КАРЕЛ ЧАПЕК ВБЛИЗИ
В Кареле Чапеке действительно было нечто особенное. Каждый, кто его знал, кратко формулируя свое мнение о нем, не мог не сказать: даже если бы этот человек ничего не написал, все равно он был бы выдающейся личностью. Присущие ему черты: ясный, живой ум; пытливый, пылкий, неиссякающий интерес к жизни; поэтическое и философское восхищение природой и самим существованием человека; уважение к ближнему; прелестная и целомудренная нравственная строгость, чурающаяся вместе с тем указующего перста; требовательность к себе и снисходительность к другим — все это было воистину незаурядно. Им владели, будучи сильнее его, два прирожденных свойства — любовь и сострадание. Чапек был олицетворением всех положительных человеческих качеств и с их помощью воевал против пороков человечества. Целомудренный и простой, он редко публично заявлял о своей любви к родине, но любил ее такой чистой и преданной любовью, какой только дано любить мужчине, человеку. Человечество, жизнь, весь мир были для него неисчерпаемым источником самого пристального интереса, объектом изучения и исследования, но главной артерией своего сердца он считал собственную страну. И хотя книги Чапека покорили весь мир и книжные полки в его кабинете заполнялись все новыми и новыми переводами, в том числе даже на самые экзотические языки, особенно счастлив он бывал, когда его понимали дома, на родине. Этот писатель с мировым именем был и в корнях, и в кроне чехом, радующимся любому успеху в искусстве, достигнутому соотечественником, ибо такой успех каждый раз поднимает духовный уровень всего народа. Он был чехом настолько, что в тридцать восьмом году отказался уехать за границу, потому что он не хотел покидать в беде своих сограждан.
Образованный и постоянно расширявший свой кругозор, Чапек никогда не выставлял эрудицию напоказ, никогда не цитировал любимых авторов. Глубоко серьезный, он даже в самые тяжкие времена никому не портил настроение своей грустью; улыбался, шутил и перед смертью, стараясь приободрить людей, которых опечалит его кончина и которых он любил. В жизни он был великим примером самообладания, источником юмора и неисчерпаемой сердечности, поэтому так любили его все друзья. Он трудно сходился с людьми, был застенчив, но если уж с кем-нибудь подружился, то относился к другу, как к члену семьи.
Память у него была исключительная, хотя личные обиды он умел забывать, старался не придавать им слишком большого значения и обычно только отшучивался. Многое, что всякий другой вряд ли мог бы стерпеть, он считал пустяком. Не обращая внимания на обиды, которые касались лично его, он тем не менее был бескомпромиссно строг к тем, кто посягал на святое святых нации или наносил ущерб уровню общественной жизни. Свое «я» он не отделял от понятия «мы». Мужественный в борьбе и по-детски доверчивый, он был истинным олицетворением поэта. Сам умел переносить страдания, но морщился от боли, когда страдал кто-либо другой. Он не пренебрегал достоинством противников, не унижал их, ему было трудно произнести недоброе слово. Тем поразительнее, что уже в относительной изоляции и без оружия он с такой невиданной страстью бросился в бой против гитлеровского кошмара. «Порой надо выполнять свой долг, даже если это будет стоить тебе жизни», — говорил он, когда мы, окружающие, трепетали от страха за него. В его хрупком теле откуда-то брались силы для упорной борьбы, в ней он обрел некую трагическую монументальность. Спустя три месяца после Мюнхена он продолжал писать, как до него, сражался в буквальном смысле слова до последнего дыхания. «У меня не хватило здоровья для военной службы, —говорил он. —А так я выполняю свой долг». Он выполнил свой долг и пал на поле брани.
международном конгрессе Пен-клубов и встречался там с крупнейшими величинами мировой литературы. Не забуду его дебатов с Францем Верфелем, в ту пору уже бежавшим из Германии, по вопросу о нашем немецком меньшинстве. Помню настойчивые предостережения в адрес Франции, которую представлял Жюль Ромен, разговоры с Фабрициусом о взаимном сотрудничестве малых народов. Лион Фейхтвангер, уже знавший, что ожидает человеческий дух под властью Гитлера, не скрывал при этом своего трагического скепсиса. Чапек был на приеме у Дельбоса и у президента Лебрена, присутствовал на собраниях и банкетах и всюду повторял, подчеркивая трагическую серьезность предупреждения: «Чехословакия!» То же повторилось и год спустя, когда международный съезд писателей проходил у нас. Тут он после нескольких лет перерыва вновь встретился со своим другом Уэллсом. В доме было полно выдающихся литераторов, и Чапек обращался к каждому, точно тряс за плечи, убеждая не допустить гибели нашей страны. В ту пору он отдал особенно много душевных и физических сил. Его ужасало, насколько не готовы к борьбе те, кому мы верили. Он сопровождал иностранных писателей во время Сокольского слета и поездок к военным, чтобы гости сами убедились в нашей собранности, в нашей готовности оборонять святая святых. Вечером, падая от усталости, с тревогой говорил, что эти сыны крупных государств рассуждают и чувствуют себя спокойнее, чем мы. Карел писал в заграничные газеты, объяснял, кто мы такие и чем должны остаться. И со все большей горечью переживал роковую безнадежность борьбы. В то время он воспринимал свой домашний мир с печальной улыбкой, как игрушку, которую давно перерос. Смотрел вперед большими глазами, часто их прищуривая, словно в ожидании удара. Потом поднимался и снова шел кого-то убеждать, кому-то писать. «Они не могут выдать врагу самих себя», —говорил он, потому что ясно видел, куда все это ведет.
Вот уже двадцать лет, как он мертв. С тех пор над скромной могилой пронеслись величайшие исторические события. В этом доме остались его книги, все его творческое наследие, в котором воплотилась его личность. Наследие, подписанное именем, которое со временем станет символом, как это бывает в литературе всякого народа. Но для нас, для тех, кто был с ним близок, он остается живым, словно сидит где-то в соседней комнате и каждую минуту может к нам выйти. Вечный юноша ходит по земле Стржи рядом со стариком, ищущим подземный источник, и смотрит, как тот простым прутиком обнаруживает воду. Ходит гордый, что вскоре сможет сделать это и сам, и удивленный, ибо объяснения этому дать не может. Преданный друг, стоящий на колдобистой деревенской дороге, встречая гостей. Чапек домашний, в течение пяти минут, сидя за чашкой кофе, решающий кроссворд и сердящийся, что все кроссворды слишком легки. Чапек с собакой на коленях, в ботинках для сада, принципиально не снимающий их в комнатах, точно так же как он принципиально не снимал домашних шлепанцев, когда нужно было выйти в сад. Грибник, возвращающийся из леса с живым чудом — грибами, которые желает видеть во время обеда на столе, в жардиньерке, вместо цветов, чтобы воочию лицезреть, на что способна природа. А потом вдруг видишь бойца, отринувшего все дары жизни и стоящего твердо и отважно лицом к лицу с трагедией, точно он может задержать ее, подставив собственную голову или вытянув вперед руки. Привычная улыбка на его лице твердеет, а на черной смоли висков что ни день прибывают белые волосы. Для нас он больной, исполненный деликатной бережности к тем, кто здоров, несчастный оттого, что своей болезнью портит врачам и медицинской сестре рождество. Умирающий с озабоченностью во взоре и на устах — как будем жить мы, когда он перестанет нам улыбаться.
От юноши-Чапека тут остались гимназические коллекции бабочек, его любимая книга — «Красное и черное» Стендаля, которую он с молодости не перечитывал, боясь, что при втором чтении роман уже не так ему понравится. Ученический столик, на котором он писал, да несколько раковин, найденных во время морского отлива. Бледнеющее в памяти повествование о его детстве и о Париже, полуистлевшая шаль, которую он купил, когда был с братом в Марселе. Первая маленькая картина Шпалы, подаренная на мое семнадцатилетие.
путешествий, перечнями предстоящих визитов и еще не исполненных общественных обязанностей, в них незначительные пометы соседствуют с роковыми датами. Они радостны и трагичны, как жизнь всякого человека. А в записных книжках писателя — заготовки для статей и книг, которые он собирался написать. Но после Мюнхена его оторвали от письменного стола, и теперь он там, где уже не предостерегают, не борются, не пишут.
Примечания.
Olga Scheinpflugová. Karel Čapek zblizka. — «Zemědělské noviný»,25. XII. 1958, s. 4.