательная пядь этого садика была делом его рук и его сердца. Закончил Карел рощицей в уголке сада где каждый из посетителей «пятниц» собственноручно посадил деревцо.
масштабах продолжить то, что делал дома в миниатюре. Это уже были не клумбы да кустики, не карликовые деревца, не газоны, бассейн и дорожки, здесь он мог пересаживать деревья, закладывать лес, планировать луга, мосты и пруды, создавать целый пейзаж — в Стржи Чапека ожидал вершинный подъем его любви к растению и земле, тут уж он принялся за дело как архитектор природы, моделирующий поверхность земли.
Чапек был готов отправиться куда угодно, лишь бы раздобыть интересный экземпляр растительного мира пли интересные саженцы. Большей частью эти экспедиции мы совершали с ним вместе; когда он заразился кактусовой лихорадкой — ездили к пану Фричу в Ко-ширже, позднее — к пану Бёму в Забеглице за розами, в Кобылисы к пану Смржу за молодилом, к пани Сти-виновой в Чернолице за растениями для альпийской горки, а также еще в Радотин, в Пругонице, словом — во все пражские окрестности.
Везде его приветствовали как первого покупателя и завязывали соответствующий разговор; так Чапек учился настоящему садовническому языку, придающему главную прелесть созданной им настольной книге садовода. Знаменитое «Должно бы дождичку быть» тоже скорее всего вынесено из подобной поездки. Другим источником, преумножившим его садоводческие языковые сокровища, были учебники ботаники и вообще научная литература, в которую он ушел с головой, чтобы ознакомиться с условиями жизни растений. Особенно же много дали ему ценники и старинные гербарии — оттуда он почерпнул несметное множество прекрасных, диковинных и стародавних народных и научных названии и прозвищ цветов, которые так щедро рассыпаны в его книжке. В садике Чапека был образцовый порядок, возле каждого цветка — табличка с названием, чтобы, по собственному признанию хозяина, легче запоминалось, оттого-то и сыплет он в своей книге ботаническими терминами, как из рога изобилия.
Таким образом, к знаниям садовника-профессионала он шел непрямо, путем ошибок, на которых учился. Но как учился! И на ошибках можно учиться по-разному, по-ученически или гениально. Чапек каждый раз делал гениальный скачок от первоначального заблуждения прямо к правильному решению, потому что всегда умел нащупать существо ошибки. Я был очень ему благодарен за его ошибки, к которым дружески приглядывался. Они сберегли мне два года поисков, когда я принялся за собственный сад и смог через все это разом перешагнуть.
Очевидно, именно на опыте садоводства Чапек понял, что ошибки можно использовать, если подходить к ним методически, и проверил это на практике, когда поддался другому увлечению — фотографии. Годами, гуляя с ним, я носил фотоаппарат, и он не проявлял к этому роду деятельности никакого интереса, пока совершенно неожиданно не объявился у меня в Подоли с лучшим в ту пору аппаратом — «роллейфлексом» в руке. И с руководством Давида по фотографии в кармане. Карел заявил, что займется фотографией методически и поначалу нарочно будет делать все ошибки, которых должен так старательно избегать фотолюбитель, если верить соответствующей главе у Давида. Я сразу превратился в подопытного кролика, Чапек пробовал на мне, как выглядят два, а то и больше снимков на одном негативе, или снимал, плохо наводя на резкость, со слишком маленькой или слишком большой выдержкой, неверно направив на объект фотоаппарат, снимал при солнце, бьющем в объектив, снимал человека без головы или без ног, делал снимки, размазанные движением, —короче, испробовал все ошибки, на какие способен начинающий фотолюбитель. Потом на копиях убеждался, в чем допустил промах, как надо действовать правильно, чего остерегаться. И хвастал, что потом уже не испортил ни одного негатива; поверим ему на слово, во всяком случае, его фотографии, и верно, вскоре стали такими, какими мы знаем их по собачьим и кошачьим идиллиям, по живым, почти репортажным моментальным снимкам да по нескольким дюжинам изображений словацких халуп и домашнего инвентаря, развешанным в коридорах его дома, — фотографиям, за которые не постыдился бы ни один участник любительских выставок. Это был странный чисто чапековский метод, я бы сказал — педагогическое открытие: нарочно делать ошибки.
— вполне сносно, но поскольку ему предстояли встречи с корифеями английской литературы и даже публичные выступления, хотелось овладеть этим языком так, чтобы вполне пристойно на нем изъясняться. Поэтому он несколько недель прожил в чисто английском окружении, размял язык, а главное — запечатлел в памяти, какие ошибки делает иностранец в английском произношении, в построении фраз, неверно пользуясь идиомами и синонимами и так далее. Чапек и вправду весьма неплохо освоил английский, но, чтобы уберечься от любого ляпсуса, на том самом ужине Пен-клуба, которого он так опасался, произнес торжественную речь, с начала до конца напичканную всеми ошибками, неправильностями и трудностями, которые, как капканы, расставляет английский язык перед иностранцем. Его слушатели (вернее, те из них, кто еще жив) и поныне вспоминают эту речь как одно из самых остроумных выступлений в английском Пен-клубе.
Третьей областью разветвленной любительской деятельности Чапека было рисование. Со школьных лет сохранились тарелки, которые он разрисовывал, образцы старательнейшей росписи по фарфору. Впоследствии он долго не освежал своего умения рисовальщика и вернулся к нему лишь в Англии, когда увидел, что многое можно куда нагляднее показать чешскому читателю в рисунках, а не на словах. В свои способности Карел поверил, когда ему очень неплохо удался не только довольно простой в этом отношении портрет Дж. -Б. Шоу, но и значительно более трудноуловимый Г. -Дж. Уэллс. Окончательно же Карел поверил в это свое дарование, когда брат Йозеф похвалил его рисунки.
Иной раз рисунок возникал с необыкновенной легкостью, иной раз, напротив, после множества неудачных попыток и главное — после глубоких раздумий над тем, каким условным ключом раскрыть свое образное представление. Так, например, с несметным множеством голландских велосипедов он мучился на уйме рисунков за столиком каждого кафе, откуда мы наблюдали их густые потоки и сутолоку на перекрестках, и только в отеле ему пришла в голову идея, как все это передать в рисунке. Он прибежал ко мне ночью с радостью, достойной открытия Архимеда. А ветряные мельницы, голландские каналы и поля дались ему сразу, за один присест.
Я бы не сказал, чтобы его художническое мастерство как-то развивалось и что более поздние рисунки лучше первых. Но Карел постоянно пытался рисовать по-новому: в Испании это были рисунки пером, зачастую — с тончайшими деталями, в Скандинавии для него важна была и передача красочного колорита, в «Дашеньке» он выводил свои линии, словно китайский писец. Его рисунки — это вообще некий вид каллиграфии, с помощью которой он передает не только видимость предмета, но, если нужно, также изобразительную метафору, эпитет, истолкование, рассуждение, шутливое замечание. Рисующим пером он делал то же, что пишущим, и это удавалось ему с такой же прелестью, щедростью духа и остроумием, с такой же типично чапе-ковской радостью оттого, что он постигает, открывает и изображает мир, с таким же умением и находчивостью.
Я не причисляю к видам искусства, которыми он как бы между прочим позабавился, театральную режиссуру, ибо это слишком серьезное занятие, глубоко связанное с его драматургической деятельностью, но скажу о музыке: наверняка мало кому известно, что Чапек был любителем и в этой области. Как каждому человеку, не имеющему слуха, музыка была ему чужда — он не искал встреч и общения с нею. И все же: Карел любил старые бидермеиеровские песенки, перенятые от бабушки, и, если бывал в настроении, пел их приятным, носовым, умеренно фальшивым голосом, причем, как ни странно, умел передать всяческие неожиданные музыкальные переходы, певческие фиоритуры, колоратурные переливы и тому подобные тонкости, которые, помимо текста, составляли их главное очарование. Чаще всего он пел эти песенки дуэтом вместе с басом Йозефа.
даже шлягерами, —на записи ксилофона, гармоники, волынки, на матросские танцы и хоровое пение. Одна из этих пластинок, на которой было записано пение десятитысячного хора, вдохновила меня на создание пьесы «Ангелы среди нас». Но от этою Чапек быстро перешел к систематическому собиранию музыкального фольклора самых различных народностей, к поискам необычных ритмов, мелодий, инструментов и манер исполнения и вскоре стал владельцем необычайно богатой коллекции. Он был настолько известен как профессиональный собиратель, что фабриканты граммофонных пластинок посылали ему каталоги, а нередко он даже получал в дар от какого-нибудь научного учреждения необыкновенную запись, сделанную во время посещения бог знает какого дикого племени. Когда вместо нашей обычной прогулки Чапек проигрывал мне такую пластинку, он умел передать словами, в чем состоит ее музыкальное своеобразие, обращал мое внимание на взаимопроникновение мелодий, на лад инструментов, точно был заправским знатоком столь редкой музыки, хотя пришел к ней от своего общего интереса к фольклору, без специальной музыкальной подготовки.
Соприкоснулся Чапек и с архитектурой. Долго изучал ее и часто писал об урбанизме, прежде всего — о строительстве Праги. Я слышал его вполне профессиональный спор с генеральным директором Ремесленного банка, который хотел строить новое банковское здание в помпезном классицистическом стиле, между тем как Чапек защищал тогда еще многим ненавистные коробки из бетона. Делал он и попытки практически приобщиться к архитектуре: едва архитектор закончил строительство виноградской виллы, Чапек сам заново все остроумно перепланировал и перестроил.
Насколько мне известно, ваянием Чапек не занимался, танцевать тоже не научился. Таким образом, перечень его любительских опытов в области искусств можно было бы считать исчерпанным, однако мы отнюдь не исчерпали всех его научных познаний и увлечений. Таков, например, его интерес к энтомологии, о чем поныне свидетельствует коллекция разновидностей «аполлона», которую он составил в гимназические годы, и две-три витрины с дневными и ночными бабочками, собранные и оформленные с трогательным прилежанием первого ученика. Или его умение разбираться в восточных коврах. Основательные познания о них Карел почерпнул из книг, а затем сам стал покупать ковры. Бегая по пражским старьевщикам и антикварным лавкам, приносил домой всякие ветхие, казалось бы, дышащие на ладан экземпляры и давал им гордые ориентальные названия. Несмотря на недоверие друзей, считавших причиной столь обшарпанных приобретений бережливость Чапека, некоторые из купленных им ковров и правда оказывались носителями этих громких имен. Постепенно он стал со знанием дела разбираться не только в происхождении ковров, но мог определить, когда какой экземпляр был изготовлен, оценить качество материала, красителей и рисунка. Сомневаюсь, чтобы в его доме нашелся хоть один банальный ковер. Полностью покрыв все свои полы, он утолял ковровую страсть, охотно выполняя роль терпеливого советчика, когда ковер покупал кто-нибудь из его друзей. Как турецкий паша, он часами просиживал в лавке на низком сиденье перед грудами ковров, а приказчики пана Прейслера разворачивали перед ним экземпляр за экземпляром и каждому из них воздавали положенные хвалы.
Кинология! Не забудем, что Чапек написал, нарисовал и снабдил фотографиями прелестные повествования о двух маленьких фокстерьерах Дашеньке и Ирис. Путь к этим вошедшим в литературу собачкам опять же начался с ошибок. Такой ошибкой было приобретение сучки в Коширжском собаководстве, которое я знал со времен Ярослава Гашека, и потому рекомендовал Чапеку туда обратиться. Это был щенок, но уже довольно порядочный; сучка оказалась помесью дога с легавой, весила не менее пятнадцати кило, и Карел поверил, что это охотничий пес и замечательный сторож.
не была приучена к спокойной прогулке. Вдруг она дернулась, порвала ошейник и скрылась в пустынной местности на рубеже двух предместий. Не один час был потрачен на хождения и расспросы, пока мы не обнаружили ее в кустах, не подманили и не поймали. Поскольку вести ее было не за что, а для Карела она оказалась слишком тяжела, пришлось мне тащить ее на руках, не то она снова сбежала бы от нас. Чапек смастерил для нее ошейник из куска какого-то старого прогнившего ремня и собирался купить новый, когда они с собакой немного попривыкнут друг к другу. Но они так и не привыкли. Охотничий пес отправился назад в Ко-ширже, а Чапек проклял всех собак — раз и навсегда. Но потом кто-то подарил ему щенка, прелестного, пятнистого, маленького и легкого, совершеннейший клубочек шерсти, и тут настала эра Дашеньки, Ирис и книжек, которые принесли Чапеку славу великого знатока собачьих душ и собачьей речи.
— тоже нет, это уже не дилетантские занятия, а интересы, тесно связанные с писательской деятельностью Чапека. Так что мне остается рассказать еще лишь об одном его коньке. О том, каким он был знатоком и ценителем вин.
К умению разбираться в винах Чапек тоже пришел окольным путем. Первые его шаги в этой области были весьма невинны, поначалу он знакомился только с названиями марок, звучавшими особо экстравагантно и неординарно, с такими, которые могли удивить читателя. В ту пору он еще писал вместе с Йозефом «Сад Кра-коноша» и классицистические новеллы. Подлинно интимное знакомство с вином состоялось лишь после того, как он перенес свои «пятницы» с Ржичной улицы в виллу на Виноградах и принял на себя обязанности гостеприимного хозяина. Тогда он заказал в южной Моравии бочонок обыкновенного белого деревенского вина и сливовицу. Сливовица среди участников «пятниц» имела успех, вино же — никакого, хотя Чапек и пытался скрасить его недостатки забавными сведениями о нем. Последующие закупки вина тоже не увенчались успехом, так что в будущем во время приемов Чапек стал специализироваться на одной сливовице. Тем не менее кое-что практически необходимое о вине разузнал, делал попытки разливать его по бутылкам и хранить в погребе, но лишь с отчаянием наблюдал за химическим процессом, превращавшим вино в уксус, Однако в конце концов он действительно сделал открытие — познакомился с замечательным знатоком вин и виноделия, восторженным другом всех людей искусства — Франтишеком Чебишем.
И в данном случае необходимо отметить, что пристрастие Чапека шло рука об руку с его лингвистическими интересами. Он обнаружил, что в мире вина и винной культуры перед ним открывается новый лексикон, почти столь же богатый, как и в мире садовничества, хотя у знатоков вин эти словарные запасы состоят главным образом из имен прилагательных, отличающихся удивительным лиризмом и служащих для обозначения самых различных качеств. Позднее, когда наш друг Чебиш, директор большого винного магазина в Праге, вел нас под Староместской площадью по подземным аллеям, уставленным винными бочками, или когда мы с той же целью отправились в погреба Мельника или в Бержковице, можно было услышать, как Чапек находит для каждого вкусового оттенка вина самую точную характеристику, причем мы убеждались, что он владеет не только всеми старыми и привычными «винными эпитетами», но по их образцу сочиняет новые, мифические, но всегда в полном соответствии с духом винодельческого арго.
и хорошего настроения. Только позднее, в канун Мюнхена и после него, когда мы встречались в винном погребке на Карловой улице, он пил вино печально, по-мирски грубо, рюмку за рюмкой, чтобы заглушить боль. Во всех же остальных случаях лишь пробовал, смаковал и оценивал, как истинный знаток — на вид, на запах, кончиком языка и нёбом. За рюмкой вина он бывал очарователен, под хмельком всегда затягивал бабушкины песни, придумывал каламбуры, или пускался в бесконечные философствования, сводил счеты и в конце концов примирялся со всем светом в со своими противниками. В эти моменты лицо его бывало краснее обычного, глаза светились, мальчишеские губы складывались трубочкой, оттопыривались, хохолок на затылке вставал ежиком, а волосы, обычно старательно расчесанные на пробор, падали на лоб — так его в нескольких вариантах в зависимости от сортов пробуемого вина изобразил Адольф Гофмейстер.
Вспоминая об этом пристрастии Чапека, —в моем перечне последнем, —я хотел бы с нежностью поднять рюмку доброго вина в память о друге.
ПОБОЧНЫЕ ТАЛАНТЫ КАРЕЛА ЧАПЕКА
«Китице» («Букет»), год изд. 3, 1948, № 5).
С. 278. ... думаю, это была Орава... — В 1930—1938 гг. Й. Чапек проводил летний отпуск на р. Ораве в Словакии в поселке Оравский Подзамок
С. 280. ... с руководством Давида... — Имеется в виду переведенное на чешский язык в многократно переиздававшееся «Руководство по фотографии для начинающих и продвинутых» Л. Давида.
—О. Вочадло в книге «Письма из Англии» Карела Чапека» опровергает Ф. Лангера. Перед своим выступлением в лондонском Пен-клубе К. Чапек прожил в «чисто английском окружении» не несколько недель, а неделю (полнедели у О. Вочадло и три дня в отеле). О том, как К. Чапек готовился к своей речи в Пен-клубе см. восп. О. Вочадло в наст, изд., с. 380—381). Большая часть речи Чапека была опубликована в газете «Тайме», 4. VI. 1924 (см. Вочадло, 97—98).
— См. восп. Э. Конрада в наст, изд., с. 343; набор собственноручно расписанных и обожженных чашек и десертных тарелок К. Чапек подарил сестре к свадьбе.
— См.: К. Чапек. Ирис (VI, 243—247).
... в Коширжском собаководстве... — В пражском предместье Ко-ширже находился собачий питомник Фухса, издателя журнала «Свет звиржат» («Мир животных»), у которого Гашек служил с января 1909 по октябри 1910 г. в качестве редактора.
... Минда... — См.: К. Чапек. Минда, или О собаководстве (VI, 229—243).
—287. ... так его... изобразил... Гофмейстер... — Речь идет о книге «Вино» (1930), вышедшей под редакцией и с рисунками А. Гофмейстера; К. Чапек написал для этого издания эссе «Об особых винах» (VI, 434—436).