КАРЕЛ ЧАПЕК И ЛЮДИ ВОКРУГ НЕГО
Говоря о людях, близких Карелу Чапеку, естественнее всего начать с человека, который большую часть жизни был для него самым близким — с его брата Йозефа. В пору их литературных начинаний вообще не существовало никаких Карела Чапека и Йозефа Чапека, была лишь авторская двоица — братья Чапек. Братья даже немного выставляли напоказ свою родственную связь. Первое время приходили в кафе «Уни-он», где собиралась компания людей, причастных к искусству, одетые совершенно одинаково; в беседе дополняли друг друга, передавая нить сюжета или мысли, точно двумя устами говорило одно лицо; у них был собственный жаргон и среди разнородного художнического общества они казались двумя отлично сыгравшимися, необычайно подходящими друг к другу актерами.
Однако во время каждого серьезного разговора всем становилось ясно, что идеи, разлетающиеся, как искры фейерверка, и словно роняемые небрежными намеками суждения на самом деле рождались в результате тщательно взвешенной мыслительной работы, в долгих спорах и попытках прийти к согласию. Наконец, тот, кто был знаком с обоими братьями, знал, что их совместные словесные игры, их обмен идеями, похожий на перебрасывание мяча, их импровизации — все это было мальчишеской речью близнецов, к которой они привыкли со времен пребывания на острове общего детства. А за всем тем — еще и общая горница, общий стол и общая лампа, общее подрастание, общие планы и прежде всего великолепная братская гармония. Напрасно наше богемное общество ожидало хотя бы временных срывов, каких-нибудь ссор или минутных расхождений, так часто оживляющих братские союзы. Хотя, случалось, Чапеки могли и повздорить, но только из-за какой-нибудь ерунды, однако и эти маленькие размолвки они тоже включали в свои игры. В братском содружестве Карел пользовался всеми правами младшего. Он имел право на импульсивность, на причуды и упрямство. Имел право во всем ссылаться на Йозефа как на высший авторитет. Зато должен был иной раз стерпеть воркотню, а то и замечание или даже надзор, как это и положено в отношении к старшему брату, лучше разбирающемуся в жизни, причем слушался он Йозефа довольно безропотно. Если Карел оказывался с нами один, без брата, что в общем-то случалось чрезвычайно редко, он чувствовал себя покинутым, бывал несколько удручен, не так агрессивен и более уступчив в дебатах. Без Йозефа ему чего-то не хватало.
Когда братья впервые расстались на довольно долгое время и старший поехал в Париж, а младший — в Берлин, я застал Карела в Берлине одиноким и раздражительным. Едва мы успели поздороваться, как он попытался завязать со мной тот же способ общения посредством диалогических игр и словесных трюков, каким они обычно пользовались с Йозефом. Карел был точно покинутый другом щенок, готовый сманить на привычные игры хотя бы овцу. Из этого я смог понять, как он скучает по Йозефу. В Берлине, где я для Карела был в какой-то мере заменой Йозефа, мы положили начало нашей дружбе. Чапеки являли собой необычайное, истинно братское созвучие, тем более редкое, что в нем объединились две крупные художественные индивидуальности. Это созвучие предоставит историкам литературы материал для разнообразных интересных исследований, психологам — нелегкие орешки загадок совместного творчества и взаимовлияния, а исследователям стиля — повод призадуматься над ролью семейного диалекта в формировании речевой манеры Чапека, поскольку они смогут обнаружить его у обоих братьев, да еще и у сестры, которая тоже написала несколько книжек.
уверовавшим в антисептику, гордился его жизненным опытом и рассудительностью. И не важно, что в разговор со старым паном он по мере возможности вносил грубоватый мальчишеский тон и чуточку детской неучтивости, словно ему по-прежнему было всего десять лет, словно взаимоотношения отца и сына установились еще в ту давнюю пору и больше не менялись. Впрочем, в Сватом Яне под Скалой, где старый пан во время летнего сезона возобновлял свою практику, отец не оставался перед сыном в долгу, и, когда после полудня они беседовали в садике, видно было, что внешняя форма словесных игр обоих братьев коренится в семейной традиции. Позднее, после того, как пан доктор навсегда поселился у младшего сына, Карел той же наигранной дерзостью маскировал искреннюю и верную сыновнюю заботу о нем. А когда отец неизлечимо заболел, пересыпал колкостями и шуточками свои хлопоты, постоянные напоминания о необходимости соблюдать режим, и чем настоятельнее нужно было утаивать от отца горечь скорой и неумолимой разлуки, тем больше сыпалось насмешек и поддразниваний. Так Карел защищался от чувств, которые переполняли его; он всегда выражал их совершенно будничными проявлениями, которых непосвященный даже не заметит. С той же замкнутой мужественной самоотверженностью он вел себя в декабрьские дни 1938 года, когда навсегда прощался с женой.
Каких людей он любил? Я бы сказал, людей с богатым жизненным опытом, особенно если они достигли в своей деятельности определенных успехов. Первое впечатление, которое такая личность производила на него при знакомстве, как правило, было неким юношеским, почти школярским уважением и даже влюбленностью. Только потом он начинал доискиваться, что, собственно, ему импонирует, начинал сопоставлять отдельные высказывания и раздумывать о поведении этого человека, пытаясь определить его как человеческий тип. Охотнее всего Чапек наделил бы каждую такую личность садовой табличкой; а когда оказывался перед фигурой настолько законченной, что мог охарактеризовать ее одним словом, как обозначают выпестованное в саду растение, я знал: этот человек импонирует ему сверх всякой меры.
В конце концов он сосредоточил свое восхищение на фигуре Масарика. Для него он не подыскивал никаких односложных этикеток. Он был просто Т. -Г. М., однако Чапеку потребовалось два тома, чтобы обрисовать эту личность во всей полноте. Была у него еще одна любовь — к поэту Шрамеку. К олицетворению тишины и чувства, к лирику, пустыннику, обнаженному человеческому сердцу. Чапек определил его одним словом: «поэт». Я объяснял себе эту любовь Карела тем, что он видел в Шрамеке кое-что из того, что тщетно искал в себе, или, быть может, чувствовал себя перед ним виноватым, поскольку забрал себе слишком много славы и успеха в сравнении с этим нежным, хрупким и самоотверженным художником. Не знаю. Или же — да этого и достаточно — Шрамек был для него, как и для всего нашего поколения, первой литературной любовью, и Чапек остался верен этой любви до конца жизни.
Не любил раздвоенных нытиков и неудачников, разумеется, не в плане материального преуспеяния, а с точки зрения духа и воли, хотя мог этим людям сочувствовать и помогать. Его симпатии вызывал каждый великий или малый человек, если он был цельным и внутренне законченным, как яичко. Чапек умел находить таких людей, имел на эти человеческие экземпляры особый нюх, и каждый из них заслуживал у него название «порядочного» садовника, военного или водопроводчика.
Часто он заранее обрисовывал мне такого «порядочного» садовника, неделями суля познакомить с ним, и покупал у него свою рассаду охотнее, чем у кого-либо другого, пусть даже предоставляющего больший выбор. У Чапека был почти неизменный, но всегда приятный и безотказный способ сближения с людьми. Здоровался просто, не по-городскому, почти кумовски. Официальное «мое почтение» произносил разве что в магазине. Затем следовало какое-нибудь самое обыкновенное замечание общего характера, которое партнер мог легко подхватить: о погоде, о том, как тут красиво, какая эта дали-ща, пока сюда доберешься... Порой так завязывался выразительный разговор из одного кармана, как в книге чапековских рассказов. При этом Карел умел преодолеть различия взглядов, ни с кем не пускался в дебаты и никого не пытался переубедить, не выяснял чужие взгляды и не навязывал своих. Он никогда не делал ни малейшей попытки видеть в ком-либо материал для своей писательской работы, просто искал живого общения с человеком. Он казался мне неким «соседом» всего света, очевидно, таким же простым, приятным и соседским казался он всем собеседникам, даже когда они не знали, с кем имеют дело.
языке, какое он испытывал, когда писал для них, И когда ребенка уже не было рядом, Карел облегченно вздыхал, точно все это время боялся, как бы малыш не потоптал его цветы.
С женщинами ему тоже бывало не по себе, и при всем неподдельном внимании и учтивости он радовался, когда беседа кончалась. Особенно если чувствовал со стороны женщины интерес к себе, а тем более — восхищенный интерес.
Могу припомнить только одно исключение. Как-то он повел меня из редакции (это было, вероятно, в ту пору, когда в Национальном театре собирались ставить его «Разбойника») не обычным путем — в свою квартиру на Малой Стране, а на Смихов, в фойе театра Шван-ды. Там его уже ждала молодая светловолосая актриса, репетировавшая тогда одну из ролей в «Школе жен». По тому, как он меня с ней знакомил и как при этом на меня поглядывал, я уловил совершенно новые оттенки его характера. Сквозь чапековскую сдержанность просвечивали мужская гордость и сознание собственной значимости. Но потом он вдруг смутился, она тоже, и оба маскировали растерянность чрезвычайно оживленным разговором. Я поспешил ретироваться, поняв, что этот разговор так быстро не кончится. Карел не кончил его в течение всей своей жизни. То была Ольга Шайн-пфлюгова.
Чапек любил, когда вокруг него собиралась компания. Любил, поскольку имел возможность наблюдать сразу множество людей, видеть их несхожесть, присутствовать при столкновении мыслей. Он был естественно дружелюбен, однако не допускал, чтобы кто бы то ни было вторгался к нему в часы работы. Если Карел работал, то и самый близкий товарищ должен был обождать. Поэтому его особенно устраивало общество, собирающееся регулярно и в определенные часы, для таких встреч он всегда умел выкроить время.
Первую компанию, завсегдатаем которой стал Чапек в Праге, он нашел за столиками художников в кафе «Унион», когда там звучало эхо первых завоеваний кубизма, возвещавших новую эру в развитии искусства. По воскресеньям, если братья были в Праге, они отправлялись с художниками и архитекторами из кафе «Унион» в традиционные загородные вылазки, на танцы, хотя ни сами танцы, ни девушки особенно их не интересовали. Однако путь туда и обратно с присаживаньем то тут, то там на меже был наполнен дебатами, содержание которых могло бы удовлетворить и самого избранного перипатетика. Карел тогда частенько захаживал в редакцию (и администрацию) еженедельника «Пршеглед» — в день, когда номер отправляли на почту, —и помогал паковать тираж и обклеивать каждый номер полоской бумаги с адресом. Там мы встретились с Халупным и со всей редакционной группой, которая была на десятилетие старше нас, так что в «Пршегледе» мы больше оказывались слушателями, чем участниками разговоров, всегда значительных и широких по тематике.
«пятницы» и их участников, пока вокруг него не образовалось общество того типа, какой он особенно любил: с регулярными встречами, достаточно замкнутое и все же свободно пополняющееся, с установленными обычаями и порядками, с дружеской мужской атмосферой. По отношению к гостям Чапек вел себя как старейшина. Оберегал излюбленный уголок каждого, знал, кто соблюдает диету, интересовался их делами и заботами. Можно сказать, едва ли не для них он оборудовал свой дом и постоянно окружал их вниманием вплоть до обязательных приветов семье при прощанье и книжек на память. Он чуть ли не контролировал регулярность посещений: словно с учительской кафедры извещал, какими уважительными причинами объясняется отсутствие того или иного, а поздним вечером провожал гостей за калитку, где обычно, как настоящий старейшина, предсказывал погоду. Встречая посетителя, заговаривал его собственным языком, чтобы тот сразу почувствовал себя как дома. С Карелом Полачеком — языком репортера из зала суда или меланхолического ремесленника, с доктором Адлофом—языком членов «Сокола», а с Коптой — на «легионерском» русском, специально выработанном им для этой цели.
ему достаточно поводов для превращения монолога в диалог, по «пятницам» такую же возможность предоставляло ему большое многоголосое сборище. Естественно, что он был центром общества, но даже как хозяину ему отнюдь не позволялось говорить больше, чем другим, и его высказываниям не придавалось большего значения. Если он выступал с каким-нибудь мнением, то вынужден был выслушивать такую же критику, а то и колкие насмешки, как любой другой. Сколь умело он дирижировал этим мужским хором, обнаруживалось в те редкие «пятницы», когда его с нами не было и многие, пользуясь анархией, начинали излишне разглагольствовать. Но и сам он лучше чувствовал себя как член коллектива, воспламенялся общим энтузиазмом или негодованием, участвовал в общем смехе и мужских проделках на правах обычного доброго сотоварища. «Пятницы» стали его привычкой и высшим проявлением дружеских обязанностей. Но и для его гостей они были ярчайшим днем недели. Всю жизнь посетители «пятниц» будут помнить дружеское общение, которое создавал и бдительно охранял Чапек, будут помнить теплую, домашнюю атмосферу его комнаты и сумеречные краски заката над садами городской окраины.
Но вопреки всему вышесказанному, Чапек не был «известным», «популярным», как называют человека, имеющего разветвленные личные контакты с остальным обществом. Он не читал лекций, не председательствовал, не произносил речей, после премьер перед спущенным занавесом не благодарил публику за аплодисменты, не ходил на министерские приемы и вообще не появлялся в местах, где люди могли бы с ним познакомиться или хотя бы поглядеть на него вблизи. Так что знали его лишь члены семьи да круг друзей; я даже не припомню, чтобы он когда-нибудь встречался со своими земляками или однокашниками. Знали его актеры и другие театральные работники, коллеги по редакции, несколько художников, наборщики, дюжины три иностранных писателей, которых он принимал в Праге, множество садовников, кое-кто из старьевщиков и антикваров, обслуживающий персонал в Ланах и Топольчанках, члены организаций, которые сам он вызвал к жизни. Кого-то я, вероятно, не перечислил и не утверждаю, что названных мною людей так уж мало, но наверняка это ничтожно мало для автора с мировым именем, книги которого выходили десятитысячными тиражами, а пьесы выдержали сотни реприз в ряде столиц. Более всего Чапек был известен своим творчеством, а также по фотографиям и карикатурам. И по корреспонденции. Он вел обширную переписку с читателями. Одни отзывались на его книги, другие предлагали темы, на которые необходимо написать, третьи поверяли свои затруднения, а кое-кто даже просил писателя-«миллионера» одолжить денег. Чапек отвечал на каждое письмо, и людей, которые могут похвастать его письмом, в Чехии нашлось бы значительно больше, чем тех, кто может припомнить беседу с ним.
Говоря о людях, знавших Чапека, я, разумеется, не могу забыть его соседей и их детей из квартала В стройках. Те видели пана Чапека, —конечно же, просто пана Чапека! — ежедневно, когда тот шел по узкой улице, которая теперь называется улицей Братьев Чапек, направляясь в редакцию или возвращаясь из редакции «Лидовых новин», чуть ссутулившегося, с тростью на сгибе руки. И приветствовали его: «Добрый день, пан Чапек».
Только, думаю, читатели даже не сознавали, что никогда его не видели. Всем казалось, будто голос его раздавался где-то совсем близко, словно они ходили с ним по Праге, по Чехии, по свету, по миру Утопий и вообще прошли с ним рядом порядочный кусок жизни. Но так будет всегда казаться всем его читателям.
КАРЕЛ ЧАПЕК И ЛЮДИ ВОКРУГ НЕГО
«Карел Чапек среди людей», опубликованная в журнале «Пршитомност» («Настоящее»), год изд. XVI, 1939, январь.
С. 290. ... разговор из одного кармана... — Ср. название сборника К. Чапека «Рассказы из одного кармана».
«Сокол». — См. прим. к с. 208.
— летние резиденции Т. -Г. Масарика (в Чехии и Словакии)