МАЛЕНЬКИЙ КАРЕЛ
Как водится, наш младшенький подрастал, а вместе с ним возрастали и его жалобы. Стоило нам с Печей задумать какое-нибудь дело, он тут же бежал домой и своим пронзительным голоском вызванивал маменьке про наши намерения, пищал, что мы не хотим брать его с собой. Нелегко нам с ним было! Впрочем, его нельзя винить за это, еще малышом он жаждал поделиться своими наблюдениями, домыслами и представлениями, а на маменькины глаза он всегда был прав; для нее он был ангелом-утешителем, а мы — как нам казалось — изолгавшимися, непослушными балбесами. В конце концов нам оставалось только самим взяться за его воспитание, и мы так часто и долго твердили ему, что вовсе он не «мальчишечка» и не «Иченек», а обычный Ичек—«ябе-да-берабида», «куриная гузка», что мало-помалу он поумнел и перестал на нас жаловаться. Ему хотелось участвовать в наших играх, и, значит, жаловаться было нельзя. Однажды случилось так, что Карел великодушно промолчал и, приняв на себя вину Печи, получил хорошую трепку от папеньки, хотя, бегая с мальчишками, не он поломал прекрасный розовый куст, после чего безмерно кичился своей братской солидарностью. Он столько раз с гордостью показывал нам следы розог на попке и хвастал, что промолчал и пострадал ни за что, пока мы не сказали ему: «Хватит! Эка невидаль, один раз получить взбучку!» Мы были не изнежены и не сентиментальны, и почему бы не всыпать разочек этому развязному комаришке, маленькому глупышке? Тем более что он наверняка скоро опять ляпнет что не надо, а то побежит к папеньке с тревожным сообщением о нашем новом «грехопадении», и уж тогда нам несдобровать! Ведь даже бабушка в прошлый раз признала: «Ничего не поделаешь, такой болтунишка, чистый Гата-рек, ему непременно надо выпалить все, что известно, а то и поболе!»
Знала ли бабушка какого-то болтунишку Гатарека или сама изобрела понятие «гатарковства»? Такого слова не было в словарях, не бытовало оно и в нашем крае, но навсегда осталось в семье и, слава богу, запало в память Карела. Соображал он молниеносно и тут же делал вывод: «А если получится так, то что потом? А дальше? Что же в конце концов выйдет?» Ни безудержно оптимистичная сестра, ни во всем сомневающийся, склонный к пессимизму старший брат-фаталист, ни мечтательная и несправедливая маменька, ни здравомыслящий папенька не могли ему ответить. Не сумели сделать это ни жизнь, ни мир, и вечное «почему?», «а что потом?» беспокойного ребенка до конца жизни мучили и терзали пытливую мысль. Слишком много у него возникало вопросов. Вы слышите, как он без конца их задает?
Не только наш младший, но и мы, старшие, в детстве спрашивали обо всем, что творилось вокруг, интересовались тем, как это получается и что делается в городке и деревне, в огромном котле быстротекущей жизни, которая в то время была аскетически суровой. Папенька возил нас с собой и многое показывал, а дома мы изображали Карела, который с такой жадностью разглядывал все вокруг, и маменьку, что лишь изредка, издали, из семейного мирка, смотрела из окошка или с мнимого балкона на мелькавших, словно в кинематографе, людей и происшествия провинциального городка. Зато мы были ненасытными зрителями и хотели видеть все изблизи. Подобно античному хору, мы были свидетелями того, как жили обитатели почти каждого дома. Карелу мало было просто видеть; не в меру любознательный, дотошный и бесстрашный, маленький, как тихая, всюду сующая свой нос мышка, он все еще «сопереживал». Мы с Печей бегали смотреть на горн кузнеца и ковку лошадей, а Карел проводил в кузнице полдня, хотел видеть, как кузнец раздувает огонь мехами, калит железо и как, рассыпая искры, мягкое железо поддается клещам. Карел с раннего детства обожествлял огонь, искры и яркие вспышки пламени. Его занимало, что кони терпеливо стоят, когда им подрезают копыта и прибивают подковы, он хотел видеть, как натягивают шины на колеса телеги и ослабляют дышло; переминаясь с ноги на ногу, с посиневшим от холода носиком, засунув руки в карманы, он подолгу торчал там и не мог наглядеться.
новый ученик, по имени Франта, пока он даже инструменты поднести не может, но ему у мастера уже нравится. Он сказал, что на обед у них была пшенная каша со сливами, а он ее любит, так что учиться ему уже охота!
Схватив какие-то наши вдрызг разбитые башмаки, он бежал напротив, к сапожнику, нашему главному благодетелю, ведь мы быстро рвали самую крепкую обувь, которую тот добросовестно чинил, после чего она здорово жала ноги, особенно в пятках и носках. А работа сапожника была тяжелой: весь день сидел он за низким столиком в своей единственной комнате, где тяжелый воздух был пропитан запахом кожи, краски, клея, еды и всюду развешанных пеленок. Вездесущему Карелу были известны все мелочи в этом доме: куда мастер положил чью-то бумажную мерку, куда сунул молоток, знал, что у него сломалось шило и на подошве мало гвоздей. Удивительно, как после всего увиденного он сам не научился чинить обувь. [...]
Не было ни одного уголка в лавках или мастерских, где бы не зазевался кто-нибудь из нас. Мы двое, постарше и поопытнее, прибегали домой вовремя, а Карела теряли без конца; порой приходилось обегать весь город, прежде чем мы натыкались на следы маленького брата, а затем и на него самого, страстно увлеченного бог знает чем.
— А где Иченек, разгильдяи? — кричала маменька вне себя от страха, когда мы возвращались одни. —Не пошел ли на речку? Где вы его бросили?
— Он остался у кузницы, не захотел пойти с нами.
— Ты, конечно, шлялась с девчонками, балаболка, а Печа баловался с мальчишками! И не стыдно вам являться домой одним, без него? Бог знает что с ним может стрястись!
И на наши беспечные головы сыпались подзатыльники, а то и шлепки посильнее, а граненый, выступающий камешек обручального кольца, надо сказать, был твердый. Мы, как вспугнутые голуби, вылетали из гнезда на поиски Карела. А он мог оказаться в самых невероятных местах.
Иногда малыш стоял, перегнувшись, у фонтана и не мог наглядеться, как рябит вода от удара его прутика. Либо замирал у витрины с часами, ожидая появления кукушки, а то где-нибудь в уголке беседовал с мальчиком поменьше и пытался подружиться с Тигром, огромным псом мясника, глазел на птиц, подзывал к себе чужую кошку. Мы рысью бежали с ним домой и передавали маме, как дароносицу. [...]
все на лету, вероятно, инстинктивно.
— Как только это ему удается? — бурчал Печа, неся домой дневник, испорченный двойками за чистописание и черчение и тройкой за помарки в сочинении, потому что зачеркивал, писал и чертил слишком толстой линией. У Карела тетради были чистые, буковки мелкие, словно мушиные лапки, а рисунки сделаны быстро и с такой легкостью, с какою паук ткет свою паутинку. Жаль, что они не сохранились! Надув губы и высунув язык, он рисовал их играючи; рисунок был закончен в миг. Карел вполне заслуженно мог бы получать одни пятерки, однако у него хватало и четверок, потому что он постоянно играл и по дороге домой нередко терял «науку», а потом заливался слезами. Папеньке школьники доставляли немало радостей, да и забот. [...]
С. 30. ... стал школьником.—В первый класс упицкой начальной школы К. Чапек поступил в 1895 г.