ФРАНТИШЕК КУБКА
КАРЕЛ ЧАПЕК И ЗАВСЕГДАТАИ «ПЯТНИЦ»
... Я присутствовал на премьере пьесы «Средство Ма-кропулоса» в театре на Виноградах. Публика аплодировала, вызывая автора на сцену. Вместо щеголеватого франта на авансцену нехотя вышел худощавый юноша — а ведь ему к этому времени исполнилось тридцать два. На нем был плохо сшитый пиджак, косо повязанный галстук. Он словно собрался на прогулку; заложив левую руку за спину, он поклонился аплодирующему залу, как примерный ученик. Рот он держал полуоткрытым, на мальчишеских скулах — по круглому красному пятнышку. Он был аккуратно причесан, но там, где кончался пробор, на темени торчал растрепанный хохолок — как на карикатурах Гофмейстера. Карел Чапек обвел взглядом зал, внимательно посмотрел и на галерку, словно искал там кого-то, подал руку пани Досталовой и быстро ушел со сцены.
Так я впервые увидел Карела Чапека...
Не помню уже, кто первый ввел меня в новый дом Чапека на улице Узкой на Виноградах — Иозеф Копта или Франтишек Лангер.
Чапеки устраивали свои «пятницы» уже не первый год. Началось это еще на старой квартире на Ржичной улице, на том берегу Влтавы.
Сначала к ним ходил только Франя Шрамек, которого Карел просто обожал. Он считал его, как выражались на «пятницах», «вполне приличным человеком». Я слышал, как Чапек восхищался переменой в анархистском сердце Шрамека, восторженно забившемся с приходом в 1918 году молодой Чехословацкой республики. «Ведь раньше был ярый антимилитарист, а теперь глаз не сводит с наших чешских солдатиков», —с восхищением говорил о Шрамеке Карел Чапек.
В Шрамеке Чапеку нравилась и его застенчивость, и неразговорчивость.
«Шрамек — мужчина и ребенок в одном лице. Он любит людей и поэтому сторонится их...»
Когда на Ржичной по пятницам стали собираться люди, Шрамек предпочел оставаться дома. Теперь Чапек ходил к нему потолковать о том о сем.
Дом братьев Чапек, куда в те времена приходилось пробираться по грязи, по изрытым пустырям Стромков ниже виноградской «Орионки», делился на две части. В одной его половине жил Йозеф Чапек с женой и дочкой Аленкой. В другой — Карел Чапек со старым отцом. Фасад дома выходил на маленькую площадь. Сзади зеленел и цвел сад, тоже поделенный на две части — Йозе-фа и Карела. Это и был тот самый знаменитый сад, который описан в «Году садовода».
Карел Чапек сидел в небольшом кресле возле двери в комнату «а-ля Ф. -Л. Век». Он не вставал, когда входил новый гость. Только руку протягивал.
«Усаживайтесь где-нибудь», — обращался он к очередному гостю.
«Молодой Славянин». Разумеется, был и Йозеф Чапек — в соседней комнате. Сидя на диване с Вацлавом Рабасом, они о чем-то шептались. Они всегда о чем-нибудь таинственно шептались. О живописи, о «Мане-се», об «Умелецкой беседе». Их шепоту мрачновато вторил Властимил Рада, небритый, будто сбежал из тюрьмы.
Не помню, о чем говорили в ту мою первую «пятницу». Помню только, что пили мы — потом так было всегда — некрепкий черный кофе из коричневых чашечек, а попозже, перед уходом, в половине восьмого, —крепкую желтую сливовицу. Эту сливовицу Карел Чапек получал от своего почитателя из южной Моравии. Сливовицу пили уже стоя, в соседней комнате, где прежде сидели только Йозеф Чапек с Рабасом.
Не помню, какие картины висели на стенах. Но их было несколько. Одна осталась у меня в памяти.
Черно-белый рисунок девушки монголоидного типа на стилизованном сумрачно-сером кубистическом фоне. Это была ранняя работа Йозефа Чапека. Но невольно вспоминался Зрзавый.
Я любил бывать на «пятницах» у Чапеков, очень любил. Это была единственная возможность общения с людьми вне редакции. «Пятницам» я обязан тем, что не занялся чистой журналистикой.
«пятницах» ходило много всяких толков еще при жизни Чапека, да и потом. Не знаю, ради чего Чапек придумал свои «пятницы» и поддерживал эту традицию. Но впечатления, что я посещаю какую-то литературную школу или группировку, отнюдь не возникало. Среди завсегдатаев «пятниц» писатели составляли меньшинство. Кроме Чапека, их бывало трое-четверо: Лангер, Копта, Полачек, Ванчура...
Меньше всего говорили о литературе. Например, премьера у Лангера — никто не обронил о ней ни слова. Копта закончил роман — и тоже как будто ничего не произошло. У Ванчуры вышла новая книга — молчали о ней. Правда, своим «завсегдатаям» (как он их сам называл) Чапек всегда надписывал и раздавал свои новые книжки. Но он делал это незаметно и как бы невзначай. Точно так же незаметно, как бы невзначай, гости платили ему тем же.
О своих книгах Карел Чапек почти никогда не говорил. Он говорил о градостроительстве, о своем увлечении садоводством, о бюрократии, об университетских профессорах, о внутренней политике, а главное — о житье-бытье. В этом же духе говорили и все остальные.
«Что нового?» — это был главный вопрос Карела.
Новыми были анекдоты.
«К + М + Б», выходившую по понедельникам в «Лидовых новинах». Полачек рассказывал о судьях, судах и судебной хронике, доктор Адлоф — о раке и Сокольском движении, адвокат Боучек — о процессах Махара времен газеты «Час». Копта — о легионерах. Арне Лаурин — о Kriegspressequartier1 во время прошедшей войны. Профессор Шуста — о монахинях в Италии.
Чаще всего на «пятницах» говорили о том, в чем никто из завсегдатаев не понимал. Например, об археологии. Или о кельтских захоронениях.
На «пятницы» приходили профессора философии, историки, лингвисты, юристы, врачи, специалисты по экономике и журналисты из издательств, люди скромные и люди влюбленные в себя и уверовавшие в свою неповторимость, специалисты по обучению, переводчики, критики. Нелегко было настроить на одно это разнородное общество, и Чапек даже не пытался направлять разговор. Один перебивал другого. Образовывались кучки. Отмежевывались художники, приходившие к Йозефу Чапеку, и, сдается мне, только они беседовали о своей профессии и о вопросах искусства. В остальном же «пятничное» общество представляло собой собрание, где каждый мог высказаться по своему усмотрению, независимо от того, слушают его или нет.
Гости «пятниц» напоминали завсегдатаев уютного кафе, перенесенного в квартиру знаменитого чешского писателя. Ни идейной, ни художественной, ни политической общей платформы они не имели. Не было тут ни устава, ни программы. Они часто спорили о том, что выеденного яйца не стоило, и умолкали, как только речь заходила о вещах серьезных. Чаще говорили об исправности водопровода, чем о вопросах Женевского протокола или экономического кризиса. Их больше занимала музыка со-кольских слетов, нежели советские пятилетки. Они словно намеренно преуменьшали значение существенных вещей, преувеличивая не столь значительное. Одни делали это вполне серьезно, другие подыгрывали хозяину.
«вы» и строго по фамилии («Чапек», «Ванчура», «Мукаржовский», «Пршикрыл»), никогда не произносили чего-нибудь вроде «хороший человек», а говорили только «человек на уровне». Под «уровнем» и соответствующими качествами подразумевалась «при-личность». Под «приличностью»—лояльность людей друг к другу и специфической чехословацкой демократии, основанной на так называемых «гуманных идеалах».
Если кто-нибудь из завсегдатаев возвращался из поездки по Советскому Союзу (Иозеф Копта, Йозеф Чапек, Ванчура и др.), «пятниц» для рассказов не хватало. Их восторг воспринимался с легкой иронией, но при этом о Советском Союзе на «пятницах» говорили почти всегда.
«Я в Москву не поеду. Что нового я там увижу? — заявлял Карел Чапек. —Люди и после революции вернутся на круги своя. Огульная индустриализация направо и налево — вещь опасная. Это ведет к войнам. Слышать не хочу о мощной технике. Вернитесь к святому, неторопливому труду!»
Такой взгляд на мир шел вразрез с масштабами личности самого Карела Чапека. Чапек бежал таким образом от самого себя. Вавилонскую башню «новой Европы» он оставлял вавилонской башней. Он перестал заниматься крупными делами и перешел на малые. Заложив левую руку за спину, он удовлетворенно прохаживался по островку чешской демократии. Он уже не верил в прагматизм и сложил оружие перед войной вчерашней и грядущей, которую он постоянно предчувствовал. Он добродушно наблюдал за жизнью всегда и всем довольных соседей, следил за ростом цветов и деревьев в своем саду, за любовными похождениями сучки Дашеньки, вникал, как делается газета, как ставятся пьеса и фильм, и насколько прекрасны вещи, тебя окружающие.
Тем не менее он побывал-таки в Италии, в Англии, в Испании, в Голландии, в Скандинавии и написал о великих и простых людях этих стран прелестные очерки. Посмотришь — и впрямь в мире все по-старому. Никаких перемен!
Вернувшись же, он, обыкновенно вместе с Полачеком, заводил с завсегдатаями «пятниц» разговор о «романах для прислуги» и детективных романах, о ярмарочных песнях и меткости народных выражений. Чапеку в те годы самому очень хотелось создавать что-нибудь в этом духе; по крайней мере, он умел писать об этих явлениях по-научному глубоко, притом, что статьи эти были пре-веселые.
Иногда он философствовал вслух. Афоризмами.
«Долой «жгучие проблемы»! Их не существует. Все они — одно лишь надувательство со стороны крупных предпринимателей, землевладельцев, промышленников, поборников социализма. Плановое хозяйство? Космическая революция? Марш миллионов к солнцу? Что на это скажет старый господь бог? Природу не переделать! Изгони господа бога с небес и запри в стальном сейфе — он выбьется наружу! И ничего с этим не поделать!»
«Писателя в первую очередь должно интересовать совершенство ремесла, которому в последние века дали название «искусство».
«Вот архитектор отводит художнику часть плоскости на стене, —рассуждал вслух Карел Чапек. —Прямоугольник, полукруг. Миколаш Алеш сделает из полукруга или прямоугольника бессмертную фреску. Я докажу, что в четыре подвальных столбца «Лидовок» можно точно уместить приличный рассказ!»
Несколько месяцев спустя эта идея воплотилась в «Рассказах из одного кармана» и «Рассказах из другого кармана». Они не были извержены из «сияющих глубин».
О том, как они придумываются и делаются, Чапек на своих «пятницах» рассказывал охотнее, чем о драмах и романах, написанных в молодости. Он испытывал нечто вроде злорадного удовольствия от того, что ему по черточкам удалось создать портреты обычных людей: жандармов, полицейских, следователей, врачей и мелких служащих, людей честных и грешных — не сверхчеловеков необычных судеб и характеров. Загадочное преступление с легкостью раскрывает отнюдь не загадочная полиция, и не загадочный судья докапывается до сути нарушения извечного правопорядка. Долой героев и всякого рода эксперименты! Они ведут лишь к катастрофам и гибели! Создадим мир добра и любви без пафоса и фраз!
Бедных одарите любовью и помогите, но воздайте не только им! Ведь и богач жаждет любви. Не лишайте его души и человеческого облика! Не гонитесь за новизной! Лучшая форма сосуществования — гражданский мир. Он рождается путем эволюции, реформ, смягчения кренов вправо и влево. Лучшее государство — государство, справедливое для всех. Но нация и государство — это единство богатых и бедных, кардиналов и капелланов, «батей» и мелких сапожников, отокаров бржезин и закоренелых убийц, банковских управляющих и несчастных каменщиков, на которых обрушивается на Поржичи недобросовестно спроектированный и кое-как строящийся дом. Все они люди. Пусть живут по собственному усмотрению. Жизнь an sich2 настолько хороша, что достаточно лишь капли любви и некоторой доли демократии — и она станет почти совершенной. Ведь и совершенство — понятие относительное, сам создатель обладал относительными способностями!
«Боль не отпускает ни на минуту».
Он превозмогал боль и превозмогал себя. По-юношески стройный и старчески сгорбленный, он честно оставался «человеком на уровне», ищущим безопасности в относительно хорошем и относительно плохом мире.
Осенью 1925 года он взбудоражил свои «пятницы» довольно необычной идеей. Отнюдь не без «повивальных усилий» со стороны, в его голове родилась мысль о создании интеллигентской партии труда, некоего подобия бывшей реалистической партии. Это была попытка с помощью избирательного бюллетеня разорвать путы, которыми крупные политические партии связали общественную жизнь страны. Карел Чапек буквально загорелся этой идеей. На каждой «пятнице» он агитировал за создание новой партии.
На выборах партия получила сто тысяч голосов, но измененное положение о выборах помешало ее представителям войти в парламент. «Трудовики», как именовали журналисты от крупных партий приверженцев партии труда, потерпели поражение.
Под вечер 15 ноября 1925 года — в день выборов — я зашел в редакцию «Лидовых новин», штаб-квартиру партии труда. Чапек сидел за своим редакционным столом, просматривая подшивки «Лидовок». Он помечал, когда появился тот или иной его «столбец». Готовил к печати новую книгу. Ему приносили листочки с итогами голосования в разных пражских районах. Глядя на цифры, он каждый раз вздыхал. Курил, вставляя в свой вишневый мундштук одну половину сигареты за другой. Часам к девяти, сдав подшивки «Лидовых новин» в архив, он надел плащ, взял трость и сказал:
— Все могло быть иначе...
И спокойно пошел домой.
Он умел проигрывать.
На «пятницах» совсем перестали говорить о внутренней политике.
В Чапеке и после сорока многое оставалось от мальчишки — моложавая внешность, привычка говорить громко и отчетливо, упрямство, любопытство и чисто детская любознательность. И склонность к игре. Он играл в слова, придумывая новые. Составлял анаграммы. Изобретал неожиданные рифмы. В детстве и юношестве братья изъяснялись на особом языке, напоминавшем дадаистические ассонансы или «заумь» русских футуристов. Да и позже они разговаривали между собой на таинственном языке детства.
«Разбойника» Карел Чапек мастерски обыгрывал избитые слова и фразы разговорного языка, подвергая их убийственной критике. Считал их проявлением «механизирования» жизни, ее чрезмерной стандартизации. А так как в нем рос противник любого механизирования, автоматизирования и притупления чувства и мысли, за которыми терялся многоликий индивидуум, он критиковал умерщвление слова во имя вечно живого языка. Карел Полачек стал его последователем. Для «Журналистского словаря» Полачека Карел Чапек написал статью о «логической обманчивости» фразы. На «пятницах» не раз за эти годы обсуждался вопрос об искажении чешского языка.
И работа в газете тоже была игрой. Были времена, когда Чапеком-писателем более руководили журналистские интересы. Он любил «Лидовки» фанатически преданно. Он хотел, чтобы газета получалась интересной, увлекательной, читалась одним махом. Чтобы публикуемые новости приобретали литературную форму, чтобы чувствовалась рука хорошего редактора, а не канцелярского работника печатного агентства и не корреспондента полицейского участка. Он умел легкой рукой набросать местную хронику, отличную заметку, превосходный фельетон. Не слишком высоко ставя фельетон как литературный жанр, он довел его до совершенства. В форме фельетона он написал все свои путевые заметки. Часто сам их иллюстрировал. Опять это была игра — карандашом, пером графика. У Чапека-художника был неповторимый почерк — воздушный, с нестрогими линиями, словно он рисовал по воде.
Для Чапека и сад был игрой, где он исполнял роль ботаника. Любил похвастать своими знаниями, пересыпая свои рассказы латинскими названиями растений. Сжатым, почти бесцветным был его стиль в изображении картин природы, гор и моря. Но кактус и цветок за окном он описывал пространно, сочными мазками. Любовь к саду на окраине вытекала из его взглядов на мир.
У человека, владеющего садом, нет времени на бесплодные рассуждения и попытки ворочать крупными делами. Кто ворочает глину, не свернет миропорядка. Просто проследит за естественным ходом событий. Пока из семечка не вырастет дерево.
В своем саду Карел Чапек посадил березки. По одной на каждого из своих гостей. По одному деревцу на себя и на брата. Потом он ходил смотреть, как деревья растут, не погнул и не надломил ли их ветер. Радовался, видя, что растут они по-разному. Одно повыше, другое пониже, одно потолще, другое потоньше. Даже листья разных оттенков! Вот он, плюрализм жизни!
Умирал его отец. В преклонном возрасте, но неожиданно. Смерть пришла за старым врачом во время сильной летней грозы. Карел Чапек на одной из «пятниц» признался, что видит связь между этой грозой и отцовской смертью. Небеса оплакивали того, кто покидал на земле своего сына. Отца похоронили без колокольного звона и особых церемоний. Как просвещенного интеллигента. А сын посетовал, что такой уход в вечность слишком печален и строг. Больше утешают деревенские похороны с молитвами, пением и плачем.
Карел Чапек любил домашних животных. Особенно собачек, маленьких и смешных. Он описал их жизнь. Для взрослых и для детей. Он рисовал собачек и фотографировал их. И это тоже было очередной игрой взрослого мальчишки. Но поскольку в любую игру он играл так основательно, что превращал ее в искусство, то сделался мастером и в области фотографии. Лестницу внутри дома он увешал фотографиями. Он любил делать фотопортреты и карикатуры. Уже тогда, когда это еще не превратилось во всеобщую моду, он мог иронизировать и полемизировать языком фотографии. И польстить с ее помощью он тоже умел.
На «пятницах» заговорили о фотографии.
Чапек не хотел ехать в Россию, чтобы не поколебать своего мировоззрения. Так он сам говорил. Но на «пятницах» о России говорили много, особенно когда в 1929 году разразился всемирный экономический кризис, Россия уверенно возводила свое огромное новое здание.
«класс», «классовая борьба» по «пятницам» не сходили у Чапека с уст. О марксизме и своем непонимании его он не упоминал. Но внимательно вслушивался в слова Вацлава Боучека, юриста, когда тот одобрительно отзывался о Конституции СССР и восторженно рассказывал о своем разговоре с Вышинским.
Чапек тогда предпочитал врачевать раны мира подорожником милосердия, а не скальпелем революции.
Вообще у него была своя, особая концепция политики. Внутренней и международной.
Он был председателем Пен-клуба, организации, которая исподволь, по инициативе Англии, взялась за объединение интеллектуальной литературной Европы с Германией, но без Советского Союза. Взгляды Пен-клуба на пути спасения мира приближались к чапековским: познакомьтесь, узнайте друг друга по-человечески — кто мы и что мы, и да простим друг другу грехи наши, поужинаем вместе, подымем бокалы за мир в Европе и потолкуем еще раз о том, чем занимаются господа из Ло-карно, Бриан, Штреземан и Остин Чемберлен в Лиге наций.
Чапек не раз ездил за рубеж представителем чехословацкого Пен-клуба. Он отстаивал Чехословакию перед лицом венгерского реваншизма и всех, кому не по душе было новое государство в Центральной Европе. Позже на «пятницах» он рассказывал о своих дебатах. Он приобрел множество друзей из мира культуры. Начиная с Шоу и кончая японскими писателями. Сердился на советских писателей за то, что они не вступают в Пен-клуб.
говорили о всеобщем мире, об искоренении ненависти, ибо любовь есть жизнь, а ненависть есть смерть. Это были прекрасные разглагольствования на званых ужинах и трибунах конгрессов. В Праге весной 1938 года господа еще мило беседовали. Жюль Ромен, например. После Мюнхена они иногда давали о себе знать, но отвечали по большей части раздраженно, потом все утихло окончательно. К этому времени Чапек уже давно не был председателем чехословацкого Пен-клуба.
Некоторое время Карел Чапек проявлял интерес и к Антонину Швегле. Его увлекала страсть Швеглы к политической власти, подобная страсти к картам. Он записывал свои беседы с ним. Но при этом он многого не мог понять в личности Швеглы, в его духовном мире. Зияющая пропасть разделяла мир Швеглы и мир Чапека, и Чапек тщетно пытался перебросить через нее мост. И только после швегловского «post festum» —уже после его смерти — стало очевидным, что семена, посеянные «государственным деятелем» Швеглой, дали страшные всходы. Чапек воспринял это с мягкой иронией.
Не знаю — он никогда об этом не говорил, —каково ему было на пышных пикниках и подобных собраниях господ прейсов, малипетров и удржалов, куда его, как и Карела Гашлера, приглашали, дабы он развлек милостивых господ. Я убежден, что на них он усердно изучал человеческие типы и... страдал.
На «пятницах» было много разговоров о Швегле и о Прейсе, о песнях пражских жителей, о народном юморе и детективных романах, и Карел Чапек сам был их зачинщиком. Зато полным молчанием обходилось то, что Чапек опять пишет и издает романы («Гордубал», «Метеор», «Обыкновенная жизнь»), что это произведения большой художественной силы, что это философский и психологический итог всей предшествующей жизни Чапека.
Мы тоже ничего не говорили об этом на «пятницах», потому что этого не хотел сам Карел Чапек. Он сердился на непонятливую критику, как мальчишка на несправедливого учителя. В ту пору он сам показал мне рукопись «Метеора». Это были нескрепленные, густо исписанные и тщательно поправленные восьмушки черновой бумаги. Чапек по старинке писал стальным пером. Была у него и авторучка, но только потому, что это отвечало духу времени. Почерк у него был мелкий, разборчивый, несколько вычурный.
«Не понимаю, — удивлялся он, — как Шоу может набросать на огромном листе дорогой бумаги четыре предложения буквами размером с ворота и начинать новую страницу. Вот ведь какие господа, им не надо экономить ни бумагу, ни место...»
Тогда же он возмущался: «А вот мы беспечно бросаемся бумагой при издании книг. Терпеть не могу наши книжные форматы. Большие — на полки не вмещаются, маленькие — микроскопом не сыщешь. Книги должны быть одного, стандартного размера. И в библиотеке это выглядит лучше, и вообще практичней. Посмотрите на французские книги! Ведь это древняя и разумная традиция» .
«Вы быстро пишете?»
«Если сесть основательно — страницу за страницей, — ответило н. —Работа идет быстро».
Трилогию он закончил в два года.
Кое-кто из завсегдатаев «пятниц» — главным образом журналисты — познакомились с беженцами из Германии, которых тут же хлынуло к нам видимо-невидимо. Рассказывали о том, что от них услышали. Чапек не любил эмигрантов. Считал их людьми, способными только жаловаться. А кто жалуется, тот уже приближается к «mauvais sujet» 3 Эмигранты готовы поднять на ноги весь мир, только бы им вернуться на родину. «Почему они позволили событиям зайти так далеко, что сами вынуждены были бежать?» — так сначала говорил Чапек. Но он быстро понял, что произошло. Однако в «пятницу» я не встретил у Чапека ни одного немецкого эмигранта, хотя иногда сюда приходили зарубежные писатели, которые быстро откланивались, потому что, кроме Чапека, с ними никто ни о чем не заговаривал. В Чехии жили эмигрировавшие Томас и Генрих Манны. Но на «пятницах», насколько мне известно, они ни разу не появились.
О Гитлере начиная с 1933 года у Чапеков говорили постоянно. Йозеф Чапек боролся с ним как художник-карикатурист. Карел не верил авторитетам, утверждавшим, что Гитлер продержится самое большее лет пять, а потом падет. Запутается в сетях договоров. Это вселяло серьезные надежды. Но Чапек не был государственным человеком, он был художником, и сердце его предчувствовало недоброе.
На «пятницах» мы гадали, что будет с нами. У нас в пограничье живут немцы. Гитлер объявляет себя немецким Мессией. Одни надеялись на чудеса демократии, другие взирали на завтрашний день с унынием. Эмигранты рассказывали всякие ужасы. Но весь ужас до конца им пережить не пришлось: они избежали концентрационных лагерей, о которых писали «коричневые книги». Верилось с трудом. Но ведь все это было...
протестовали против преступной системы угольных магнатов, «экономивших» на мерах безопасности. В Австрии началась вооруженная борьба за власть в государстве. Гитлер вооружал армию и с усмешкой смотрел на пакты о мире и деятельность Лиги наций. Потом он физически расправился со своими противниками в нацистской партии, и по Праге бегал Георг Штрассер, разоблачая Гитлера и агитируя за свою концепцию нацизма. В Москву ив Прагу нанес визит французский премьер Ж. -Л. Барту. Готовился пакт против германской агрессии. Вскоре после этого был убит в Марселе Барту, а вместе с ним — король Югославии Александр. Югославия дрогнула. Договор оставался в силе лишь на бумаге.
Теперь у Чапеков самое веское слово принадлежало журналистам. Они приносили последние новости, а их всегда было много. На исходе года мы, несколько журналистов из числа «завсегдатаев», съездили в Москву. Вернувшись, рассказывали об увиденном — на публичных собраниях, на «пятницах». Бедный родственник вдруг превратился в богатого дядюшку, который, кроме того, был еще и «salonfahig»4 как самый новый член Лиги наций! Было даже забавно, что у нас кое-кто говорил о признании «правительства Советского Союза». Да мы были рады, что Советский Союз становится нашим союзником! Друзья Москвы чувствовали себя на «пятницах» именинниками.
На «пятницах» разгорелись споры с теми «поборниками» демократии и начальниками отделений, которые утверждали, будто дух демократии не дает нам права сажать Конрада Генлейна и его партию в тюрьму, напротив, он требует предоставления им свободы действий в соответствии с демократией. Выступавшие в этом духе — а среди них были и бывшие члены уже не существующей реалистической партии — заявляли, что наша демократия должна стать демократией авторитарной и всем нам следует потуже затянуть пояс.
— Так, может, и нам придется бежать?
— Разумеется... Вы что, думаете, все останется по-ста рому? Генлейн войдет в состав правительства.
Карел Чапек говорил немного. В основном недовольно ворчал. Зато Йозеф был оживлен, как красная рыбка. Он рисовал карикатуры и воевал с каждым проявлением пораженческих настроений.
Карел писал и писал. На «Войну с саламандрами», вышедшую в 1936 году, критика, как обычно, ответила невпопад. Она увидела в ней юмористический роман, возобновление чапековской борьбы человека с роботами, остроумную, даже приземленную сатиру и чистую журналистику, Чапек сердился. Он знал, что написал роман в высшей степени актуальный и разоблачающий. Саламандр породил торгашеский дух «демократий», худосочных, эгоистичных, глуповатых уже по самой своей корыстности. Саламандры — марширующие, работающие по команде и по команде стреляющие, лишенные человеческого облика толпы, которые в один прекрасный день положат худосочным «демократиям» конец, уничтожив их войной, —этому их научили сами «демократии». Это вовсе не антивоенная утопия, но протест против бесчеловечного, корыстного порабощения мира. Как и Гитлер, Верховный Саламандр был порожден капитализмом и правительствами обывателей. Созрев, он подложит под старый мир взрывчатые вещества, придуманные самим старым миром.
На «пятницах» у Чапеков молчали и об этой книге. Многими она была воспринята как очередное остроумное и проходящее увлечение писателя, призванного писать крупные вещи. Но материала для крупных вещей не было, и смеяться тоже больше не хотелось. Чапек видел дальше, чем казалось. Он был лично знаком со многими «отцами» своих саламандр. Кое с кем из них он поддерживал отношения, хотя в газетах его за это ругали. В нем сохранилась мальчишеская любознательность, поэтому он изучал своих противников вблизи. Поэтому он упрямствовал и как художник был беспощаден. Кое-кто пытался купить его своим личным вниманием. С такими он мог беседовать, пререкаться, но при этом не поддавался на их ухищрения. Теперь он часто уезжал из Праги. В Добржиш, где около пруда Стрж у него был свой дом. В замок в Осове. Об Осове на «пятницах» он никогда не рассказывал. Никогда не говорил, кто там бывал, кроме него.
Кажется, именно тогда перестал ходить на «пятницы» Ванчура.
«медового месяца» с Советским Союзом некоторые завсегдатаи «пятниц» опять начали критически высказываться в адрес чехословацких коммунистов, боровшихся против авторитарной «демократии» и заигрывания с Генлейном. Оно было вовсе не таким уж платоническим, как пытались это представить те, кто был поосторожнее.
В 1935 году Генлейн победил на выборах в парламент, став, таким образом, главой самой сильной в Чехословакии партии. Он взял под контроль все немецкие демократические партии. Зато потерпели поражение Стршибрный и Крамарж. Чешские избиратели от фашизма открещивались. В правительственной коалиции по-прежнему преобладали аграрии.
«Завсегдатаи» понимали, что наступают сумерки — чапековские «пятницы» распадались.
Да и работы было много. А свободного времени не было вообще.
Часто не приходил и сам Карел Чапек. Он оставался в Добржише или в Осове: к этому времени он уже женился на Ольге Шайнпфлюговой, которую давно любил, и вокруг него собралась другая компания.
«пятницах» никогда не бывало женщин. Теперь на них присутствовала жена Чапека. Дом перестраивался. Мансарда была превращена в веселую, живописную гостиную по соседству с кабинетом Чапека, где он сиживал наподобие Эразма Роттердамского, как его изображают старинные гравюры.
Если не приходил Карел, его заменял Йозеф. Если же и Йозеф не мог прийти, кофе разливали сами гости. Особенно летом таких «пятниц» без хозяев становилось все больше.
Но если уж Карел и приходил, он был более словоохотлив, чем обычно. Сознательно придавал себе солидности.
Теперь он был не только «человеком на уровне», но еще и женатым человеком, и это кое-что изменило в его жизни. В те времена он страшно любил вспоминать свое детство, проведенное в Сватонёвицах. Бабушку, которая, как он говорил, «обучила его речи чешской», шахтерский край и таинственные фигуры шахтеров с черными впадинами под глазами. В нем зрела «Первая спасательная». Прошли годы, и катастрофа на шахте Нельсон выросла для него в эпос об истинном мужестве простого народа, что все предшествующее его творчество обходило стороной. Когда в 1937 году наконец вышла «Первая спасательная», на «пятницах», как всегда, о ней промолчали. Никто не заметил, что из наблюдателя Чапек становился борцом. Современность бывает слепа по отношению к современности. После «майнера» Гордубала, одиночки, затерявшегося в далеком мире, которому уже нечего искать дома, пришла очередь коллектива «майнеров», шахтеров Чехии. Сплоченной группы, целой отважной бригады.
Чапек тех лет был полон энергии. Он не дал сбить себя с толку ни непониманием одних, ни восторгами других, ни ненавистью третьих. Он бывал среди солдат, полюбил их. Видел в них надежду на спасение республики. Он выступал за современность вооружения, за высокий моральный дух солдат-защитников, за укрепление границ. Его радовала самоотверженность и улыбчивое мужество чешского народа, не знавшего страха.
«Белая болезнь», обвинение диктаторам, призыв к уничтожению милитаристов всеми средствами. Преступники, способные на массовые убийства, должны искореняться любым путем — например, если они не откажутся от своих военных планов, они не получат нужных лекарств. Ряд критиков отмечал, что автор невольно создал «бесчеловечную утопию», хотя именно в «Белой болезни», и только в этой драме, Карел Чапек со всей определенностью отрекся от «гуманизма для всех», ведущего в конечном итоге к уравниванию прав убийц и жертв. В «Белой болезни» фантазия Чапека опередила появление права наказания военного преступника, таким образом, в ней уже есть правовая философия Нюрнбергского процесса. Идея, высказанная доктором Галеном, отнюдь не бесчеловечна, напротив, это идея человечная и даже общечеловеческая: смерть тому, кто хочет убивать!
Никто из нас тогда по-настоящему не понял, как колоссально вырос Карел Чапек. Доктор Гален при всей своей скромности и сдержанности не является «вполне приличным человеком». Напротив, он человек в высшей степени «неприличный». Но при этом он — «человек на уровне», бескомпромиссный, высоконравственный,
Чапек превзошел самого себя. В его адрес раздавалась брань из уст негодяев и хулиганов из фашистствую-щих вечерних газет, но Чапек работал. Он думал о родине, о ее красоте и величии, ее мужественном народе, который готов был биться до конца с оружием в руках. Он писал и писал. Небольшие статьи и репортажи, рифмованные радиоотголоски и обращения в английские газеты. Он делал больше, чем десять послов вместе взятых. При этом он часто не знал, как быть с теми, кто был у власти в Чехии и Словакии и хотел править без народа и в ущерб ему. Кто Москвы боялся больше, чем Берхтесгадена. Кто путем капитуляции хотел избежать войны, ибо в противном случае народ получил бы в руки оружие. Кто искал хоть какой-нибудь лазейки в беспощадном сердце Гитлера, чтобы вызвать в нем сочувствие к «малюсенькой», так свято хранящей свои национальные традиции и так борющейся с коммунистами, ко, впрочем, очень милой республике. Чапек презирал их. Теперь он верил только солдатам. Он проникался легендами, которые в те дни придумывал народ, шлифовал их, придавая им героическое звучание.
Он чувствовал себя счастливым на последнем предвоенном сокольском слете. Особенно глядя на голубоватые стальные штыки солдатских рот, на новые самолеты, пролетавшие над головами ликующих зрителей. Музыка играла «Почему нам не радоваться...». Чапек улыбался, как ребенок, следящий за поднявшимся высоко в небо бумажным змеем.
К этому времени за его плечами уже была последняя крупная вещь — драма «Мать».
... Враг занимает страну. Мать, у которой погиб муж и все сыновья, кроме последнего, младшего, любимчика, хрупкого и слабого, каким в детстве был сам Карел Чапек, вкладывает этому ребенку в руки ружье и говорит, как в античные времена: «Иди!»
«Иди!» — сказал пацифист, протестующий против любого проявления гнева, ненавидящий каждую смерть, улыбчивый философ, принимающий все безумные радости жизни. Иди и умри за свою страну!
Так думал его народ. Поэт сказал об этом вслух,
11 марта завсегдатаи «пятниц» вместе с обоими Чапеками сидели около радио. Гитлер напал на Австрию. Мы были в пасти фашизма. После передачи, подобной похоронному звону, мы вдруг почувствовали облегчение.
«Раз уж это произошло — пусть будет так!» — сказал кто-то. И молодой врач Боучек выкрикнул по-русски слова из припева «Интернационала»: «Это будет последний и решительный бой!»
Мы были убеждены — и в первую очередь Карел, — что этот бой начинается. И что он будет последний и решительный.
«Пятницы» быстро распадались. У кого было время на них ходить? У Чапеков времени не было, так же, как ни у кого из «завсегдатаев». Все «вполне приличные люди» что-нибудь да делали. Кто что мог. Этот труд приносил нам своеобразную радость. Как таборским женщинам, раскладывающим свои шали и покрывала на дне пруда у Судомержи. Как гуситам, ставящим срубы на Виткове.
Опять пели, как в 1914 году: «Русский с нами, а кто против, тех сметут французы...»
Пражские гостиницы были переполнены иностранцами. Наблюдателями — известными и неизвестными журналистами. Они постоянно приходили к Карелу Чапеку, спрашивая его, что он думает о будущем — о ближайшем будущем. Он считал, что оно будет трудным и ответственным. Не только для Чехословакии — для Франции, для Англии.
«Напишите об этом для нас!»
Карел Чапек писал днем и ночью. Он воздвигал преграды на пути саламандр. Он твердо верил, что остановит их шествие. Кто из честных людей тогда в это не верил? Только верой и жили.
Ах, как нежно любили мы в те предмюнхенские дни осеннюю красоту своей земли! Какими красками она заиграла! Каким безоблачным был над ней небосвод! Как отливало золотом дозревающее мельницкое вино! Как сказочно-целомудренна была Прага, распростершаяся на берегу Влтавы! Как верили мы в свою справедливость и правду!
Не знаю, не писал ли Карел Чапек в те дни стихов. Но то, что он ежедневно публиковал в газетах, было прозой столь высокой и по-человечески глубокой, что больше напоминало стихи.
За это ему вслед летела грязь из выгребных ям. Утверждали, что он оставляет Прагу, оказавшуюся а опасности, и намерен бежать за рубеж.
Но я знаю, что именно тогда он написал «Молитву этого вечера».
Мюнхен состоялся.
Утки и вороны от журналистики, которые с весны 1938 года, нетерпеливо хлопая крыльями и громко каркая, черными стаями кружили над чешской землей, в начале октября улетели, насытившись зрелищем вступления Гитлера в пограничные районы.
То, что они хотели увидеть, они увидели. Им было скучно в отчаявшейся Праге.
В информационном бюро на Велфликовой улице было тихо. Новый министр иностранных дел сменил заведующих отделами. На места бывших начальников пришли новые. Подчиненные им референты подшивали к делу сведения о мюнхенском кризисе. Другой работы у них не было. Никаких визитов из-за рубежа. Долгими неделями.
И все-таки один гость на Велфликовой улице появился — из Англии.
Это было в конце ноября. Он предъявил письмо из чехословацкого посольства в Лондоне. В нем говорилось, что мистер Эсквайр, редактор «Тайме», «намерен посетить писателя Карела Чапека». Письмо содержало просьбу способствовать этой встрече.
Мистер Эсквайр был англичанин неанглийского вида. Потертый костюм, беспорядочно торчавшие во все стороны седые волосы, щеки, усеянные красными прожилками, глаза мутно-голубые. От него пахло виски. Он напоминал человека, который пришел на похороны дальнего родственника, не знает, кому бы выразить соболезнование, напускает на себя похоронный вид и рад бы уйти, да церемония задерживает.
— великий чешский писатель. Кроме того, английский читатель ценит Чапека за то, что он написал «Письма из Англии». Он, мистер Эсквайр, —музыкальный рецензент. Редакция послала его в Прагу, чтобы он собственными глазами увидел, как живет Чапек.
Я сказал, что, насколько мне известно, именно сейчас Чапека нет в Праге.
«Я поеду за ним хоть в пекло!» — героически воскликнул мистер Эсквайр.
Англия послала к Карелу Чапеку не его переводчиков. Не уважаемого члена английского Пен-клуба. Редакция «Тайме», издающая регулярное литературное приложение, послала к нему не литературного критика, а именно музыкального рецензента, мятущегося свободного художника со слезами на глазах и мягким сердцем. Наверное, выбор пал на него именно потому, что у него было доброе сердце — ведь он должен был утешить Карела Чапека. Мистер Эсквайр знал, что Карел Чапек нуждается в утешении. Даже до Англии, до древней, равнодушной ко всему редакции, дошла весть о том, что после Мюнхена у нас развязана новая кампания против Чапеков, особенно против Карела, кампания еще более отвратительная, чем до Мюнхена.
Писателя отрывали от народа. Хамоватые вечерние газеты называли его «хамом из Хамова». На стену, окружавшую его сад, неизвестные хулиганы клали стреляные револьверные гильзы, намекая таким образом на возможное покушение. Фашиствующая улица клеймила автора «Белой болезни» и «Матери», называя его одним из виновников чехословацкой катастрофы, поджигателем войны и врагом народа.
— ему даже ночью не давали покоя.
Мистер Эсквайр был удивлен: как в Чехии могут не любить мистера Чапека; ведь он автор таких веселых, остроумных вещей. «А что, если ему уехать в Англию? У вас тут, кажется, не очень-то приятно».
Действительно, атмосфера была не из приятных.
Мы ехали от Збраслава к Иловиште лесами, прекрасными даже в этот ноябрьский день. Мокрая дорога была засыпана увядшими листьями. Холодный ветер дул в запотевшие окна машины, дорога перед нами терялась в тумане, было серо и грустно. И в Мнишеке было тоже серо и грустно, даже дети не играли на маленькой площади под голыми липами и у костела на холме. Потом начало моросить и обнаженные поля свернулись под грязной периной тумана. Молодая аллея протягивала тощие руки к невидимым небесам и была похожа на цепочку голодающих детей.
Я спросил мистера Эсквайра, каково происхождение его благородного имени («эсквайр» означает «рыцарь», «дворянин», «помещик»). Он рассказал, что является потомком обедневшей аристократической семьи. Аристократические семьи в Британии беднеют со дня на день. Теперь появилась новая «аристократия» — коммерсанты, промышленники, судовладельцы и просто мошенники.
«Вроде Ренсимена?»
Мистер Эсквайр пробурчал что-то невразумительное.
«Значит, вашей семье не повезло?»
«Не повезло. Это и по мне видно. Платят мало. Я пишу рецензии на концерты. Что вы скажете о серийной музыке?»
На это я ничего не ответил. Не было настроения. Звучала музыка осени.
Багряные дубы пылали, словно факелы. Мы свернули влево, на узкую лесную дорогу.
«Какие у вас замечательные леса. Кому все это здесь принадлежит?» — спросил мистер Эсквайр.
«Не знаю... Отсюда до Добржиша — одному князю...»
«I say... У вас и князья есть?»
«Есть, да не наши».
«Так чьи же?»
«Ну... иностранные...»
«И что же, у них здесь есть земля?»
«Да, мистер Эсквайр. Хотя несколько лет назад мы проводили земельную реформу».
«Значит, вы у них ничего не отобрали? Вы добрый народ».
«Даже слишком. Поэтому теперь они хотят забрать у нас все!»
«Что — «все»?»
«Всю нашу страну! Они возьмут у нас все! Сожрут с потрохами, как у нас говорят».
— продолговатый, грязно-желтый, удивительно древний: ему было, по крайней мере, лет сто пятьдесят — высоко поднимался над сорняками, над невидимой сердитой водой, мрачный и одинокий, как весь наш мир в то время.
«Hou do you do, Mr. Esquire!»5
«Hou do you do, Mr. Capek!» 6
В маленькой, по-деревенски обставленной комнате Чапека было холодно. Массивный стол, деревенские стулья, на стенах — полочки с керамикой, на столе — словацкая «чутора» и несколько стаканчиков. Чапек налил в стаканчики желтую сливовицу. Ее оставалось совсем немного.
«Прошу, согрейтесь! С отоплением тут неважно».
Мистер Эсквайр со всей обстоятельностью объяснил, что он, как уже известно мистеру Чапеку из предварительного письма, был послан редакцией «Тайме», дабы увидеть собственными глазами, как живет писатель Чапек.
«Правда? Я живу хорошо».
«Нет ли у вас каких-нибудь трудностей?» — спросил от имени своей газеты мистер Эсквайр.
«Никаких, кроме тех, которые испытывает вся моя страна. А как вы там, в Англии? Вы счастливы?»
«Нет, — откровенно ответил гость, — и все же... Не хотите ли вы на короткий срок уехать в Англию?»
«Нет, не хочу , — сказал Карел Чапек. —Разве можно покинуть родину?»
«Иногда это необходимо», —сказал мистер Эсквайр.
«Для меня в этом необходимости нет, не такая уж я важная персона. И вообще... —Голос Чапека стал по-мальчишечьи резким, привычно громким. —Ничего я не хочу, и ничего мне не надо. Что мне хотелось, того нет. Что мне было нужно, у меня отобрали. И Англию я любил. Мистер Чемберлен отобрал ее у меня. Вы можете вернуть мне то, что у меня отобрали? Можете вернуть мне мою страну? My country? Почему вас волную я и не волновала судьба моей страны в Мюнхене? Мне не хочется обижать вас, мистер Эсквайр. Вы приехали в далекую, незнакомую страну. Это мило с вашей стороны. Но мне ничего ни от кого не надо. Передайте от меня привет в редакции вашей знаменитой газеты. Пусть обо мне не беспокоятся. Как-нибудь переживу. Я знаю, что будет плохо. И нам, и вам. Я не хочу этого видеть. Не хочу этого слышать. Хватит всего этого. Говорю вам, хватит! Сыт по горло... Давайте поговорим о чем-нибудь другом».
Но ни о чем другом мистер Эсквайр говорить был не способен. Он сидел тихо. Грустно смотрел в темнеющее окно и пил сливовицу, один стаканчик за другим.
«Добрый вечер!» Он всегда так говорил, когда включал свет, и на наших «пятницах» тоже.
Мистер Эсквайр спросил меня шепотом: «Пора уходить?»
«Пора, — сказал я. — Уже поздно».
Мистер Эсквайр простился с Карелом Чапеком, как, должно быть, прощались рыцари во времена барокко. Он пожелал ему счастливого рождества, которое было еще так далеко и все-таки уже стояло за дверьми. Чапек покачал головой. Он проводил нас до самой калитки. В домашнем пиджачке, левая рука заложена за спину, мальчишеская голова чуть наклонена вбок,
«Ну что ж, прощайте!»
До самой Праги мы с мистером Эсквайром ехали молча.
С того дня я никогда больше не видел мистера Эсквайра. И Карела Чапека.
Он умер, потому что не мог и не хотел жить.
***
Примечания.
2 Сама по себе (нем.).
3 Несносный человек (фр.).
6 Здравствуйте, мистер Чапек! (англ.)
ФРАНТИШЕК КУБКА
Чешский писатель и журналист Франтишек Кубка (1894—1969) принадлежал к числу завсегдатаев «пятниц». Свои воспоминания о встречах с К. Чапеком опубликовал в книгах «Собственными глазами» (1959) и «Между войнами» (1969).
«ПЯТНИЦ»
Frantisek Kùbka. Na vlastni očci. Praha, 1959, s. 118, 119—140. Глава из КНИГИ «Собственными глазами» ; печатается в сокращении.
С. 396. ... премьера пьесы «Средство Макропулоса». — См. прим. к с. 88.
... в 1924 году... в новый дом Чапека на улице Узкой... — Автор допускает неточность. В дом на Узкой улице К. Чапек переехал в начале апреля 1925 г.
— Ф. Шрамек в середине 900-х гг. принимал активное участие в чешском анархическом движении.
«Орионка» — кондитерская фабрика.
Ф. -Л. Век — герой одноименной эпопеи А. Ирасека, выходившей в 1888—1906 гг. (пять томов) в рисующей картину жизни чешского общества конца XVIII — начала XIX в.
«Манес» — объединение мастеров чешского изобразительного искусства, существовавшее в 1887—1945 гг.; в 1909—1911, 1912— 1914 гг. Членом «Манеса» был И. Чапек.
«Умелецка беседа» («Художественный клуб») — общество деятелей чешской литературы и искусства, основанное в 1863 г.; с 1929 г. членом его стал Й. Чапек.
С. 398. ... вне редакции. — Ф. Кубка был сотрудником пражской немецкой газеты «Прагер Прессе».
«Пражский фильм» выходила за подписью: К + М + Б (К. -З. Клима — В. Микса — Э. Басе), которая расшифровывалась и как инициалы трех волхвов — восточных царей из апо^ крифических евангельских преданий Каспара, Мельхиора и Бальта-зара (возможность такой интерпретации подчеркивали кресты между буквами).
... процессах Махара времен газеты «Час»... — Имеются в виду судебные процессы, вызванные резкими критическими нападками Махара на общественных и литературных противников; газета «Час» была постоянной трибуной Махара.
— См. прим. к с. 208.
... о легионерах... — т. е. членах чехословацких воинских формирований, созданных в период первой мировой войны во Франции, в России и в Италии.
С. 399. ... Йозеф Копта, Йозеф Чапек, Ванчура... — Ванчура был в СССР в ноябре 1927 г., И. Копта — дважды, в ноябре 1927 г. к в мае 1938 г., Й. Чапек — в мае 1938 г.
«Я в Москву не поеду...» — История отношения К. Чапека к первому в мире социалистическому государству сложна и противоречива. Знакомство с русской литературой убеждало его, что революция в России оправданна и неизбежна. Но ни принципа пролетарской диктатуры, ни форм классовой борьбы, к которым она была вынуждена прибегать, он не признает. И все же он считал, что в отношении к революционной России «априорная вера лучше, чем априорное недоверие». И ему ясно, что Россия борется не за «мистическую революцию», а за Коммунистический манифест Маркса. Когда в 1928 г. ледокол «Красин» спас участников экспедиции Нобиле, Чапек писал, что этот подвиг совершили «советские моряки» и «советские летчики», а не носители неких абстрактных славянских доблестей. Еще в 20-е гг. он был сторонником признания СССР де-юре. Он протестует против запрещения советских фильмов, иронизирует над теми, кто из года в год предвещал крах советской власти. Задолго до Мюнхена Чапек понимал, что самый надежный союзник Чехословакии в ее борьбе с гитлеровской агрессией — Советский Союз. «Двадцать лет назад мы верили во Францию и опирались в своих надеждах на Россию; ситуация в какой-то мере повторяется» (К. Čapek. Před dvaceti lety. — LN, 28. X. 1934, s. 77). Официальное сближение между Чехословакией и СССР, закрепленное в мае 1935 г. договором о взаимопомощи, было для Чапека не чисто дипломатическим шагом, а выражением коренной общности международных и внутренних интересов. Писатель сознавал, что своими успехами Россия обязана революции, и верил в то, что дальнейшее развитие в нашей стране приведет к расширению демократии. Об этом свидетельствуют его высказывание о проекте Конституции СССР, опубликованное в июне 1936 г. в «Правде», и интервью, которое он дал в июле того же года представителям печати во время пребывания в Осло. Причем для Чапека было важно, что это «новый тип демократии», возникающий на иной социальной основе, чем демократия буржуазная. Советский Союз писатель называет «экспедицией в будущее». Он становится нередким гостем на вилле «Тереза», где находилось тогда Советское посольство. Известно, что в октябре 1935 г. он принял приглашение советских писателей приехать в СССР. О. Шайнпфлюгова и Карел Конрад свидетельствуют о его намерении осуществить этот замысел. В последние годы жизни К. Чапек входил в состав почетного правления Общества экономического и культурного сближения с СССР.
—Имеется в виду известная передышка в борьбе К. Чапека с милитаризмом, наступившая в конце 20-х — начале 30-х гг.. Однако и в этот период Чапек полностью не складывал оружия, о чем свидетельствуют его памфлеты (прежде всего «Удивительные сны редактора Коубека»), побасенки, публицистика (например, заметки «Из Женевы доверительно», VII, 455—456; «Дети и война», VII, 456—458), а также предложенный им проект экономических мер против агрессора («Заметки по вопросу о разоружении», 1932).
... как делается газета, как ставятся пьеса и фильм... вещи, непосредственно тебя окружающие. — См. книги К. Чапека «Как это делается» (VII, 137—254) и «Вещи вокруг нас» (VI, 399—459) (первоначально: «О самых близких вещах», 1925).
... прелестные очерки... —См. V (passim).
... о «романах для прислуги» и детективных романах, ярмарочных песнях и меткости народных выражений. — См. эссе «Последний эпос, или Роман для прислуги», «Холмсиана, или О детективных романах» (VII, 334—346, 318—334), «Песни народа пражского», «О пословицах, или О мудрости народной» в книге К. Чапека «Мар-сий, или По поводу литературы».
— Речь вдет о так называемых «люнетах Алеша» в фойе Национального театра в Праге.
... обрушивается на Поржичи... дом... — См. статью К. Чапека «Дом на Поржичи» (ЛН, 11. Х. 1928).
С. 402. Реалистическая (Народная) партия — чешская либерально-буржуазная партия, возникшая в 1900 г.; лидером ее был Т. -Г. Масарик; прекратила существование в 1918 г.
С. 403. ... обыгрывал избитые слова и фразы... — См.: К. Чапек. Критика слов (VII, 347—358).
«Журналистского словаря» Полачека... написал статью... — «Журналистский словарь» К. Полачека — словарь газетных штампов. В качестве предисловия книге предпослано маленькое эссе К. Чапека «В плену слов» (ЛН, 6. ХП. 1933). См. Об искусстве, 239— 240.
— См. прим. к с. 156.
С. 405. ... господа из Локарно... — т. е. инициаторы Локарнских соглашений 1925 г., гарантировавших неприкосновенность франко-германской и бельгийско-германской границ и оставлявших негарантированными восточные границы Германии, что открывало ей путь для агрессии против Польши, Чехословакии и СССР.
... венгерского реваншизма... — Речь идет о территориальных претензиях венгерских националистов, мечтавших
— См. прим. к с. 179.
... проявлял интерес и к Антонину Швегле... — К. Чапек был со Швеглой в Карловых Варах 23 и 24. VII. 1927 г. и опубликовал запись разговоров с ним в статье «На Карловарском аэродроме» (ЛН, 17. XII. 1933), которая вышла отдельным изданием под заголовком «Крохи из разговоров со Швеглой» (1935); в Швегле Чапек ошибочно видел фигуру, которая может противостоять крайне националистическим и профашистским элементам.
— В 20-е и 30-е гг. сентиментально-патриотические песни Гашлера были в глазах левой интеллигенции воплощением мещанского вкуса.
... о народном юморе... — См. эссе К. Чапека «Несколько заметок о народном юморе» (VII, 313—318).
— Сравни «столбец» (фельетон) «Черт бы их побрал!» из книги «Вещи вокруг нас» (VI, 446^49).
С. 408. «Коричневые книги» — книги о преступлениях фашизма, подготовленные мировой прогрессивной общественностью. Первая «Коричневая книга» (Базель, 1933) была посвящена поджогу рейхстага и фашистскому террору; вторая, вышедшая в 1934 г. в Париже, имела подзаголовок «Димитров против Геринга».
... взорвался газ в шахте Нельсон... — 3 января 1934 г.; на эту катастрофу К. Чапек откликнулся статьей «Несчастье и техника» (ЛН, 5.1.1934).
— См.: К. Чапек. Выстрелы в Марселе (ЛН; 10. Х. 1934).
— См. прим. к с. 402.
С. 410. ... против авторитарной демократии... — В середине 30-х гг. политическая группировка Града выдвинула лозунг «сильной демократии», «демократии только для демократов».
... аграрии... — представители реакционной, кулацко-помещичьей аграрной партии.
С. 412. Берхтесгаден — немецкий курортный город, летняя резиденция Адольфа Гитлера; 15 сентября 1938 г. здесь состоялась встреча Гитлера с Невиллом Чемберленом, во время которой английская сторона впервые дала согласие на отторжение от Чехословакии пограничных областей, населенных немцами.
«Почему нам не радоваться» — хор из оперы Б. Сметаны «Проданная невеста».
С. 414. Судомерж — деревня в южной Чехии, близ которой 25 марта 1420 г. Ян Жижка. одержал победу над войском феодалов; согласно свидетельству, вызывающему у современных историков со^ мнение, Жижка приказал женщинам расстелить в прибрежных камышах у плотины, на которой расположился его отряд, платки и покрывала, чтобы рыцари цеплялись за них шпорами и падали.
... срубы на Виткове... — 14 июля 1420 г. на горе Витков у Праги Жижка нанес поражение войску крестоносцев (с тех пор эта гора получила название Жижков). Главной опорой обороны гуситов были два деревянных бастиона, заранее воздвигнутых на Виткове по приказу Жижки.
«Русский с нами...» — Вариант строки из песни Само Томашика (1813—1887) «Гей, славяне!» (первоначально — «Гей, словаки!», 1838), возникший в 90-е гг. XIX в., когда стала вырисовываться возможность франко-русского союза; в таком виде этот славянофильский гимн чехов и словаков исполнялся в годы первой мировой войны легионерами и поднимал патриотические настроения в канун Мюнхена.
«Молитва этого вечера». — См. прим, к с. 224.
«хамом из Хамова»... — «В самом деле манеры, достойные Хамова» — название статьи в газете «Народни листы» (18.1.1927), связанной с так называемой «новогодней аферой» (см. восп. Ф. Лангера в наст, изд., с. 306—307).
С. 418. «Чутора» — глиняная фляга.
С. 419. Вышеград. — См. прим. к с. 367.
— Сравни сборник К. Чапека «Распятие».