ИЗ ЛЮБОПЫТСТВА И ЛЮБВИ К ИГРЕ
[...] Отокар Фишер примерно четверть века назад выводил талант Чапека в первую очередь из двух источников: из любопытства и любви к игре. По его мнению, Чапек ко всему проявлял любопытство, всем играл, ибо третьим источником его творчества была жажда деятельности. Проявить любопытство было для него равнозначно попытке самому испробовать: как это действует, что тут происходит, как это делается, —да еще попытаться узнать, что произойдет, если... И вся его жизнь с самого детства была поучительной игрой, школой-игрой, schola ludus.
Однажды по просьбе редактора журнала «Розправы Авентина» он написал письмо «О себе», где говорит, что стал писателем, чтобы выражать вещи, и объясняет: «Если бы я мог ограничиться одной профессией, я бы, наверное, стал хорошим специалистом. Но поскольку я занимаюсь всем, из меня получился всего-навсего писатель».
широкая публика: читатели, зрители, слушатели. Очевидно, не было и нет игры распространеннее, чем кроссворд. Вам самим наверняка знакома сосредоточенность человека, решающего кроссворд, — он самоуглубленно подсчитывает клеточки, вписывает слоги или буквы, мучительно долго думает и наконец спрашивает: «Скажи, пожалуйста, как называется глава церкви в Тибете?»
— видеть, как решает кроссворд Чапек. Возьмет, посмотрит и с быстротой бухгалтера, подсчитывающего столбцы цифр, начинает скорописью заполнять, как по конвейеру, клетку за клеткой. Обычный кроссворд он решал за две-три минуты, а номер специального журнала для любителей кроссвордов — примерно за четверть часа. Если бы Чапек хотел, то в следующие полчаса он и сам бы сочинил такую же тетрадку кроссвордов, тем более что как никто иной умел играть вещами, а еще более удивительным образом — их звуковыми знаками — словами. Каламбур был самой мелкой разменной монетой его духовного капитала, казалось, слова в его памяти разложены по ящичкам, как в некоем каталоге, и соединяются в любых комбинациях: по внешнему подобию, по смыслу, на основе рифмы или происхождения — и от каждого прямая радиотелеграфная связь ведет к остальным, или, вернее, слова у него расщепляются и взрываются, словно атомы урана, ядро от ядра, образуя бесконечные цепи из ракет остроумия, из вспышек познания взаимосвязей, из сверкающих молний глубокой поэзии. Характерный пример. В «Фабрике Абсолюта» промышленник читает газету, сложенную так, что от одного из объявлений остался лишь слог «брел», ему сразу же приходит в голову: забрел, набрел, обрел — а на самом деле это «изобрел». Тут Чапек изобличил себя самого в пристрастии к словесной игре: о его каламбурах можно было бы рассказывать без конца, их было столько и таких ярких, что, изучив их, какой-нибудь университетский ученый получил бы звание доцента.
Не сочтите, пожалуйста, за нескромность, если я похвастаю, желая прославить Чапека, а отнюдь не себя, несколькими языковыми шутками, которые достались от его щедрот и на мою долю. После премьеры «Эдисона» Чапек перекрестил меня — впрочем, не один он — в «Эдмондисона», что при благосклонном истолковании могло даже польстить моему самолюбию. Хуже было, когда однажды Ольга Шайнпфлюгова похвалила мой новый костюм, а Чапек добавил: «Что ж, Конрад всегда эдмонден». А когда я приехал к ним в Стрж и раскрыл чемодан, чтобы вынуть вещи, Чапек с нескрываемым, немного снисходительным пренебрежением отворил передо мной шкаф и произнес: «Ну вот, а сюда можете повесить свои эдмундиры».
Было бы великой заслугой показать, какую роль в произведениях Чапека играет то, что выросло из игры, из веселого любопытства, но этим далеко не будет исчерпана даже малая часть существа его творчества — ни его высокая нравственность, ни его духовность, ни его поэтичность, ни широта мысли, ни глубина воззрений. Поскольку уж мы говорим о его любви к игре, не хотелось бы упустить еще три ее аспекта: игру с живыми существами — с детьми, с животными и растениями. Если источник этого огромного таланта любопытство и игра, то остается еще вопрос столь же философский, как и детский: в чем источник этой любви к игре, этого любопытства? Но тут достаточно взять чапековские сказки, взять «Дашеньку» или «Год садовода» — и ответом на наш вопрос сама собой прозвучит фраза в конце первого акта «Разбойника»: «Это не кровь. Это—любовь!» Сколь просто объяснение множества великих чудес! И вместе с тем самоочевидно: былой вундеркинд и вечный прилежный ученик Карел Чапек потому всем так интересовался и потому так охотно всем играл, что все это страшно любил. Он родился с детским сердцем, полным любви, которая хотела охватить все сущее. В филологических лекциях стала уже избитой фраза о том, что-де тот или иной поэт «любил жизнь». И все же нередко это бывает правдой, а к Карелу Чапеку сказанное относится в высшей степени. Некогда гениальный карикатурист нарисовал Наполеона III играющим в бильбоке земным шаром. Чапек тоже играл земным шаром, начиная с полонии «Гордубала» и кончая плантациями «Метеора». Но не как захватчик-император, а как нежный садовод. Иные агрессивные лжеимператоры укоротили жизнь садовода. Но оказались беспомощными против силы его любви. Она осталась с нами во всем, к чему он прикасался, и особенно в нашей благословенной родной земле, которую он любил больше всего и потому не умер. Карел Чапек живет среди нас.
Из любопытства и любви к игре
č vzpomenu. Praha, 1967.
С. 345. «О себе» (1925). — См. Об искусстве, 217—218.