ПЕЧА ЖЕНИТСЯ
Да, да, в первый же год после войны Печа наконец решился; ждать эту торжественную минуту девять лет — уж не сценка ли это из мифологии? Он пошел просить руки девушки, движимый молодостью и огромной любовью. Глубоко ошибается тот, кто думает, что терпеливое ожидание — легкая вещь. Терпение — это самая большая добродетель, приближающаяся к святости; тут необходимы сила, решимость и самоотверженность; это сердцевина истинной и подлинной человечности.
Печа был уверен, что Карел ему поможет, они подсчитали, что совместных заработков да Печиной хал-турки в придачу вполне хватит для ведения совместного хозяйства. Вот и прекрасно!
Я получила от них письмо: «Приезжай с детьми на свадьбу, на день-два пораньше, соберемся узким семейным кругом, если можешь, одень девочек в платья дружек. Наши из Теплиц не приедут, они уступили нам квартиру я не хотят мешать, посмотришь, как мы все здесь переделали. Итак...»
Счастливый Йозеф! Сколько было восторгов и похвал, ибо в старой квартире, такой прежде мрачной и забитой постелями, теперь было светло и, несмотря на скромную обстановку, красиво.
Разве мог Печа упустить случай щегольнуть перед любимой и не обставить две их комнаты? Из двух остальных, маленькая, бабушкина, досталась Карелу, а находившаяся рядом с ней угловая, заваленная вещами и барахлом родителей, была выделена для приезжих гостей.
Родителям ничего не оставалось, как окончательно обосноваться в Теплицах, где отец все еще продолжал работать ради денег, особенно теперь, когда после реформы Рашина их сбережения, отложенные на старость, уменьшились да к тому же маменька все время похварывала. Они охотно оставили трем счастливцам пражскую квартиру.
О,Печа не мог допустить, чтобы у него, в новой квартире, жена не была окружена красотой.
Он сам нарисовал и вырезал художественные трафареты; стоило поглядеть, как он раскрасил ими спальню и столовую! Райский сон, розочки или их контуры среди зеленых листиков на стенах, подходящий фон для би-дермейеровской мебели невесты. Вспомнил Печа и о своем навыке работы с текстилем; он сам покрыл батиком темно-синее полотно, обив им папину ободранную «обитель отдыха» с ее «мягкими выпуклостями, в которых от одного прикосновения образуется норка» («Самое скромное искусство», 19 20), —если вы видели ее на картинке, то знаете, что рисунок Печи состоял из птиц и бабочек. Поделив пополам расходы, братья покрасили лестницу и широкий подъезд, ведь пыль, осевшая на этих стенах, наверное, не сметалась со времен Марии-Терезии или императора Иосифа!
Они тянули меня в разные стороны.
— Да ты только взгляни, как тут будет уже с завтрашнего дня! Узнаешь что-нибудь? — похвалился Йозеф.
А Карел увел меня в свою комнатушку.
— Видишь ли, голубушка, я уже из Парижа приехал с идеей новой пьесы, написал ее и отдал Национальному театру; вот приедешь в следующий раз — в позову на премьеру! Называется пьеса «Разбойник».
Портной принес новые костюмы. Карел раскошелился, чтобы быть достойным свидетелем на свадьбе. Костюм сидел на нем очень хорошо. Красив был и Пе-ча, однако наш младшенький вдруг погрустнел. Почему? Куда девалось его изысканное и неиссякаемое красноречие?
«Ай-яй-яй-яй!» Все громче и отчаяннее.
— Ради бога, что с тобой, неужели ботинки так жмут?
— Ай-яй-яй, если бы только ботинки, разве ты не понимаешь, что сегодня Печа женится? — и он так швырнул ботинки, что они отлетели в угол. Карел был совершенно растерян.
— Разве ты против его женитьбы? Ведь ты тоже скоро можешь жениться!Печа уже не ребенок, ему тридцать два, и он так настрадался от долгого ожидания; а ты не бери с него пример!
— Я? Ведь ты знаешь, что я не могу жениться из-за больного позвоночника, а потом — не представляю, какою должна быть женщина, с которой я захотел бы связать себя на всю жизнь. Печа знает: его невеста хорошая, достойная и все такое прочее. Но все же, хотя бы ради меня, он не должен был этого делать, он уже никогда не будет прежним, ай-яй-яй!— Бедняга Карел, покинутый братом, поднял ботинки, и мы поехали женить Печу.
В 1920 году Карел написал мне: «Приезжай хоть на пару дней, я остался один,Печа с Ярмилой путешествуют. Ты не пожалеешь; негодяи из Национального театра именно теперь вставили в программу премьеру «Разбойника». Не знаю, как она пройдет. Гюбнерова играет отлично, и Мими хорошая, но, понимаешь, я боюсь. Ты мне нужна как зритель и как хозяйка: после премьеры я назвал уйму гостей, и ты поможешь мне подготовиться к приему. Наши не смогут приехать, а Печу моя запоздалая слава не манит».
Карел задумал устроить необычное угощение: холодные закуски, бутерброды, сладости. Сразу после войны достать продукты было делом нелегким, но нам повезло. А вот как и где все красиво разложить? К счастью, выручил большой круглый стол в столовой молодоженов, а сиденья набрали отовсюду. Но вот что подложить под тарелки и миски? Карел придумал: принес большие листы белой бумаги, и мы вырезали в них дырочки и зубцы разной формы, как на вышивках. Посредине каждой салфетки Карел красиво написал: «Я прекрасная салфетка». И впрямь они были неподражаемы. В творческом запале мы покрыли ими в комнате все, что только можно.
На премьере — успех, вызовы пунцового и взволнованного автора и бесконечные аплодисменты.
— Карел называл ее просто Ольгой — с более тихой сестренкой; гости все оценили, пили за мое здоровье и за остроумное оформление. Прекрасный день!
«Модерни ревю» Ар-ношт Прохазка написал примерно так: «Дирекция театра проявила невнимание и не сочла нужным послать контрамарку на первую вещь Карела Чапека «Разбойник». Стоимость билета на балкон, гардероба и программки, а также проезда на трамвае ради такой скуки и потерянного времени слишком высока. Актеры играли хорошо и т. д. и т. п.».
Карел заметил, рассмеявшись, как мальчишка: «Знаешь, что я сделаю? Подсчитаю все эти затраты, пошлю деньги почтой славной редакции и выражу глубокое соболезнование. У нас с Печей есть еще одна пьеса, мы ее закончим, как только он вернется; кроме того, я вынашиваю идею следующей, скоро примусь и за нее, надо только театр предупредить заблаговременно».
И он, весело посвистывая, расхаживал по комнате, встряхивая задорно торчащим хохолком волос.
В тот же год братья и я с детьми собрались у родителей в Теплицах; стояло нестерпимо жаркое лето. Карел днем не выходил из своей маленькой мансарды, снятой для него в бывшем курортном доме. Улицы, переполненные больными, были пусты, как после пожара, и только в крытой колоннаде все увеличивалось число костылей и тросточек. Знойный, душный воздух, мрачное зрелище компрессов, повязок и потных людей. Тянуло к бесконечно далекой освежающей прохладе, подальше отсюда; там, несомненно, хотя бы ненадолго прекратилась непроходящая головная боль и чувство, что в такой изнуряющей жаре легкие не могут вдохнуть воздух, израсходованный полностью, как в закрытой банке.
Карел пришел к обеду только после настойчивых приглашений и стука в дверь; он был замкнут, узкое аскетическое лицо печально, с трудом проглотил несколько кусков обжигающе горячей еды и сразу ушел. Брат выглядел не выздоравливающим, а больным, нуждающимся в помощи.
Карел явился к нам только под вечер, но из суеверия ни словом не обмолвился о работе, от которой у него горели лицо и глаза. Ему хотелось уйти куда-нибудь в необозримую даль. Иногда, взяв детей, мы посещали свое тайное любимое местечко; эта колыбель покоя находилась за гранью мира. И нигде на земле не было такого красивого заката — солнце, то вспыхивая, то угасая, медленно опускалось в райские кущи, а бесчисленные стада розовых барашков паслись на небе и опрокидывались в волны далекого Вага. Всамделишный загробный мир!
Карел, в мыслях витавший где-то далеко отсюда, не отрываясь следил за этой поразительной игрой и ее угасанием; сверкающий световой покров служил ему утехой и убежищем перед мистическим страхом, рожденным его видениями и мыслями. Произведение, над которым он работал, бурлило и пенилось в нем, слагая песнь, исполненную ужаса; а он искал надежды и успокоения, не мог допустить гибели всего живого.
Работая над «RUR», Карел страдал неутешимо; и тщетно было пытаться вернуть его к действительности; повсюду ему мерещились страшилища и ненавистные призраки, несущие разрушение и гибель.
Возможно, Карелу — и не только тогда — был нужен очень близкий и простой человек, скажем, такой, как я, его сестра, или дети — племянницы, мои дочери, — кто избавил бы его от страха, владевшего им, когда он создавал своих бесчувственных роботов. Он еще не придумал, как их назвать, а Печа, видя мучения одержимого этими созданиями брата, не долго думая, окрестил их единым словом: «роботы».
— Я уже написал довольно много, так что, если хотите, после ужина могу почитать вам. Мне необходимо наконец избавиться от этого, или я сойду с ума!
Читал он плохо, дикция была неважной, он стеснялся и, казалось, хотел защитить себя от кого-то или от чего-то.
Не стану повторять, что мы чувствовали, говорили и пророчили после первого прочтения пьесы.
Как роженица, разрешившаяся от бремени, освобожденный и счастливый Карел отдыхал; ему больше не хотелось видеть свое дитя, оно пугало его самого.
— Обсуждать не станем, все равно менять я ничего не смогу, рад, что наконец избавился от этой вещи и теперь она как бы уже не моя. Пойдемте отсюда в лес, куда-нибудь подальше!
Его глаза вновь заискрились молодостью и весельем, он шалил и играл с детьми, составлял анаграммы и весело посвистывал, словно дрозд.
Сразу после ужина он ушел спать; его раздражали чрезмерные заботы и обожание маменьки. Усталый отец редко когда вступал в разговор, а Карел привез из Праги кучу английских детективов и Честертона, которого очень любил.
Год выдался урожайный! «RUR» сразу был поставлен, и не только дома, но и за границей. Весь культурный мир принял и запомнил имя молодого тридцатилетнего автора. А вскоре, ранней весной тысяча девятьсот двадцать второго года, в репертуаре появилась новая премьера, на этот раз пьеса двух братьев — «Из жизни насекомых».
И в том же урожайном тысяча девятьсот двадцать первом году, когда впервые был сыгран «RUR», разыгралась еще одна драма, на этот раз со счастливым концом — разрыв братьев Чапек с газетой «Народни листы».
а Йозеф получает расчет, хотя и с извинениями.
Но они не знали Карела. Не теряя времени, он написал в редакцию: «С чувством сожаления, почтительно сообщаю, что, хотя работа в вашей газете доставляла мне радость и я глубоко уважал моих коллег, прошу одновременно с братом Йозефом немедленно освободить меня от всех моих обязанностей. Искренне преданный К. Ч.». И жирная точка. Решение редакционного совета пришлось весьма кстати, ибо Карелу и Йозефу уже давно претила политическая линия газеты.
К Новому году Карел написал нам в Брно поздравление с небольшой припиской: «Итак, с первого числа мы безработные, мы ушли из «Народних листов». И не одни мы, семь сотрудников редакции, которые не могли и не захотели оставаться, подписали протест против политической линии газеты. Что делать дальше, пока не знаем».
«Лидовых новин»:
— Гейнрих, Чапеки свободны! Оба, разумеется.
— Что? Какой у них номер телефона?
— Телефона нет, они еще не столь знамениты. Их адрес: Прага III, Ржични, 11.
Вскоре Гейнрих позвонил сам.
— Я уже связался с ними, жду ответа на телеграмму и предложение. Примут? А как насчет условий?
— Предложите сами, они Чапеки! Дайте что им положено! Мое дело — сторона.
— Черт побери, мы не наивные, они нам будут нужны в Праге. Съезжу туда сам.
Договорились. Издатели «Лядовых новин» не отличались щедростью, далеко нет; жадничали без зазрения совести и при этом многого хотели. В редакции уже давно завидовали, что «Народни листы» заполучили братьев, и у «страшного владыки газеты» Гейнриха были на сей счет свои чрезвычайно честолюбивые планы. Здесь не место разбирать состав работников брненской и пражской редакций, о тогдашних сотрудниках братьев можно было бы целые книги написать. Какие имена! Назову первые вспомнившиеся: Яначек, Маген, Рихард Вей-нер, Тесноглидек, Элгарт Сокол, Ион, Басе и много, много других. Все они писали, отдавали газете все самое лучшее и представляли собой не кучку случайно набранных музыкантов, а блестящий концертный ансамбль, играющий не ради денег, а скорее из любви к искусству.
Первоначальная зарплата Йозефа и, вероятно, Карела колебалась от шестисот до восьмисот крон ежемесячно. За рисунки к воскресному приложению, называвшемуся «Байа», Йозефу дополнительно платили двадцать пять — тридцать крон. Свои «романы-фельетоны» и рассказы для подвала Карел отдавал газете бесплатно еще до того, как они выходили книжным изданием.
Гейнрих, энергичный человек, прирожденный организатор, был дьявольски проницателен, безжалостен и настолько сварлив, что его все боялись; он всегда был недоволен и умел из самого лучшего выбрать наилучшее.
«Окаянные парни, —говаривал он в кафе членам редакции и друзьям газеты, —если бы я не кричал на них, газета на глазах превратилась бы чуть не в бордель. Мы народ писучий, и каждый, кто умеет держать перо, считает себя писателем. Половину статей я бросаю в корзину, идите вы к шуту со своей трепотней, мы местная пресса, что ли? Вы полагаете,дед, —в присутствии целого круга людей обратился он к владельцу «Лидовых новин» доктору Адольфу Странскому, —что эту вашу дурацкую передовую, которую вы мне сегодня сунули, я отдам в печать? Вы все перепутали, дорогой, теперь не эпоха чешского Возрождения, и мы уже не разглагольствуем, как в венском парламенте перед войной».
«Лидовых новинах», оба были уже сложившимися художниками и поэтому избежали опасности раствориться и быть целиком поглощенными газетной работой. Они не опустились до ее тогдашнего уровня, а, напротив, подняли его до своего. Они с большой охотой выполняли свою ежедневную обязанность писать как для интеллигенции, так и для простых людей. Принято считать, что результаты изнурительного труда журналистов недолговечны, эфемерны, ибо то, что важно сегодня, завтра уже теряет свое значение. Братья решили эту задачу, как бы сунув руку в одну рукавицу, —их сотрудничество стало еще более тесным, и они смотрели на него не как на импровизацию, а как на жизненную миссию.
Карел с его необычайной любознательностью, жаждой добраться до сути вещей и явлений, поднять глубокие пласты человеческой души, со всем пылом молодости проявлял идеалистическое рвение и с виртуозной легкостью, зачастую испытывая истинное наслаждение, справлялся с темами, которые сам выбирал и решал по своему усмотрению. Он обладал редкостной зрительной памятью, а обращаясь к читателям, использовал свой богатейший словарный запас, что давало ему возможность лаконично строить свои кристально ясные фразы.
Читатели его фельетонов не могли не восхищаться поразительной четкостью этого мыслительного аппарата! А сколько еще Карел опускал! В нем было слишком много всего — как той закваски, что некогда поднимала мягкое, рыхлое и душистое тесто в бабушкиной квашне для ее великолепных пирогов. При этом внук мог не сразу разделывать тесто из своей квашни, а каждый день отщипывать понемногу, стараясь свой пирожок подать в наилучшем виде. Пирожок мог быть крохотным, но им можно было насытиться. Карел играючи справлялся с сюжетом, которого другому хватило бы на целый роман или философско-моральный фолиант. Он знал, что завтра запустит руку в квашню и вытащит что-нибудь новое, ведь оно рождалось у него в пальцах и стремилось выбраться поскорей; ему приходилось приказывать: потерпите, вот наиграюсь с этой штучкой, придет время, вытащу и вас!
У него, конечно, были свои маленькие, но важные секреты в работе; однако, как и Йозеф, он не любил общие места, ему была свойственна доброта и ясность мысли, он стремился укротить буйный поток идей, ввести его в русло строгих требований искусства.
Карел не был избалован или заносчив; наоборот, деликатный и мечтательный, он скорее страдал от недостатка самоуверенности. Зарабатывая на хлеб насущный, он хотел быть уверен, что стоит на правильном пути. А приходилось ему нелегко. Самым большим его желанием было хотя бы отчасти выполнить миссию спасителя, пусть ценой изоляции как художника, а когда это чувство овладевало им с неукротимой силой, он сопротивлялся и старался во что бы то ни стало подавить его. Если он и сдерживал свой размах, то сохранял смелость в стремлении достичь высшей простоты языка и подлинной чешской гражданственности. Йозеф, который пытался с ним соперничать и догнать его, одобрял это. Разве он мог оставаться равнодушным, работая рядом с с созидающим и общительным Карелом, когда всей душой хотел думать и работать вместе с ним? Волшебная изобретательность Карела будила в нем желание играть самостоятельную партию, не становясь лишь аккомпаниатором; иллюстрируя необычные мысли и идеи брата, он наделял их пафосом, который переполнял его самого. [...]
С. 74. ... после реформы Рашина... — В 1922 г. министр финансов А. Рашин, боровшийся с инфляцией путем снижения зарплаты государственных служащих и ограничения расходов на социальные нужды, провел в интересах крупного капитала денежную реформу, от которой пострадали наименее обеспеченные слои населения.
... бидермейеровской мебели... — Бидермейер — художественный стиль, получивший распространение в первой половине XIX в. в мещанских кругах Германии и Австрии, включая Чехию; влияние его наиболее отчетливо проявилось в прикладном искусстве (интерьер, мебель и т. д.).
С. . 75. ... на премьеру... — Премьера комедии К. Чапека «Разбойник» в пражском Национальном театре состоялась 2 марта 1920 г.
С. 76. ... Арношт Прохазка написал... — Рецензия А. Прохазки на комедию К. Чапека «Разбойник» была опубликована под псевдонимом Алап («Модерни ревю», год изд. XXVI, т. 35, № 6).
— «Из жизни насекомых».
С. 79. Премьера «RUR» в пражском Национальном театре состоялась 25 января 1921 г., первая зарубежная постановка — в Государственном театре в Ахене (премьера — 6. Х. 1921). Отклики критики см. в кн.: К. Capek. RUR. Praha, 1966.
— 281 и др. Чапек посвятил Честертону некролог «Бравый Честертон» (Ветвь и лавр, 255—257). См. также: V, 128—129, и прим. к с. 147.
«Из жизни насекомых» — премьера в пражском Национальном театре 8. IV. 1922 (в Брно — З. П. 1922).
... Рашину, который экономил на апельсинах для детей... — См. прим. к с. 74.
— Находилась в г. Брно, где печатались «Лидове новины».