ИЗ РАССКАЗОВ О КАРЕЛЕ ЧАПЕКЕ
Карел Чапек, собственно, всю жизнь оставался учеником, человеком, вечно ищущим и что-либо изучающим. Не было литературы — от негритянских сказок до самой современной, —которой бы он не читал, не было науки, которая бы его не интересовала. «Писатель это должен знать», —говорил он и изучал химию и физику, историю и естествознание, доставал брошюры о новых открытиях медицины, увлекался биологией. Его земное царство охватывало дух и природу, человека и все живое. Он не был книжным червем, изучение наук наполняло его такой же радостью, как уход за цветами или путешествия. Он стремился познать мир, в котором жил. Добросовестность была для него и наслаждением, и законом. Он изучал особенности людей, насекомых и растений так же восторженно и внимательно, как Эйнштейнову вселенную или квантовую теорию. Жил в величайших и мельчайших мирах человеческих открытий и знаний. И постоянно бывал недоволен, что знает так мало. Видеть и познавать было для него, пожалуй, важнее забот о собственных благах. «Нет необходимости переживать все самому, — говорил он, — со временем становишься наблюдателем, зрителем и получаешь, что тебе положено». Видел Чапек необычайно зорко, никто не мог у него этому научиться. Определял натуру человека по его лицу, характер животного по его движениям, предвидел будущие события по досконально взвешенным и логически осознанным свойствам современного ему общества.
Театр Чапек познал в общении с актерами как автор, заведующий литературной частью и режиссер. Некогда на Виноградах, в Городском театре, он начал выбирать для Квапила репертуар, а вскоре, едва оглядевшись в театре, взялся и за режиссуру. Как драматургу ему хотелось попробовать самому представить пьесу на суд зрителей. Тут он тоже стремился расширить свои познания и понять, как это делается, как театральная пьеса из книжного текста превращается в живое сценическое произведение. Он начал с азов, с театральной техники, захотел постичь законы сценографии и освещения. Скромно советовался с актерами и, только постигнув все это, приступил к делу. Выбрал «Старую историю» Зейера и способствовал ее необычайному успеху. Позабавился мольеровским Сганаре-лем и стал мечтать о драме, даже о трагедии. Поставил «Хлеб» Геона и для этого ходил с Ярославом Войтой в пекарню набираться опыта. Затем последовал шелли-евский «Ченчи» с Леопольдой Досталовой, и, наконец, он развлек публику озорным Аристофаном. И снова, когда всему научился, когда до конца познал законы театральной практики, с сожалением оставил режиссуру и заведование литературной частью, потому что театр требовал слишком много времени, необходимого для литературы. Но этот опыт был для Чапека очень полезен. Он не расставался с театром даже в то время, когда как драматург надолго умолк, постоянно встречался с актерами и режиссерами, чтобы не утратить тесного контакта с закулисной атмосферой. Чапек не был поклонником «динамизма», не приходил в восторг и от модного в свое время экспрессионизма, он оставался страстным любителем сценической правдивости, тонкой психологии и неискаженной человечности.
У Чапека было много дружеских связей, особенно в художественном мире. Он часто говорил о том или ином актере: «Я его люблю», или: «Я его уважаю». Вступив на почву театральной практики, он начал познавать вблизи актерские индивидуальности и каждый день находил в ком-нибудь что-то интересное. Ему было ясно, что актер — это удесятеренная фантазия и чувствительность, вечная борьба с депрессией, сменяющаяся смехом и гипертрофией сердца. Он говорил, что актеры представляют собой драгоценное достояние национальной культуры, и каждого стремился занять в спектаклях, пробуждая фантазию исполнителя тем, что поручал ему роль, противоположную его обычному амплуа. Как заведующий репертуаром, Чапек порой вынужден был идти на компромисс, чтобы выявить творческую индивидуальность крупного актера или актрисы. Он знал, что писателю достаточно пера и бумаги, художнику — холста, скульптору — глины, а вот актер в своей художественной деятельности целиком зависит от репертуара и милости театрального руководства. Чапек полюбил утонченного Закопала и могучего Вацлава Выдру, старался, чтобы прославленный трагик время от времени играл в комедии, а исполнитель, обладающий тонким чувством юмора, —в трагедии, и был счастлив, когда в результате этого рождалось значительное актерское достижение. Он восхищался целомудренной сдержанностью Карела Вавры, актерской всесторонностью Зденека Штепанека, героическим пафосом Леопольды Досталовой, стихийностью творчества Марии Бечвар-жовой, детальной разработкой ролей, характерной для Франтишека Коваржика и Людвика Веверки. Дома и в театре Чапек много лет подряд смеялся над неотразимым юмором Гааса и мечтал увидеть его в большой трагической роли. Потому-то он был так доволен, когда впоследствии Гаас с подлинным совершенством сыграл доктора Галена в его «Белой болезни».
замкнут и сосредоточен, но, полный сочувствия, предпочитал бежать от нервозности и беспокойства. Он не любил посещать премьеры — не выносил актерского волнения, а на собственных премьерах бывал абсолютно спокоен. Я убеждена, что как режиссер он испытывал большее напряжение, чем как автор. Когда Чапек присутствовал на премьере своей пьесы, он скорее проявлял интерес к тому, как будет реагировать зритель и произведет ли та или иная сцена надлежащее воздействие. Обычно он принимал участие в репетициях и во время подготовки спектакля до крайности выматывался, но в роковой для нового детища вечер ему, в самом деле, было лишь любопытно, что из всего этого получится, как будто речь шла о пьесе какого-то постороннего драматурга.
Мы не раз видели, что как автор Чапек с уважением относится к актерам, часто он представлял себе действующее лицо пьесы совсем иначе, чем исполнитель, но никогда не навязывал последнему своей воли. «Он подошел к этому персонажу иначе, —задумчиво говорил Чапек дома, — однако я не могу отвергнуть такое решение, потому что созданный им образ сильнее его и это решение — чистое и живое; приходится уступить», Столь же терпим он был и к критике, если та не казалась ему предвзятой и злонамеренной; с улыбкой сносил все яростные нападки поколения, только вступающего в литературу. Когда ему доставалось от какого-нибудь розовощекого авторитета, он рассудительно качал головой: «Что он может поделать со своей молодостью?»
К написанию романа готовился долго, порой — более года, без конца обдумывал сюжет, вынашивал и менял замысел и лишь после этого, наконец, садился за работу. Тут наступали изнурительные месяцы сосредоточенности и корпения в запертой комнате, куда при всем его радушии никто не осмеливался войти. В это время он мог говорить только о своей работе и ни о чем ином, рассеянно улыбался и часто в знак согласия кивал, даже не зная, о чем идет речь, точно вежливо защищался, боясь, как бы не порвалась нить раздумий. Добровольно отказав себе в общении с друзьями и цветами, отказав себе в отдыхе, он писал день за днем, месяц за месяцем, медленно и старательно, не выносил, чтобы его мысли подгонялись сроками или договорами. За восемь—десять часов исписывал четыре-пять страниц. В эти месяцы он не читал хороших книг, дабы они не оказали воздействия на его слог, падал от усталости в постель, но и там больше размышлял, чем спал, брал отпуск в редакции, а в благодарность за это безвозмездно уступал свой роман для публикации в газетных подвалах.
«Ты — заинтересованная сторона», —говорил он в таких случаях и ждал суждений широкого читателя. Написав театральную пьесу, всегда звал послушать ее нескольких близких друзей и старался, чтобы в этой скромной аудитории было как можно больше людей разного жизненного опыта и разных воззрений.
На первую читку «Белой болезни», написанной уже в часы нависшей над нами угрозы, помимо тех, кто мог выразить мнение широкого зрителя, пригласил государственных деятелей, военных и врачей. Он интересовался каждым суждением, вносил в текст поправки, если находил замечания справедливыми, но в главных идеях никогда не уступал — за них он отвечал всем своим творчеством. Любил живые дискуссии, которые вспыхивали после такого чтения, —обычно возникало столько же новых пьес и новых решений, сколько присутствовало слушателей. «Смотрите-ка, сколько на свете драматургов!» — с улыбкой сказал он однажды. После чтения «Белой болезни» присутствовавший на нем глава государства высказал пожелание, чтобы конец был более оптимистичен, но Чапек не уступил ни как автор, ни как мрачный пророк.
«Матери» Чапек предвосхитил свою собственную судьбу, ибо через год и он оказался в числе тех, о ком в его пьесе говорится: «Когда начинается война, мы, мертвые, поднимаемся».
Пьесы Чапек всегда писал гораздо быстрее, чем романы. «Роман возникает постепенно, а драма — это взрыв, —говорил он, —с ней нельзя слишком долго возиться, чтобы она не остыла под руками, чтобы не перемудрить, не засушить ее — тут уж пан или пропал, как в лотерее». Пьесы он долго обдумывал, а потом писал, как говорится, на одном дыхании. Ему нравилось добиваться словесной экономии, строгой драматической композиции, а работа над диалогом была для него наслаждением. Он понимал, насколько большей силой обладает слово произнесенное в сравнении с написанным. Вероятно, Чапек оставил бы после себя немало пьес, но у него отбили охоту к драматургии. Да и стоило ли приниматься за драму или даже комедию лишь ради того, чтобы добиться успеха и в течение двух часов развлекать зрителей? Он обращался к этой литературной форме, только когда у него было что сказать.
стараясь, как он сам говорил, «не попасть под их влияние». «Поразительно, —удивлялсяЧ an e к, — как перерастает тебя персонаж, если он по-настоящему живой и способен к человеческому уделу. Поначалу ты его хозяин, но постепенно становишься слугой, которому он диктует свои требования, оттесняя в сторону твои планы и начиная жить по-своему. Подчас в нем столько силы, что он меняет весь замысел произведения и распоряжается остальными персонажами, как ему заблагорассудится. Право же, автору нет расчета создавать слишком сильные фигуры, потом ему уже ни во что не позволяют вмешаться».
Однако подобного рода признания Чапек делал лишь в кругу близких, обычно же о своей работе он не говорил.
Примечания.
á. Z vyprávěni о Karlu Čapkovi. — «Divadelni noviny», 1963/64, № 10—11, 28. XII. 1963, s. 4.
C. 245. ... заведующий литературной частью... — К. Чапек был заведующим литературной частью Виноградского театра с 1 сентября 1921 г. по 31 марта 1923 г.
С. 246. ... Сганарелем... — См. прим. к с. 139
— Я. Войта, исполнявший в пьесе Геона «Хлеб» главную роль пекаря Петра, вспоминает: «Из-за своей режиссерской добросовестности он тогда вставал ежедневно в 4 часа утра и водил меня по разным пражским пекарням, чтобы я собственными глазами видел, как замешивается тесто. Он настаивал на том, чтобы я безукоризненно этому научился, поскольку весь процесс приготовления хлеба мне нужно было демонстрировать на сцене» (Jaroslav Vojta. Karel Čapek ocima herce. — «Divadelni noviny», r. 3, 1960, № 15, s. 6).
— Л. Досталова исполняла в трагедии П. -Б. Шелли роль Беатриче.
... Аристофаном... — См. прим. к с. 139.
С. 249. Пьесы... — В разговоре с чешским театроведом Франтишеком Черным О. Шайнпфлюгова сообщила: «Он хотел также написать драму «Юдифь» — не библейскую Юдифь, но где-то на заднем плане все же Юдифь Ветхого завета. От замысла «Юдифи» никаких письменных материалов не сохранилось. Героиней была Девчонка, которая, следуя своим убеждениям, убивает Диктатора. Место убитого занимает ее друг и любовник, но ничего, ровным счетом ничего не меняется, В конце остается лишь «голый поступок» и прекрасное чапековское решение» (F. Černý. Pozdravy za divadelni rampu. Praha, 1971, s. 126).